* * *

День, когда я родилась.

День, когда измеряют мой рост,

моё соответствие возрасту –

в общем, расту.

Как хорошо: ещё вся жизнь впереди,

потом – полжизни, потом,

говорят, – «пожинай плоды» –

сиди, сторожи дом.

Потому должны быть указаны верно

знак качества, срок годности и, возможно, –

дата выпуска, так:

второе-седьмой-девяносто первый.

* * *

На «Комсомольской» бородатый мужик

с чёрной виолончелью.

Думает о Ростроповиче и Шопене.

Тени скользят, смычок

пилит деревянную грушу.

Женщина в растрёпанной белой шубе

поправила волосы, уши,

облизала губы,

вытянула телефон, щёлк, щёлк, –

и, благородно покачиваясь,

опустила тыщонку в раскрытый футляр,

студентки с распахнутыми глазами

в холодный гранит врастают

и застывают, как манекены.

У бородатого мужика дома,

наверное, будут пельмени.

Жена купит новые наволочки.

И лапочке дочке яблочки.

* * *

Если бы знать наверняка,

из чего поэзия состоит,

как шьют её так, что у строк нет шва,

а ткань – невесома.

Подносишь к окну её – на просвет –

а она прозрачна, будто и нет,

только рама, в которую вставлена ночь,

и оттуда в меня смотрит бездна.

И страшно, и голос во мне: «отвернись»,

но кажется, если я отвернусь,

то сама исчезну.

* * *

Если бы мир стал размером с мой двор

на проспекте Мира,

вряд ли бы я заметила, что что-либо изменилось.

Вот садовая плитка тянется поперёк лужайки,

полоса света половинит площадку –

дети пищат,      соседка рыхлит грядку.

Сижу и думаю: и этого мне бы хватило –

всё как у всех, ни много – ни мало:

дома оранжевые на солнечной стороне,

если лежать на траве и жевать стебель,

открывается отличный вид

на небо.

* * *

Ребёнок, запертый в теле

восьмидесятилетней бабули,

смотрит её глазами на плавающих в бассейне.

– Давай подружимся с ними?

– Они плывут очень быстро,

у них очень крепкие мыщцы,

у них очень белые зубы.

Ребёнок глотает хлорку,

выныривает у борта,

жирное тело не хочет

быть сверкающей рыбой.

Ребёнок внутри старухи

упрямо топнул ногою,

хмурится: «Дура ты!

У меня ещё всё впереди,

отпусти

меня».

* * *

Может быть, ничего и нет.

Даже комнаты, в которой свет

из незашторенного окна.

Ничего нет, кроме меня.

Может, я не по снегу иду,

а по облакам рыхлым бреду,

блестящие вороны на лету

проглатывают хлебный мякиш.

– Страшно, – сама себе говорю, –

слишком уж белизна бела,

слишком заснеженность тяжела

за колеёй.

Может быть, эти глухие места –

мной оживлённая пустота?

И жизнь, оживлённая мной.

И если замёрзну – я ли умру

или – в моей голове голоса

и образы выключатся,

а я просто открою чужие глаза.

* * *

Это мы вчера: разговариваем о смерти.

«Дочка…» – хочу рассказать ей,

что она никогда не останется без меня:

стишки мои, фотографии, старые вещи,

жилплощадь.

Но она точно знает, что всё это бред.

Вот у неё уже и глаза блестят.

Ждёт, что я не совру,

и я говорю:

«Я никогда не умру».