Выдающемуся русскому поэту Глебу Горбовскому исполняется 85 лет. «ЛГ» поздравляет своего давнего автора и друга и представляет новые стихи из готовящейся к публикации книги «Меж крутых берегов»

Глеб ГОРБОВСКИЙ

СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ

Твоя невнятной стала речь,
как дребезжанье молотилки.
Вот и заткнись, и не перечь –
ни Господу, ни той подстилке,
что где-то в гуще бытия
тебя назвала старой клячей.
…Завидна долюшка твоя:
живой! И чётко обозначен.
Пыхти, как тульский самовар,
пускай пары и кипяточек!
И ощущай бесценный дар,
пока… не прозвенел звоночек.

ПОМЕХИ

Я надел свои доспехи:
кепку, шарфик, пальтуган –
и пошёл… Но вот – помехи:
кашель, дождь, пустой карман,
неприветливые лица,
визги, скрежет тормозов,
шоферюга матерится!
Перепляс бродячих псов,
комары, похмелье, старость,
о булыжник – спотыкач,
вопли встречные гитары…
Опоясали, хоть плачь!
Да, в итоге – не до смеха,
но коль вышел, так иди!

r /> …А последняя помеха –
смерть и прах в конце пути.

* * *
Отвисла воля, как губа,
бессонница изъела душу.
Я стал сговорчивей раба…
Есть – мужичок. Но нету – мужа.

Я взял себя за волосню
и голову встряхнул изрядно:
очнись, опомнись! Изгоню
и не пущу в свой мир обратно!

Вот-вот за окнами весна
благие распахнёт одежды.
зачем ты жил? Во имя сна?
Или – во здравие надежды?

Смотри, в горшке цветок зачах,
но утром – выбросил росточек!
При солнце жить, не при свечах,
отважно он
не мнит, а хочет!

* * *
Уставшему от самого себя,
я говорю: «Твой путь ничтожен!
Как мамонт вымерший, трубя,
уходишь ты в земное ложе».

«О, не суди самоубийц», –
нашёптывает мне эпоха.
Не знает боль в душе границ,
когда нам страшно, душно, плохо.

Уставшему от самого себя,
чей ангел умер от печали,
я говорю: «Отчаль, любя
тех, кто остался на причале».

* * *
От лица отхлынула не кровь:
жизнь! Перебралась куда-то в пятки.
На асфальте трещинку – не ров –
уж не перепрыгнуть мне, ребятки.

Нет, не трус поджилки обуял:
ложь вошла, как наважденье, в мышцы.
Я собой ничтожество являл
и размером стал не больше мышки.

А причина – перебор судьбы,
перехлёст в пути волной житейской.
…И направил я свои стопы
в прошлое – за бережок летейский.

* * *
Одно из двух: заходит ум за разум
или объемлет старческий маразм?
Не хочется смотреть ни в телевизор,
ни за ок

но, где свет тоской пронизан.
Отёк души? Или отёк сознанья?
Во всяком случае, не враки, а признанье.

Но что-то ещё взгляд бинтует, греет:
вода бунтует в речке, птичка реет…
И дети, не познавшие разлуки,
ликующие исторгают звуки!

* * *
Таскаю тело безобразное…
И всё же, что такое – я?
Я – вещество газообазное,
дымок из трубки Бытия?

Ходил с вулканами на танцы я,
порхал в болотах и во льдах.
Я – эфемерная субстанция,
меня тошнило в городах.

…И вот опять я в коммуналочке,
в своём дупле, покою внял.
Я ложку русскую на палочки
китайские – не променял.

В моём окне – февральский, призрачный,
чуть различим – рассветный парк.
И хватит, дедушка, капризничать,
пока не обратился… в пар.

* * *
Ходил в кинотеатры. После – в храм.
Теперь хожу по комнатке убогой.
Испариной страдаю по утрам,
а чуть позднее – жаждою жестокой.

Я жажду жизни! Изумляться чтоб.
Она в меня внедряется по капле,
а раньше я пивал её взахлёб!
Не так ли, сердце? Кровь моя, не так ли?

Пусть я не изумруд и не алмаз,
но огранён и отшлифован бытом
отменно: на терпёж – не на показ!
Как льдинка в океане Ледовитом.

* * *
Я армии отдал без малого три года,
из оных триста суток – плен: «губа».
Меня влекла за КПП – свобода,
звала, как будто ангела труба!

Будь на войне – меня бы расстреляли.
Но я войну протопал босиком…
Четыре года свист свинца и стали
мне был, как свист соловушки, знаком.

Война мальчишке обострила зренье:
не променял на золото погон
серебряной строки стихотворенья!
И в общий сел – прокуренный – вагон.

КРЁСТНАЯ

Лукерье Алексеевне Батраковой

По утрам в одеянии белом
эта дивная из старух
то ли плакала, то ли пела,
то ли Богу молилась вслух.

Никого не видя, не слыша,
устремлялась куда-то ввысь…
И лежал я, камушка тише,
в закутке, постигая жизнь.

А потом она – в лютый холод,
потаённо (и я – молчок) –
отнесла меня в храм Николы,
где крестил детей старичок.

