Во-первых, как выяснилось, нет лучшего способа совершить глобальный марш-бросок «по волне моей памяти». Призраки прошлого всплывают из каких-то совсем уж невообразимых глубин, навсегда, казалось бы, погребённые под многотонной толщей воды. Весь прожитый мною пресловутый «застой» от сопливого детства до усатой юности. Ну да, всё это ностальгическое: «Господи, точно, 74-й, как раз дед помер, а я в школу пошёл, она тогда из всех окон звучала. А под эту мы с Ленкой за танцплощадкой целовались, а эта – уже армия, аэродром Ленино на Камчатке, мы тогда наутро ещё столовую откапывали после бурана. А эту дядя Коля, покойник, петь любил: «Три-и-и-и месяца ле-е-е-ето…».
Музыка – один из самых мощных маркёров времени, особенно тогда, когда ассортимент в глобальном «Музыкальном киоске» был, честно говоря, довольно бедным. В итоге популярные песни просачивались, пропитывали время, заполняя малейшие пустоты и делая ассоциации неразрывными. В общем, при желании «вспомнить всё» лучшего рецепта, наверное, не существует.
Второе, что очень явственно проявил этот эксперимент, – полную глупость утвердившегося в обществе представления о «застойных временах». Наши СМИ немало потрудились над упрощением образа этого периода нашей истории, потому в массовом сознании времена позднего социализма – это нечто однородное, стабильное и одинаковое. Что ранние 70-е, что поздние 80-е – всё едино: шамкающий Брежнев, зубодробительная скука, неумело-агрессивная патетика, суконный патриотизм, всеобщее двуличие и несшиваемый разрыв между истинным и декларируемым, между бытом и телевизором: когда дома подвёрнутые снизу джинсы и Pink Floyd на бобинах, а на экране наглаженные брючки и «Это наша с тобой биография» кобзоновским баритоном.
На самом деле поздний социализм совсем неоднороден, так же, как и его песенное отражение. Первая половина 70-х – это удивительное время творческого взлёта, в котором нет и намёка на последующую «мертвечину». Всё очень живо и очень искренне. В итоговых концертах практически нет «шлака» – песни или живут до сих пор в статусе классики, или, что называется, несправедливо забыты. Возьмём те же пресловутые «песни гражданского звучания», которые так отравляли впечатление от «Песни года» в 80-е. Их и в начале 70-х было немало, едва не половина, но они, похоже, были честными хитами, которые действительно пелись всей страной. «Песня-71», например. За идеологию и патриотизм в итоговом концерте отвечали подзабытые уже, к сожалению, «Товарищ» («и хлеба горбушку – и ту пополам») в исполнении неотразимого красавца Льва Лещенко, «Я люблю тебя, Россия» от Галины Ненашевой, спетая Кобзоном «Баллада о красках» Роберта Рождественского («Был он рыжим, как из рыжиков рагу, рыжим, словно апельсины на снегу») и посвящённая Гагарину «Знаете, каким он парнем был» в исполнении Юрия Гуляева. Ни за одну из них сегодня не стыдно. А если учесть, что в 1971 году появились и давно уже ставшие классикой «Журавли», «Алёша» и «Русское поле» – похоже, придётся признать, что с гражданской лирикой тогда было всё в порядке.
Вообще в 70-е не было и малого следа того скулосводящего заорганизованного официоза, с которым сейчас ассоциируется «застой». Скорее уж наоборот – неформальность и свобода иногда даже зашкаливали. На главном итоговом концерте страны могли устроить своеобразный «баттл» между Кобзоном и Лещенко, которые один за другим представляли свою версию песни «За себя и за того парня». Могли шикарным жестом раздать пятьсот эскимо Большому детскому хору, который только что познакомил страну с волшебником в голубом вертолёте. В конце концов возможности эстрадной карьеры были беспрецедентными по сравнению и с позднесоветскими, и с сегодняшними временами. Достаточно вспомнить историю Владимира Ивасюка. 21-летний студент Черновицкого медицинского института пишет песню «Червона рута», которую исполняет вместе с ансамблем «Смеричка», и уже на следующий год эта художественная самодеятельность достигает самой вершины эстрадного Олимпа страны – «Смеричка» выступает на итоговом концерте в «Останкино». Следующий год закрепляет успех с песней «Водограй», и на эстрадном небосклоне СССР появляется сверхновая звезда.
Со звёздами, кстати, было довольно сложно. Очень показательно, к примеру, что все 70-е исполнителей на главном концерте страны вообще не называли. Вернее, всех списком перед концертом зачитывали. А вот поэта и композитора – обязательно после песни представят, с кресел в зале подымут, поклониться заставят и цветы с дипломами вручат.
