Громкое, раскатистое, даже слегка рычащее имя – Виктор Соснора – он имел от рождения, но всей своей жизнью доказал, что судьба не раздаёт необыкновенные имена кому попало. Он явился сразу, без какого-либо периода учёбы, свойственного лишь робким, и сразу стал знаменит, и таким остался. Помню, как ещё в конце пятидесятых он шёл по Невскому, и все шарахались, поскольку траектория его была непредсказуема, но шептали восхищённо: «Соснора, Соснора!» Буйные кудри, разбойничий взгляд. Жизнь замесила его круто: сразу четыре крови, и все горячие, и он сразу сказал о себе так, что врезалось в сознание: «Четвертованный! Или – учетверённый?» Он всегда был против всех – независим не только от власти, но и от всех литературных школ той поры. Соснора – один! И поэтому его сразу заметили. В начале он, отрицая общепринятые словеса, ещё пользовался таинственным древнерусским слогом, темами «Слова о полку» – и его сразу заметил и возвысил Дмитрий Лихачёв, главный авторитет русской культуры. «Рабочий – а пишет формалистические стихи!» Это сразу «пробило» всех эстетов, наших и иностранных, и к нему всегда стояла очередь желающих «сняться на его фоне». Хотя и понятие «формализм» он презирал как очередной штамп. Его взяла за руку и ввела в европейское литературное сообщество сама Лиля Брик! Колоритным своим поведением он поражал сразу – а стихи его, что удивительно, действовали и без перевода. И в этом его неповторимость – он работает не со словами, а с буквами, и, необыкновенным образом соединяя их, приводит нас к потрясению. Помню, читал он свой уже поздний цикл, из огромной книги его сочинений, и два часа зал слушал, заворожённый, хотя там вообще не было слов – во всяком случае тех, которые мы знали, – только рокот и клёкот букв – но в этом было своё содержание, которое пересказывать банальными фразами и словами б/у невозможно. И это и есть собственно поэзия.

Соснора – это единственный чистый поэт, лишённый всех примесей, того сахара, которыми поэты послабже взбадривают свои строки, – то есть нету политики, «актуальности», гражданской смелости, философии и т.д. Это всё, как доказал он, – примеси, шлак. Настоящий поэт говорит лишь своими словами, не замаранными никакой «службой» в смежных сферах. Такое он отсёк сразу, отпечатав эту заповедь в строках про Евтушенко: «Почему ты вышел в люди? Почему не вышел в море?» И всё! Он никогда не вёл разговоров об обстоятельствах, трудностях, малых гонорарах и уж тем более о жилищных условиях. Однажды он только мне сказал – уже с трудом, тогда он уже терял дар речи, не проговорил, а просипел: «Я живу далеко, на бульваре Новаторов, и правильно – я же новатор». «Я на каторге словес тихий каторжанин!» – произносил он с коварной своей улыбкой. «Тихий» – в том смысле, что никогда не выступал на съездах и стадионах, где поэзию фактически не слышат, а ловят лишь «смелые мысли». А так-то его стихи грохочут, как обвал в горах. В конце жизни он онемел – в смысле, не мог говорить. И оглох. И тем не менее появлялся везде уверенно, со своей хитрой улыбкой, зная всё своё и не интересуясь прочим. И остался кумиром, идеалом молодёжи, образцовым поэтом, не подчинившимся никому и ничему, только – буквам, соединяя которые был непревзойдён. А так – я не уверен, что он даже знал, с чем мы боремся в данный конкретный момент. Строки его – не ко времени, а навсегда. Он умер – но сила его действует и будет действовать долго. Он уже диктует нам. Он запретил на прощании с ним говорить какие-либо речи о нём. Вдруг слова окажутся не того качества, как он привык, – и ему впервые придётся такое терпеть. Прощай, Виктор! Такие, как ты, – навеки. Может быть, когда-то забудут имя, но созданный тобой идеал – никогда!

Валерий Попов, Санкт-Петербург