…Дом призрения, богоделенка
есть над Волховом. И – погост,
где могилка под снегом беленьким,
окроплённая светом звёзд.

* * *
Я видел извержения вулканов:
Везувия и сопки Ключевской.
Как будто раздразнили великанов
людишки-гномы – скукой и тоской.

Я видел извержение кровавой
слепой и гневной лавы – на войне.
Как будто не хватало людям славы
и рвения – на службе сатане…

Я видел извержение восторга
в церквушке сельской – возле алтаря.
А также изверженье возле морга
напрасных слёз – при свете фонаря.

* * *
Не оскорблю – ни память, ни режим,
в котором пребываю, как в рассоле.
Не говорю: давай-ка, друг, сбежим
куда-нибудь поближе к лучшей доле.

Увы, и поздновато, и не в кайф.
Я ко стволу прирос наростом-чагой.
Сиди себе и в сущее вникай,
чтоб к Истине приблизиться, однако.

Мне иногда бывает хорошо,
то бишь, чудесно в жизни…

А за это

сегодня я в сомненья погружён:
как бы плачу за потребленье света.

* * *
Поэт-академик! Кому это нужно?
Тому, кто в Поэзии тайны не вник.
И вот заседают протяжно, натужно,
и в старческой перхоти всяк воротник.

Поэт-академик… Представьте Вийона
в ермолке и в тоге – какой-то кошмар!
А наши? Хотя бы Есенин-гулёна:
готов он за тогу похерить свой Дар?!

Заочно меня в этот сан облачили,
похоже, как в саван… Но я – отвернусь.
Я лучше исчезну… куда-нибудь в Чили
и стану в горах вспоминать свою Русь.

Поэт-алкоголик! Вот это – нормально.
В просветах он пишет шальные стихи!
А быть академиком мне – аморально.
Уж лучше на пашне скоблить лемехи.

* * *
Рождённые на злобу дня,
прошедшие сквозь чьи-то мысли
осколки гениальных истин –
увы, не трогают меня.

А незнакомый человек,
остановившийся прохожий,
свалившийся, как первый снег,
меня волнует и тревожит…

Он спрашивает, как пройти
туда-то… на исходе ночи…
И я ищу ему пути –
из тех, что ближе и короче.

УГОЛЁК

Я-то знаю: всё дело в пружине,
что железною волею звать!
…Дотлевает желание жизни,
всё настойчивей тянет в кровать.

Не Обломов, имевший Степана
и широкий, как Волга, диван –
посещал я моря и вулканы,
был пространствами вскормлен и пьян!

А сегодня забился в мансарду
и смотрю не в окно – в потолок…
Но, пронзающий скуку-досаду,
ощущаю в груди уголёк!

Ни огня в нём, ни пламени-жара,
отвергает он тяжбу и торг…
Он исполнен священного дара
и таит запредельный восторг!

* * *

«Горбовского могила исправит».

Фраза из молвы

Что люди копят? Ненависть и злато,
болезни, антикварное старьё…
Что – отвергают? Правду и заплаты,
а также поведение моё!

А что – прощают? Иногда – обиды,
и что не молкнут ночью соловьи;
что денежки казённые пропиты,
и… выкрутасы пьяные мои!

А веруют – во что? Неужто в Бога?
В бесовские посулы Бытия!
Да в неизбежность финиша, итога…
И… что Горбовский – круче соловья!

* * *
Завтра – Воскресение Христово!
Не помысли и не сделай – злого.
Сотвори молитву на рассвете,
проживи безгрешно день, как дети.
Поцелуй рассветную полоску.
В храме воздыми свечу из воску.
И поставь, зажжённую в день оный,
перед Богом – не перед иконой…

ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА

Коль вспыхнет желание вновь,
гаси его… в сердце уколом!
…Запретная зона – любовь,
не к миру, но – к женскому полу.

Курган в безоглядной степи,
корову с обломанным рогом
да хоть обезьяну – люби!
А женщину – пальцем не трогай.

Ты стар… Из груди твоей крик –
на шёпот похож, на чахотку.
…Мне скажут: а Гёте-старик,
в свой час возлюбивший молодку?!

А сколько таких ещё «гёт»
знавала природа людская?
Ах, дедушка, вы – идиот…
А может, порода такая?

* * *
Обзавестись котомкой
и лапти сочинить,
и сделать тонкой-звонкой
остатней жизни нить.

Сухой, но твёрдый посох
запечатлеть в руке
и хлеб насущный постный
взять в голубом ларьке.

И двинуть – не дорогой,
а тощенькой тропой –
туда, навстречу Богу,
простясь с самим собой…

ОДИНОЧЕСТВО

Был я один у родителей…
В сердце восторг не тая,
встретил я жизнь восхитительно!
Но… Не сложилась семья.

Трое, а миг – и рассыпались:
подсуетилась война…
Долюшка горькая, сиплая
нас одарила сполна.

Не возлиянье, не творчество,
не созиданье семей –
я возлюбил одиночество,
как подколодину змей.

Не в исступленьи, не в ярости,
а созерцая Итог,
я дотащился до старости,
где одиночество – бог.