Выдающемуся русскому поэту Глебу Горбовскому исполняется 85 лет. «ЛГ» поздравляет своего давнего автора и друга и представляет новые стихи из готовящейся к публикации книги «Меж крутых берегов»
Глеб ГОРБОВСКИЙ
СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ
Твоя невнятной стала речь,
как дребезжанье молотилки.
Вот и заткнись, и не перечь –
ни Господу, ни той подстилке,
что где-то в гуще бытия
тебя назвала старой клячей.
…Завидна долюшка твоя:
живой! И чётко обозначен.
Пыхти, как тульский самовар,
пускай пары и кипяточек!
И ощущай бесценный дар,
пока… не прозвенел звоночек.
ПОМЕХИ
Я надел свои доспехи:
кепку, шарфик, пальтуган –
и пошёл… Но вот – помехи:
кашель, дождь, пустой карман,
неприветливые лица,
визги, скрежет тормозов,
шоферюга матерится!
Перепляс бродячих псов,
комары, похмелье, старость,
о булыжник – спотыкач,
вопли встречные гитары…
Опоясали, хоть плачь!
Да, в итоге – не до смеха,
но коль вышел, так иди!
r />
…А последняя помеха –
смерть и прах в конце пути.
* * *
Отвисла воля, как губа,
бессонница изъела душу.
Я стал сговорчивей раба…
Есть – мужичок. Но нету – мужа.
Я взял себя за волосню
и голову встряхнул изрядно:
очнись, опомнись! Изгоню
и не пущу в свой мир обратно!
Вот-вот за окнами весна
благие распахнёт одежды.
зачем ты жил? Во имя сна?
Или – во здравие надежды?
Смотри, в горшке цветок зачах,
но утром – выбросил росточек!
При солнце жить, не при свечах,
отважно он
не мнит, а хочет!
* * *
Уставшему от самого себя,
я говорю: «Твой путь ничтожен!
Как мамонт вымерший, трубя,
уходишь ты в земное ложе».
«О, не суди самоубийц», –
нашёптывает мне эпоха.
Не знает боль в душе границ,
когда нам страшно, душно, плохо.
Уставшему от самого себя,
чей ангел умер от печали,
я говорю: «Отчаль, любя
тех, кто остался на причале».
* * *
От лица отхлынула не кровь:
жизнь! Перебралась куда-то в пятки.
На асфальте трещинку – не ров –
уж не перепрыгнуть мне, ребятки.
Нет, не трус поджилки обуял:
ложь вошла, как наважденье, в мышцы.
Я собой ничтожество являл
и размером стал не больше мышки.
А причина – перебор судьбы,
перехлёст в пути волной житейской.
…И направил я свои стопы
в прошлое – за бережок летейский.
* * *
Одно из двух: заходит ум за разум
или объемлет старческий маразм?
Не хочется смотреть ни в телевизор,
ни за ок
но, где свет тоской пронизан.
Отёк души? Или отёк сознанья?
Во всяком случае, не враки, а признанье.
Но что-то ещё взгляд бинтует, греет:
вода бунтует в речке, птичка реет…
И дети, не познавшие разлуки,
ликующие исторгают звуки!
* * *
Таскаю тело безобразное…
И всё же, что такое – я?
Я – вещество газообазное,
дымок из трубки Бытия?
Ходил с вулканами на танцы я,
порхал в болотах и во льдах.
Я – эфемерная субстанция,
меня тошнило в городах.
…И вот опять я в коммуналочке,
в своём дупле, покою внял.
Я ложку русскую на палочки
китайские – не променял.
В моём окне – февральский, призрачный,
чуть различим – рассветный парк.
И хватит, дедушка, капризничать,
пока не обратился… в пар.
* * *
Ходил в кинотеатры. После – в храм.
Теперь хожу по комнатке убогой.
Испариной страдаю по утрам,
а чуть позднее – жаждою жестокой.
