Таковы три поэта, представленные в данной публикации. Разные по стилю, но в то же время похожие по своему мироощущению, интересом к Античности и Средневековью, теме смерти, одиночества, неприкаянности. В стихах москвички Ольги Дерновой ещё проглядывают очертания столицы и окрестностей, а вот Михаил Дынкин, живущий то в России, то в Израиле, как бы повисает между мирами. Дмитрий Мельников, вернувшийся на историческую Родину из Узбекистана, подчас сознательно избегает географических координат в своих текстах. В связи с этим приходят на ум строки Константина Бальмонта:

Моё единое отечество –
Моя пустынная душа.

/> Только вот Бальмонт был обласкан критикой, долгое время числился «поэтом № 1» в России и от недостатка внимания к себе, прямо скажем, не страдал. Иное дело – Иннокентий Анненский, гениальный поэт, так до сих пор и неоценённый. Творивший исключительно ради творчества:

Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлён самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.

Как это точно: никто и ничей, утомлён призраком жизни. А ещё бы лучше – признаком. И дымы лучей, и обманувшая отчизна – это как раз то, чем живут авторы, стихи которых можно прочитать ниже. Не знаю, представлял ли Анненский, сколько учеников у него будет в поэзии, но известно, какие люди называли себя впоследствии его учениками. А ныне есть поэты, что идут примерно такой же извилистой дорогой, точнее – тропой. Куда она приведёт – не важно. Гораздо важнее оставить после себя заветный ларец, наполненный странными, сложными, но всё-таки притягательными стихами. А потомкам останется его лишь открыть…
Игорь ПАНИН

Чужой уют

Ольга ДЕРНОВА

***

Полоса огней. Осенняя автострада
под вечерними фонарями вдвойне желта.
Ленинградка встала в сторону Ленинграда,
и в Москву – обычная маета.
Сколько раз мы так дневали и ночевали
и, роняя фантики от конфет,
в обрамленье леса видели, как в провале,
то провал поглубже, то – некий свет.
Как спешили мы с баулами, в беспорядке;
как любили, перепачкаться не боясь,
все колдобины и рытвины Ленинградки:
Химки, Ржавки, Чёрную Грязь.

ЗИМОВЬЕ

Встанешь ли лагерем на зимовье –
тихо проявятся в мутную рань
холодное летнее Лукоморье,
тёплая зимняя Тьмутаракань.
Первое – крупное, странное слово
бледно отсвечивает впотьмах.
Ты наблюдаешь из чрева второго.
(Речь о соседствующих домах.)
Дом и полдома, диагноз ясен.
Выйдя с изнанки прикрытых век,
нам расскажите, как Туве Янссон,
всё про растущий на ветках снег.
Узкий, как косточка, мир нешумный
тайну закроет, припрячет снедь:
солнце под снегом и сельдь под шубой –
тяжести, рвущие нашу сеть.

***
Чужой уют, разбавленный неуютом.
Стерильный дух гостиничных душевых.
Туристы спят, и мученики поют им:
«Бегите прочь, оставленные в живых».

Турист – родня циклопу (ты тоже был им):
большой собор с экскурсией посетив,
глядит экспертом, выглядит имбецилом.
Лицо благоухает казённым мылом,
и чёрный глаз на ленточке – объектив.

Очнись, Улисс (не знаю, какой ты расы),
кругом бурлят наречия всей земли.
Тебя везли в страну, как боеприпасы,
и в пять утра границу пересекли.

ПОТЕРЯННЫЙ РЕЦЕПТ

Здесь часто пахло пережжённым,
бесцветным небом дальних вилл.
Был сладок человек тушёным,
сушёным, тихим, затушёванным.
А злоязычным – горек был.
Пока по фризам и колоннам
летало фить или куку,
он блюдом делался коронным…

Пока считал себя влюблённым,
томлённым в собственном соку.

