Мария Лебедева

Уже много лет меня изводит один сон. Иногда он приходит еженощно – и тогда я бываю сам не свой от тревоги, словно что-то, давно минувшее или только грядущее, нависло над головой грозовым облаком и вот-вот явится: хлынет ледяным ливнем, настигнет, ошеломит. Иногда мне так долго ничего не снится, что развеивается и память об этом.

Каждый раз я иду по двору моего детства: дикий шиповник у низкой, ярко-красного цвета ограды; за ним, если свернуть налево, – покрытая коростой хлама тропинка к пустырю. Этот пустырь сначала казался мне запретным царством, попасть куда тайком от родителей было и жутко, и радостно, потом – старым гнойником родных мест, какой при случае обходишь десятой дорогой. Во сне вокруг всегда туман, и я не могу понять, что здесь теперь. Серая пелена съедает запахи и звуки, сквозь неё не видно ни зги – потому я, подобно слепому, вытягиваю руки перед собой, замедляю шаг. Рядом что-то движется, скользит по ногам. Омерзение змеёй сдавливает горло и заставляет меня отпрянуть в сторону, так что я почти натыкаюсь на мёртвую яблоню, тенётами раскинувшую тонкие и – сколько себя помню – сухие ветви. С ветром доносится слабый аромат полуувядших лилий, слух постепенно различает странные шорохи, словно что-то тяжёлое наверху равномерно раскачивается. Я запрокидываю голову и вижу зловещий плод: подвешенный труп какого-то животного темнеет на фоне растёкшегося по небу солнца – точь-в-точь кадр из полузабытого фильма^[1]. Несколько секунд я стою в оцепенении, а после, не разбирая пути, бросаюсь прочь. Туман, разлитый всюду, густеет, дышать в нём всё труднее, но я продолжаю бежать, блуждать, биться…

…И только тогда просыпаюсь.

* * *

Город, где теперь жила Люба, встретил меня смурым видом: за зданием вокзала, избура-жёлтым, точно подгнившая банановая кожура, перекрывал небо крутой холм, на котором обветшалыми ступенями выстроились ряды серых многоэтажек. Ступени вели к жёлтой стреле крана, установленного на вершине. В утреннем свете он походил на обелиск с ярким, но недолговечным огнём фонарей на шпиле – в старых городах так ловят солнечные лучи купола кремлёвских соборов.

На улицах для такого раннего часа было на удивление людно. Пока я искал Любин дом, мне приходилось сворачивать в грязные и узкие пустые дворы, чтобы там спокойно рассматривать карту. Я не любил оказываться в толпе, другие люди стесняли меня, будили неприятные чувства и образы: я видел, как лица изъедают язвы, как кривятся рты – то ли в насмешке, то ли в крике, – я видел себя стреляющим в них. Эти мысли, знакомые мне давно, оставались на грани бреда и яви; я никогда не принимал их за настоящее, но, таясь на краю сознания, они не отпускали меня. Из-за этого я старался не заводить знакомств, да и вообще выходить из квартиры как можно реже, довольствуясь приработком на дому и однообразной, запасённой на месяц вперёд едой. И только на просьбу Любы я не мог не откликнуться.

Она написала мне, верно, не рассчитывая на ответ. Отправила письмо – вырванный откуда-то желтоватый лист, исчёрканный мелкими строчками, – по старому адресу, где когда-то мы были соседями в коммуналке. Потом мои родители выкупили часть у её деда, и они уехали. Мне тогда едва исполнилось десять, Любе – четырнадцать, и с тех пор мы не виделись ни разу.

Чуть ли не все яркие воспоминания моего детства связаны с Любой. Маленькая для своего возраста, болезненно худая и бледная, она была удивительно живой и бойкой: глаза горели азартом, тёмные волосы вечно растрёпывались после очередной затеи, на губах часто застывала весёлая и жёсткая усмешка. Когда мы оставались вдвоём, всё превращалось в арену: для игр, зрелищ, опытов. В комнате можно было, соорудив пещеру из стульев и одеяла, обратиться драконом, разбойником (Люба выдумывала приключения, меняла известные истории – и героями оказывались то рыцари, то палачи); во дворе находился повод высмеять соседку, неуклюже семенящую по другой стороне улицы (Люба, точно ошибки в примерах, подмечала нелепые черты); возле гаражей выпадало перейти овраг по осклизлому дереву или на спор затушить о ладонь с трудом добытую сигарету (я лишь едва касался кожи, Люба же потом прятала под манжетами красные – точь-в-точь сыпь – следы). У прочих старших я лишь зря путался под ногами, но Люба, казалось, ценила нашу дружбу. Однажды, когда из школы я вернулся не в себе от досады – общаться с ровесниками мне было непросто, – она, забыв о встрече с приятелями, весь вечер сидела со мной и, утешая, рассказывала страшные и смешные сказки. Помню, как, заговорённые, плясали по углам кухни тени, как вился пар над неостывающим чаем, как в вымысле преломлялись события дня, – и чудилось, будто я стал сильнее и всё теперь в моей власти.

С другими – знакомыми и незнакомыми, сверстниками и взрослыми – Люба вела себя иначе: словно подражая кому-то, легкомысленно улыбалась, болтала о пустяках, сочувственно и сорадостно кивала в нужный момент. Её все любили… И я – любил.

Письмо её, пришедшее спустя столько лет, было сплошной болтовнёй для других: «…нашла один этот адрес…», «…собрать старых знакомых…», «…какими тогда смешными…», «…пожалуйста, отзовись…». Всё из пустого в порожнее. Только на обороте листа – приписанные небрежно, наискосок, будто нечаянно – таили что-то странно родное чужие слова:

Люби меня, припоминай и плачь!

Все плачущие не равны ль пред Богом?

Мне снится, что меня ведёт палач

По голубым предутренним дорогам^[2].

* * *

К тому времени, как я нашёл нужный адрес, обложное небо залилось туберкулёзной бледностью. Высветились изъяны дорог и зданий: вскрытые вены трещин; глумливые надписи-клейма; подёрнутые пеленой серого налёта окна. Забытая окраина. Мерзость запустения. Недавно здесь – как раз напротив Любиного дома, последнего в ряду, – хотели, видно, начать стройку. Но успели только вырыть котлован, и теперь он, точно обворованный скряга, разевал беззубую пасть, всё окрест смешивая с грязью. Желтовато-серую липкую землю из-под ограды растащили по тропинкам, и от дождя они превратились в нескончаемую хлябь. Распутица: не увязнув – не пройдёшь.

У подъездной двери я долго медлил. Воздух стал вязким: ни вдохнуть, ни руки поднять. Так порой бывает, когда только очнёшься от муторного сна и не узнаёшь ничего вокруг. С трудом заставив себя пошевелиться, я потёр виски и позвонил в домофон.

– Кто?

Наверное, это был Любин голос – он показался мне почти знакомым.

– З-здравствуй… – Волнуясь, я всегда начинал заикаться. – Это… я.

^[1]
Имеется в виду «Короткий фильм об убийстве» Кшиштофа Кесьлевского.

^[2]
Последнее четверостишие стихотворения Анны Ахматовой «Косноязычно славивший меня…».