Я жажду жизни! Изумляться чтоб.
Она в меня внедряется по капле,
а раньше я пивал её взахлёб!
Не так ли, сердце? Кровь моя, не так ли?
Пусть я не изумруд и не алмаз,
но огранён и отшлифован бытом
отменно: на терпёж – не на показ!
Как льдинка в океане Ледовитом.
* * *
Я армии отдал без малого три года,
из оных триста суток – плен: «губа».
Меня влекла за КПП – свобода,
звала, как будто ангела труба!
Будь на войне – меня бы расстреляли.
Но я войну протопал босиком…
Четыре года свист свинца и стали
мне был, как свист соловушки, знаком.
Война мальчишке обострила зренье:
не променял на золото погон
серебряной строки стихотворенья!
И в общий сел – прокуренный – вагон.
КРЁСТНАЯ
Лукерье Алексеевне Батраковой
По утрам в одеянии белом
эта дивная из старух
то ли плакала, то ли пела,
то ли Богу молилась вслух.
Никого не видя, не слыша,
устремлялась куда-то ввысь…
И лежал я, камушка тише,
в закутке, постигая жизнь.
А потом она – в лютый холод,
потаённо (и я – молчок) –
отнесла меня в храм Николы,
где крестил детей старичок.
…Дом призрения, богоделенка
есть над Волховом. И – погост,
где могилка под снегом беленьким,
окроплённая светом звёзд.
* * *
Я видел извержения вулканов:
Везувия и сопки Ключевской.
Как будто раздразнили великанов
людишки-гномы – скукой и тоской.
Я видел извержение кровавой
слепой и гневной лавы – на войне.
Как будто не хватало людям славы
и рвения – на службе сатане…
Я видел извержение восторга
в церквушке сельской – возле алтаря.
А также изверженье возле морга
напрасных слёз – при свете фонаря.
* * *
Не оскорблю – ни память, ни режим,
в котором пребываю, как в рассоле.
Не говорю: давай-ка, друг, сбежим
куда-нибудь поближе к лучшей доле.
Увы, и поздновато, и не в кайф.
Я ко стволу прирос наростом-чагой.
Сиди себе и в сущее вникай,
чтоб к Истине приблизиться, однако.
Мне иногда бывает хорошо,
то бишь, чудесно в жизни…
А за это
сегодня я в сомненья погружён:
как бы плачу за потребленье света.
* * *
Поэт-академик! Кому это нужно?
Тому, кто в Поэзии тайны не вник.
И вот заседают протяжно, натужно,
и в старческой перхоти всяк воротник.
Поэт-академик… Представьте Вийона
в ермолке и в тоге – какой-то кошмар!
А наши? Хотя бы Есенин-гулёна:
готов он за тогу похерить свой Дар?!
Заочно меня в этот сан облачили,
похоже, как в саван… Но я – отвернусь.
Я лучше исчезну… куда-нибудь в Чили
и стану в горах вспоминать свою Русь.
Поэт-алкоголик! Вот это – нормально.
В просветах он пишет шальные стихи!
А быть академиком мне – аморально.
Уж лучше на пашне скоблить лемехи.
* * *
Рождённые на злобу дня,
прошедшие сквозь чьи-то мысли
осколки гениальных истин –
увы, не трогают меня.
А незнакомый человек,
остановившийся прохожий,
свалившийся, как первый снег,
меня волнует и тревожит…
Он спрашивает, как пройти
туда-то… на исходе ночи…
И я ищу ему пути –
из тех, что ближе и короче.
УГОЛЁК
Я-то знаю: всё дело в пружине,
что железною волею звать!
…Дотлевает желание жизни,
всё настойчивей тянет в кровать.
Не Обломов, имевший Степана
и широкий, как Волга, диван –
посещал я моря и вулканы,
был пространствами вскормлен и пьян!
А сегодня забился в мансарду
и смотрю не в окно – в потолок…
Но, пронзающий скуку-досаду,
ощущаю в груди уголёк!