***

Свет ложится на свет, словно снег на снег.
Снег на снег ложится, как пух-перо.
Гуси-лебеди знают: его пробег
составляет вечность. Почти зеро.
Скажут: выпал на долю – не верь, не грех
своровать у себя, обнулив табло.
Снег ложится на снег от варяг до грек –
не смертельно. Но дышится тяжело.

***

Я в настроении, которое Гамлет
приберёг бы на самые чёрные дни:
наши жизни – тени от веток на камне,
так же прочно сплелись они.
Или если б числился в замполитах,
как Полоний, я бы сказал: нет-нет.
Наши жизни – тени на каменных плитах,
уголки, где бессилен свет.
Только я не Гамлет и не Полоний –
худосочная ветка, чья тень бледна.
Не по мне больших теневых колоний
иллюзорная глубина.
Там царит раздор, там каждый себя похвалит,
а другого выдаст за подлеца.
И всё дальше тень моя уплывает
от любимого и отца.

***

Фонарик у входа, но за окном темно.
Деревья играют пьесу в театре Но.

А мы сочиняем пьесу в театре «ню»
и вовсе не рады мерцающему огню.

Идут параллельно сцены обеих пьес.
Работники в чёрном вносят светильник в лес.

И видно: взамен деревьев – одни пеньки
(так, чувства прошли, но память ещё жива).

А мы, как осиротевшие светлячки,
всё прячемся в их широкие рукава.

***

Девочка по имени Конец Света
неожиданно просыпается, понимая:
эта душная темнота на исходе лета –
её финишная прямая.
Славная, хорошая Конец Света,
не познавшая, каков из себя самец,
ты с младенчества усвоила, что бессмертна:
если ты умрёшь, то и свету придёт конец.
Девочка, которой нравился Терри Пратчет,
грезился таинственный незнакомец,
я тебя разочарую: слова не значат
ничего; к тому же ты не Конец, а Ко’нец.
Всё кончается при правильном взгляде прямо,
продолжается – при неправильном взгляде сквозь.
Ты на даче; день; с соседкой болтает мама,
и варенье брошено на авось.

ГОСТИНИЦА В ГОЛОВЕ

Хороший хозяин знает своих жильцов
по имени и в лицо. Квартирант – не гайка,
не гвоздь, не пустая тара, в конце концов.
Но я – плохая хозяйка.
Стоишь в коридоре, и крик из-за всех дверей.
В прихожей на столике – груда вчерашней почты.
И каждую ночь совершают военный рейд
жучки-древоточцы.
Позвякиванья, постукиванья, шумы,
шаги, голоса: приметы живого сюра.
«Откуда вы родом?» – спрашиваешь.
«Да мы отсюда».
«И мы – отсюда».
Ночная активность – выше. Работа в две
дежурные смены, лампы поют несмело.
Как чтенье во сне, гостиница в голове
аморфна и неизменна.
Бодает каштан, исследует темноту,
ныряет под мост, как Ноева плоскодонка.
И просьба ко всем, оставшимся на борту:
задерживаться надолго.

Корабль двойников

Михаил ДЫНКИН

БУРЫЕ КРОВЛИ

Здравствуй, Паллада. – Паллада глядит в небеса.
А над Элладой не то чтобы клин поднялся –
пара трирем, паутиной обвитые мачты.
Осень, наверно. Триремы летят на юга.
Греки в таверне плечами пожмут: на фига?
Бурые кровли. И солнце краснее команча.

Кто там южнее? Вандалы? Вандалов давно
выгнали в шею преемники греков. Окно 

утром откроешь – гостиничный номер проветрить,
холодно станет и видишь не Музу, а zoom
площади старой, текущую сверху лазурь,
бурые кровли и чернорабочих на верфи.

Бурые кровли. И по барабану, my dear,
мне – сколько крови впитает парадный мундир
лорда Итаки, покуда весёлые свиньи
розы Цирцеи бессмысленно топчут, и день
мёрзнет в прицеле, где демоны ищут свой дем;
кроме Сократа, никто не общается с ними.
Бурые кровли. И вдруг налетает снежок.
Выйдет из комы какой-нибудь местный божок,
слезет с Олимпа – под горкою рыщут якуты.
Юг или север – куда бы тебя ни несло –
тень Одиссея услужливо держит весло...

