Мария Ватутина
Родилась и выросла в Москве. Окончила МГЮА им. О.Е. Кутафина и Литературный институт им. А.М. Горького, семинар Игоря Волгина. Автор тринадцати книг, постоянный автор толстых журналов, лауреат многочисленных литературных премий, в том числе «Парабола» Фонда А.А. Вознесенского, победитель Первого всероссийского турнира «Красная площадь. Время поэтов» и обладатель титула «Голос нашего времени». Член Союза писателей Москвы.
* * *
Пусть будет так. Черёмуха, акация.
Допустим, Прага. Вышеград в цвету.
Идёт в Европе демобилизация,
А прадед мой вздыхает на посту.
Приказ – вернуть обратно ополчение,
Доставить по домам. Но вот беда:
Боится он, что пункта назначения
Он выбрать не сумеет никогда.
Они с женой скандалили, бывалоча,
И он нашёл другую, ё-моё.
Вскипает сердце у Григорий Палыча,
Когда он вспоминает про неё.
К кому вернуться тропками знакомыми?
А для кого – погибнуть на войне?
И, вспомнив весь позор перед парткомами,
Постановил вернуться не к жене.
Пусть будет так! И жизнь благообразную
Он прожил где-то в хате на краю,
А не разорван вдребезги под Вязьмою
В июле сорок первого в бою.
Пусть будет так. Ведь только лишь поэтому,
Обшаривая поисковики,
Винюсь ему всю жизнь, как неотпетому,
Всем логикам и срокам вопреки.
* * *
Короткий волос, вид потусторонен,
В костюме брючном – кофта и штаны, –
Привёз невестку старший сын Мотронин
В родительскую мазанку с войны.
Не жить, а навестить приехал рiдних,
Привёз жену – москвичку, медсестру,
Нездешнюю, из малогабаритных,
Не подходящих этому двору.
Пока она в телеге восседала
Среди трофейных даровых даров,
Сбегались бабы, мать в саду взрыдала
И сёстры подхватились из дворов.
Воз встал, и молодуху сняли с трона,
И сын готов был шапку заломать,
Но бросилась суровая Мотрона
Сначала эту кралю обнимать.
На миг воскресла мёртвая сетчатка,
И матiр запитала тишину:
– Так вот якая ти, однополчанка.
Та хто ж дитя відпустив на вiйну?!
О летописец! Летопись кропая,
Упомяни в истории села,
Как та Мотрона, издавна слепая,
Мою родную бабку приняла.
Потом неделю улица гуляла,
Петрович хвастал в силу естества.
И мать моя уже осуществляла
Своё деленье первое на два.
* * *
Помолясь на крашеные стены,
Наклонившись надо мной легко,
Медсестричка колет мимо вены,
И опять, и снова в молоко.
Я не то чтоб насмерть умираю,
Но проверить хочется врачу,
Это я действительно хвораю
Или просто жалости хочу.
Медсестричка тыкает иголкой
В сгиб руки, в запястье – чёрт возьми,
Изверг! А была бы комсомолкой,
Стала б измываться над людьми?
А была б сестрою полевою
Или в санитарном на войне,
Стала б рядом с дыркой пулевою
Ковырять иголочкой во мне?
Я, конечно, та ещё больная –
Одолела штатская напасть,
Только сразу бабку вспоминаю:
Эшелон, эвакопункт, санчасть.
В тыл тяжёлых раненых возила,
Собирала с поля урожай…
Ладно уж, коли ещё, мазила,
Только ради бабки, так и знай.
* * *
В мешанине жизненных неполадок,
В молодом угаре несчастий разных
И меня заботил порой порядок,
Чтобы был на сердце какой-то праздник.
Разбирала вещи свои по полкам,
Пылесосила пол или пыль стирала:
Видно, воздуха не хватало толком,
Не хватало чистого идеала.
Вот и ты по юности блеск наводишь,
Не успею бросить, ты поднимаешь.
Ну а мне хватает теперь всего лишь
Созерцанья данностей, понимаешь?
Крошек хлеба, книжек, молочных пятен,
Словно брошен дом посреди аврала.