Ни огня в нём, ни пламени-жара,
отвергает он тяжбу и торг…
Он исполнен священного дара
и таит запредельный восторг!
* * *
«Горбовского могила исправит».
Фраза из молвы
Что люди копят? Ненависть и злато,
болезни, антикварное старьё…
Что – отвергают? Правду и заплаты,
а также поведение моё!
А что – прощают? Иногда – обиды,
и что не молкнут ночью соловьи;
что денежки казённые пропиты,
и… выкрутасы пьяные мои!
А веруют – во что? Неужто в Бога?
В бесовские посулы Бытия!
Да в неизбежность финиша, итога…
И… что Горбовский – круче соловья!
* * *
Завтра – Воскресение Христово!
Не помысли и не сделай – злого.
Сотвори молитву на рассвете,
проживи безгрешно день, как дети.
Поцелуй рассветную полоску.
В храме воздыми свечу из воску.
И поставь, зажжённую в день оный,
перед Богом – не перед иконой…
ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА
Коль вспыхнет желание вновь,
гаси его… в сердце уколом!
…Запретная зона – любовь,
не к миру, но – к женскому полу.
Курган в безоглядной степи,
корову с обломанным рогом
да хоть обезьяну – люби!
А женщину – пальцем не трогай.
Ты стар… Из груди твоей крик –
на шёпот похож, на чахотку.
…Мне скажут: а Гёте-старик,
в свой час возлюбивший молодку?!
А сколько таких ещё «гёт»
знавала природа людская?
Ах, дедушка, вы – идиот…
А может, порода такая?
* * *
Обзавестись котомкой
и лапти сочинить,
и сделать тонкой-звонкой
остатней жизни нить.
Сухой, но твёрдый посох
запечатлеть в руке
и хлеб насущный постный
взять в голубом ларьке.
И двинуть – не дорогой,
а тощенькой тропой –
туда, навстречу Богу,
простясь с самим собой…
ОДИНОЧЕСТВО
Был я один у родителей…
В сердце восторг не тая,
встретил я жизнь восхитительно!
Но… Не сложилась семья.
Трое, а миг – и рассыпались:
подсуетилась война…
Долюшка горькая, сиплая
нас одарила сполна.
Не возлиянье, не творчество,
не созиданье семей –
я возлюбил одиночество,
как подколодину змей.
Не в исступленьи, не в ярости,
а созерцая Итог,
я дотащился до старости,
где одиночество – бог.
Репортажи о пленных «азовцах» вызвали в российском обществе неоднозначную реакцию.
Читайте «ЛГ» и ее главреда Максима ЗАМШЕВА в популярном мессенджере.
В этом году священный День Победы заиграл новыми красками.
Стихи Анны ЖЕЛТОНОГОВОЙ лиричны, в чем-то наивны, но по-своему трогательны.
К 75-летию поэта и учителя Владимира СУВОРОВА. Вступительное слово Сергея БАГОЦКОГО.
Это нам рассказ Виктора АРАПОЧКИНА может показаться фантастическим, а после Великой Отечественной таких случаев хватало.
О юбилее заслуженной артистки РСФСР, кавалера ордена «Знак Почета» Ольги КОХАНЧУК.
Литгерои абсолютно самостоятельны и вольны в своих порывах, утверждает София ЭЗЗИАТИ.
Состоялась мировая премьера «Военной кантаты» Давида КРИВИЦКОГО на стихи Арсения ТАРКОВСКОГО.
12 мая не стало Алексея Петровича Цветкова – поэта, прозаика, критика, переводчика, скончавшегося в Израиле.
День Победы в Израиле официально считается еще и новым иудейским праздником. Здесь он называется День Спасения и Освобождения.
Знаменитый сербский снайпер пожаловался Путину на российских таможенников, тормозящих грузы для бойцов Донбасса.
Чтобы оставить комментарий вам необходимо авторизоваться