Не помогло. Всё равно первыми и главными любимцами публики стали исполнители, и этот трип длиною в двадцать лет и двадцать концертов – очень хорошая иллюстрация взлётов и падений. Кто-то оказался единожды промелькнувшим светлячком, о котором теперь помнят только специалисты, другие же загорались настоящими звёздами, чей свет становился чуть ли не определяющим колером в палитре эпохи. Анекдот про Брежнева – «мелкого политического деятеля эпохи Пугачёвой» помнят до сих пор.
Кстати, на «Песнях года» как нигде видна вся эта «эпоха Пугачёвой», уложившаяся всего лишь в десять лет. Ворвавшаяся на эстраду в 1977 году с «Песней первоклассника», Пугачёва практически сразу стала «певицей номер один». В 1978 году была «Женщина, которая поёт», в 1979 – «Летние дожди» и «Звёздное лето». 1980-й Алла Борисовна пропустила, и самой популярной песней года стало «Ожидание» ожидавшей своего шанса «вечно второй» Софии Ротару, но уже в 1981 году всё стало на свои места – «Маэстро» не оставил никому шансов. Дальше эпоха достигла своего пика: 1982 – «Старинные часы», 1983 – «Миллион алых роз» и «А знаешь, всё ещё будет» (первое появление в «Песне года» Кристины Орбакайте). 1984 – «Расскажите, птицы», «Айсберг» и «Без меня». Дальше последовало плавное снижение: 1985 – «Паромщик» и «Делу время», 1986 – «Прости, поверь» и «Две звезды». В 1987 году эпоха закончилась – Алла Пугачёва прекратила участвовать в «Песне года» и вообще ушла в тень. Возвращение состоялось уже в ином имидже, следующем десятилетии, другой стране и новой эпохе.
Исчезновение, впрочем, неудивительно – в 80-е с нашей эстрады исчезло слишком многое, да и моё бодро стартовавшее прослушивание с каждым последующим годом вязло всё сильнее и сильнее. К середине 80-х отделаться от ощущения практически непроходимого болота уже невозможно. В какой-нибудь «Песне-87» из первых двух десятков песен абсолютное большинство не то что не дожили до наших дней – я их даже не вспомнил, все эти «Синегории» и «Недотроги» канули в Лету сразу после рождения. В памяти задержались лишь «Снится мне деревня» да «Ягода-малина» – и это за полтора отделения! И в финале пустили «Сару-барабу» «Секрета», барыкинский «Букет», «На теплоходе музыка играет» Ольги Зарубиной, вайкулевский «Вернисаж» и тальковские «Чистые пруды».
Почему произошло это омертвление самого востребованного, может быть, вида искусства? Всё дело в пресловутой геронтократии. В СССР практически ничего не пускали на самотёк, всё в той или иной степени контролировалось властью, и этот принцип, часто обеспечивавший стране серьёзные победы, иногда работал и в минус.
На рубеже 70-х и 80-х в стране произошёл «эстетический переворот», своеобразная «музыкальная революция». Вошло в силу поколение, чьи вкусы разительно отличались от родительских. Изменения были фундаментальными, до разрыва традиции. Если до этого основную массу слушателей составляли перебравшиеся в города «ваньки и нюшки вербованные», для которых этнографическо-фольклорная эстетика была «плоть от плоти», то их дети были уже урождёнными горожанами. Страна сильно изменилась, новые ритмы негласно, но неуклонно вытесняли прежние, и на фоне набирающих силу рока и диско прежние кумиры с «цветастыми полушалочками» и «девчоночками фабричными» казались анахронизмом. Не помогали ни голос, ни профессионализм – никто не виноват, просто времена изменились. А вот у руля никакой смены поколений не произошло, там по-прежнему полагали, что отмена заводских гудков и снящаяся ночью деревня являются вершиной актуальности.
Этот эстетический разрыв всё увеличивался и увеличивался, несчастные композиторы, поэты и певцы вынуждены были стилизовать свои вещи под эстетику пятнадцатилетней давности, а нарастающий на месте разрыва вакуум всё настойчивее требовал заполнить его – чем угодно, но заполнить.
Так оно и случилось – всё схлопнулось. «Так мир кончается – не взрывом, но всхлипом», да. Чем заполнился вакуум – видно уже на «Песне-90», которая почти полностью состояла из Жени Белоусова, Наташи Королёвой, «На-на» и прочих маш распутиных и олегов газмановых. Но это, собственно, был не столько конец прежней истории, сколько начало новой, которой предстояло разворачиваться в дивном новом мире.
А нам, оказавшимся, как в романе Финнея, меж двух времён, только и оставалось, что серфить периодически «на волне моей памяти». «А время бежало, бежало с тех пор, счёт теряя годам. Бежало, бежало, меня всё кидало, и здесь я, и там». Оригинальный текст, между прочим, – переведённые Инной Тыняновой стихи Николаса Гильена, президента Национального союза писателей Кубы. А могло ли быть по-другому в тухмановском альбоме, вышедшем в 1976 году?
Вадим НЕСТЕРОВ