Нет, не мигрень, но добавь-ка, Ксантиппа, цикуты.

БАЛЛАДА

Взяв литр пива, я сидел
за столиком в углу.
Играл на скрипке иудей,
и тени на полу
змеясь, раскрыли веера
индиговых голов.
И ветер из оконных рам
вытряхивал улов –
туман, заката бурый шлейф,
старушечье лицо…

Зодиакальный прыгал лев
в сатурново кольцо,
а в чёрных дырах бился свет.
Но вот, прервав игру
воображения, сосед
шарахнул по столу
покрытым шерстью кулаком,
зашёлся смехом злым.
И тени пьяных мужиков
на выход поползли.
– Который год сидим и пьём
в корчме, которой нет.
В оконный смотримся проём,
стираем пыль с монет.
А сами умерли давно,
мы умерли давно, –
кричит сосед, – гори оно
огнём Геенны!
– Но, –

я спрашиваю, – как же так,
и кто докажет сей
прискорбный факт?
– Да ты простак! –
и бьёт меня со всей –
сказал бы «силой», но, увы,
нет силы в мертвеце…
Колеблет волосы травы
на восковом лице
сквозняк. И в плавнях облаков,
засыпанный листвой,
встаёт корабль двойников
на якорь ржавый свой.

***

1
размыкаются кольца странствий
озаряясь родным огнём
– это будет такой катарсис
что невольно утонешь в нём –
прячась в тень, напевает некто
у вольера, где спит герой
а в невидимой части спектра
наблюдающий за игрой
гуманоидных сложных кукол
в мифотворчество зритель впал
ходят сны по цветочным клумбам
пропитавшись пыльцой, и Пан
наконец-то настроил флейту
выпив с Вакхом на брудершафт
дождь берёт голубую лейку
поливает сухой ландшафт

2
размыкаются кольца странствий
гипнотический Лаокоон
помнишь, как ты ревел от страсти
с лёта врезавшись в легион
неприятельский, эту жажду
не унять, но приходит час –
в ту же реку заброшен дважды
в те же двери начнёшь стучать
узурпатор окажет милость
мертвечины швырнёт кусок
ничего здесь не изменилось:
нижний уровень, третий сорт
бочки киников пахнут потом
всё-то стоикам трын-трава...
обступили вольер илоты –
поглазеть на больного льва

НЕ ГАДАЙ ПО РУКЕ

не гадай по руке, ибо линии смоет вода
в черепном коробке – отсыревшие спички стыда

Купидон на посту прижимает к груди АКМ
зубы Кадма растут в челюстях неевклидовых схем

а в Троянском коне завелись боевые кроты
и до самых корней пробирает боязнь темноты

фокусируешь взгляд, да выходит из фокуса свет
силуэты дриад растворяются в чёрной листве

и летишь до утра, простирая стальные персты
то по Лысым горам, то над лентой сухой бересты

быстрым небом разлук, провожаемый лаем собак
гастролёр-демиург с самодельною бомбой в зубах

***

учитель биологии, допустим
в далёком N-ске, 40 лет тому
ещё находит аистов в капусте
и яблони в мичуринском дыму
ему на плечи белый цвет роняют
качаются в глубокий унисон
и клонит в сон вечерние трамваи
когда летит над N-ском, невесом
даосский клин транзитом из Тайваня
и Волга-Волга льётся из ушей
полощет в лужах радуга кривая
смешные ножки из карандашей
воздушные взволнованные массы
несут заката красный транспарант
ещё не ясно есть ли жизнь на Марсе
и годовые кольца у дриад...
учитель биологии вникает
в инструкцию по ловле тонких тел
на зеркало, что кормит двойниками
ушедшую в подполье светотень
глядит в окно, загадочен и грустен
и медленно выходит из себя
к училке геомантии, допустим
там у него гражданская семья

Я видел Гераклита

Дмитрий МЕЛЬНИКОВ

***

Снег устаёт ждать,
выходит из внешней тьмы,
летит на речную гладь,
на чёрные валуны,
а в реку входит лосось
огромной величины,
хребтом касается вскользь
застрявшей в тучах Луны
и бьётся в кровь о гранит,
и в снежный идёт плен,
и сердце его дрожит
в предчувствии перемен.