Потому что мир слишком стал понятен,
Слишком стар, чтоб я его прибирала.
Мне теперь сидеть и смотреть из кресла,
Как растёт гора материальной хвори.
Прополю порою – и как воскресла,
Но оно опять прорастает вскоре.
* * *
Твердишь – у победы цена высока,
Чины не признали вину,
Не так, не туда, не такие войска…
Представь на мгновение издалека,
Что мы проиграли войну.
Ну ты же хотел: не тревожить солдат,
И на переправе коней
Менять, и блокадный отдать Ленинград,
Журить холокост, но с ключами у врат
(Под немцем-то всё посытней).
Представь, навсегда отошли за Урал.
Ушли потихоньку в тайгу.
А с башен кремлёвских все звёзды содрал
Рейхсканцлер и свастикой небо попрал.
Представил? А я не могу.
Ты хочешь вернуться в такую страну:
Колбаски, баварский пивас?
Немецкие земли на Тихом Дону?
Ты хочешь, чтоб мы проиграли войну?
Хотя бы сейчас?
И кто бы ты был, да и был бы вообще?
Когда штурмбаннфюрер в шуршащем плаще,
Не переставая курить,
Уже позаботился, прян и медов,
Чтоб ты не возник на этапе дедов.
О чём мне с тобой говорить?
* * *
Шумное восстание листвы.
Дача. Плед. Домашние баретки.
Никогда не знавшая любви,
Женщина сидит на табуретке.
По веранде тянутся шелка,
Тени ярки носятся по доскам.
Это ветер, это облака,
Ледяное солнце в небе плоском.
У неё уснувшая душа,
Вся она застыла на просторе.
Чем она была нехороша,
Что её оставили в простое?
Нет, она привыкла, ничего.
По-другому даже и не сможет.
Сам вопрос вот этот корнево
Ядом катастрофы душу гложет.
И дурней бывают, и тучней.
Что не так? Чего она не знала?
Почему так поступили с ней
Те, кого она обожествляла?
Утром тянет тиною с реки…
А она ведь чудо, в самом деле.
Ну чего тут скажешь: дураки!
Вон какое счастье проглядели.
* * *
В тюрьме, в эмиграции, в ссылке,
В российском гнилом закутке,
То с «собственной» пулей в затылке,
То с собственной пулей в виске,
С петлёй на измученной шее
В рассохшейся чёрной избе,
Во рву в пересыльной Рассее
С ежовским клеймом на судьбе,
С инсультом, инфарктом, горячкой
В московской квартире глухой,
В свердловской панельно-барачной –
Опять же с верёвкой бухой,
И тот, что с дуэльною раной,
И – канувший где-то, бог весть,
В нежалкой футболочке драной
Поэт умирает не весь.
Решив рассчитаться с падежной
Системою, словно в бою,
Поэт умирает с надеждой,
Что платит за вечность свою.
Что сразу за этим уходом,
Как только все слёзы прольют,
Его издадут всем народом,
А после всем миром прочтут.
Поэзия, к слову заметим,
Вот так и выходит на тракт.
А смерть по сравнению с этим
В судьбе незначительный факт.
* * *
Не видела сама, но говорили:
Над рощами архангелы трубили,
Молочных звуков стынущая жидкость
Створаживалась, хлопьями кружилась.
Не видела сама, но говорили:
Над нашей стаей чудо сотворили,
Но так поспешно в люди нас забрили,
Что мы привычек наших не забыли.
Звериное из нас не упыхтело,
Когда нам дали ласковое тело.
И мы такие бойни заварили!
Не видела сама, но говорили.
В нас убивали зверя речевою
Программою, потопом и чумою.
Учитель нас поил своею кровью.
А мы всё шли и шли к средневековью.
Не видела сама, но говорили:
В двадцатом веке звери в нас царили,
Костры средневековья полыхали,
И трубы в небо пепел выдыхали.
Поди достань из дальнего отсека
В себе самом живого человека,
Из ДНК, из жидкости спинной,
Створоженной музыки выдувной.
И если зверь во мне ещё таится,
Скажи, откуда взялся человек
Во мне, что этой музыкой томится
И возрожденье видит через снег.