***

Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал,
обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,
Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,
и ползал снег по нему, наподобие белых вшей,
и мирная жизнь приходила к нему во сне;
война лежит в основе всего, но только не на войне.
Корни в земле пускающий, как женьшень,
Гераклит говорит, что сердце моё мишень,
Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…
для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,
в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,
в мост и звезду над ним, которая говорит.

***

Город ударяет мне в грудь,
парки, мосты, дома,
снега ещё вдохнуть
и стану сам, как зима.
На столе кафе придорожного
в волнах света животворящего
моё детство – кусок пирожного
догорает, как кожа ящера,
у меня не осталось прошлого,
и по сути нет настоящего,
у меня осталось лишь будущее,
атмосферная музыка снега,
я бессмертная тень бегущего,
неподкупный взгляд говорящего,
покажи им меня по ящику
как последнего человека

***

Тусклый свет горит в глубине мальпоста,
сотню лет стоящего без движенья,
голос мизерабельной чёрной оспы
поздравляет мёртвую с днём рожденья,

и стоят вокруг записной красотки
плачущие гекторы и аяксы
с полными стаканами чёрной водки,
с рюмками дымящейся белой ваксы.

На пути из садика до аптеки
в памяти моей, ледяной и детской,
проступает грязь на февральском снеге,
словно смерть на коже Комиссаржевской.

***

Ветер неизбежности
давит на мой висок,
от девичьей нежности –
аспидный холодок,
я иду со всеми
в темень в начале дня,
молодое племя
пялится на меня.

Как Иван Предтеча,
мёртвою головой
я стремлюсь навстречу
вечной любви живой,
в ожидании чуда,
весь в копоти, как броня,
и мой век-иуда
прячется за меня.

***

В рюмочной, что за рынком при свете белом,
крашеная блондинка торгует вином и телом,
двести грамм, говорю, налей мне на посошок,
улыбаясь елейно, она сыплет в стакан песок.

Наступают жаркие дни, например, август,
руку мне протяни, многоокий Аргус,
бражник бьётся в стекло с гробовым стуком,
столько звёзд, что светло, протяни руку

в безграничном пространстве, где высверки на воде,
слышишь звуки романса? – так медленно в темноте
колокольни иголка проигрывает винил,
под которым Волга течёт меж наших могил.

***

Летом здесь бывают такие грозы,
что как будто ходит стена из света,
в домике, что в зарослях дикой розы,
вздрагивает дурочка Лизавета,

в комнате без окон с глиняным полом,
на одной из двух железных кроватей,
мать её, убитая метанолом,
превратилась в мумию в пыльном платье,

Лизавета сидит в углу на соломе,
крестится на куру, сыплет ей сечку,
что она одна в этом нищем доме
дурочка не может понять, конечно,

все давно забыли о ней, безгрешной,
только в старой дранке шкрабают крысы,
словно мать, очнувшись во тьме кромешной,
хриплым голосом произносит: «Лиза!»

***

Мальчишка в синем зеркале пруда,
кипящая в реакторе вода,
текучие графитовые стержни,
смертельный никотиновый елей
и фоторобот гаснущих полей,
и город непогашенной надежды,
где белые обрубки тополей
подняли поминальные скворешни,
всё это – я, во мне болезнь весны,
инфекция, которой нет названья,
руины прошлого освещены,
и мертвецы приходят на свиданье,
они идут в замёрзший тамбур сна,
не чувствуя пронзительного ветра,
глотнуть со мной креплёного вина
и покурить, не стряхивая пепла,
потом глядят на бедную одну
шестую часть возлюбленного мира
и падают в грохочущую тьму,
распоротые огненным пунктиром.