Валентин Катаев – писатель несравненный. Хорошее начало для апологетической статьи. Предполагается, что дальше следуют разнообразные восхищения в самых превосходных степенях.

Увы, про Катаева так не получится. Потому что всякое положительное о нём суждение уже многие десятилетия перебивается неизбежным «однако». В позднем СССР это хоть как-то объяснялось острым идеологическим противостоянием в обществе, когда мера дарования ложно определялась общественной позицией того или иного автора («прогрессивный» – «непрогрессивный»). Но ведь это неправильно, и время должно всё расставлять по своим местам. А с Катаевым почему-то не расставляет, и снова говорят о двух Катаевых. Вот тончайший стилист, а вот плохой человек, предатель, приспособленец, который перешагнёт через любого ради карьеры и комфортной жизни. Непременно цитируют из Бориса Чичибабина: «Я грех свячу тоской. / Мне жалко негодяев – / как Алексей Толстой / и Валентин Катаев». И далее про то, что они «за лакомый кусок отдали талант и совесть».

Какая дурная схема, не имеющая никакого отношения к жизни! Можно подумать, что «настоящую» русскую литературу делали исключительно «правильные» люди. Диетическая «правильность» писателя – это почти приговор, такими не были ни Лермонтов, ни Блок, ни Твардовский. Всякий живой человек соединяет в себе множество разнообразных ликов, и Катаев не исключение. Почему же «два Катаева»? Не два, а один – сложный, интересный, с невероятной судьбой, которая просится в авантюрный роман. И – из лучших русских писателей прошлого века. Демонизация его образа давно неактуальна – непонятно только, как прервать эту дурную бесконечность «либеральных» обвинений и ужимок. Да, он сознательно пошёл на компромисс с властью, да, послушно исполнял идеологический заказ, но при этом ведь хлопотал за других, защищал Мандельштама, Заболоцкого, вступался за Эрдмана, да столь настойчиво, что Фадеев кричал на него: «Я скоро не смогу защитить тебя самого!» А ещё в его активе – оттепельная «Юность» с её «звёздными мальчиками» и им придуманный мовизм, единственным представителем которого Катаев так и остался.

Впрочем, вот – пунктирно – вехи катаевского пути.

Родился в Одессе в интеллигентной семье: отец – преподаватель, выходец из духовного звания, мать – генеральская дочь. Уже в раннем детстве видел себя исключительно писателем: в восьмилетнем возрасте принялся составлять собственное собрание сочинений. Печатался в одесских газетах с тринадцати лет. В 1914 году, незадолго до войны, познакомился с Буниным, приехавшим на лето в Одессу. Любопытно: в 1978 году на встрече с читателями в концертной студии «Останкино» Катаева попросили вспомнить самый счастливый день его жизни. Валентин Петрович сказал: когда одесский писатель А. Фёдоров, сведший его с Буниным, прочитал ему бунинское стихотворение, в котором была строфа: «Вон чайка села в бухточке скалистой, – / Как поплавок. Взлетает иногда, / И видно, как струёю серебристой / Сбегает с лапок розовых вода». Этот «как поплавок» открыл Катаеву, по собственному его признанию, тайну поэзии. Разговоры о катаевской метафоре давно стали общим местом. Он и Юрий Олеша, долгое время бывший его ближайшим другом, были столпниками метафоры, они обладали каким-то изощрённым художественным зрением, видевшим мир как солнечное мерцающее пространство, в котором всё похоже на всё, в котором царствует метаморфоза, перетекание одного в другое, замена одного другим. Часто метафору называют одной из важнейших черт катаевского стиля, и это, наверное, так, хотя сам по себе герметичный стиль имеет невеликую ценность, а великую обретает лишь в диалоге с жизнью, что и происходит в поздней прозе Катаева.

С тех пор Катаев называл себя учеником Бунина – кажется, и Бунин, мечтавший о собственной школе, не прочь был считать его таковым. Хотя… никакой бунинской школы никогда не существовало: Бунин слишком художественно-агрессивен и неповторим, чтобы под его сенью вырастали другие «настоящие» писатели. Тут возможны лишь два сюжета – или молодой писатель, испытавший бунинское влияние, устраивает бунт и отправляется в собственное плавание (как случилось с Катаевым и Набоковым), или перестаёт быть писателем, превращаясь в скучного эпигона.

В 1915 году Катаев восемнадцатилетним недоучившимся гимназистом добровольцем ушёл на фронт. Воевал он храбро – выслужил офицерский чин, получил личное дворянство, был контужен, ранен, отравлен газами, трижды награждён орденами. Позже сражался с красными под деникинскими знамёнами, в 1920 году полгода просидел в чекистской тюрьме, каждый день ожидая расстрела. Литературы Катаев между тем не бросал, был причастен к рождению так называемой южнорусской школы (Бабель, Багрицкий, Олеша), в 1919 году много общался с Буниным, приехавшим в Одессу накануне окончательного прощания с Россией, пугал учителя своим цинизмом («За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…»).

В 1922 году Катаев перебрался в Москву, служил фельетонистом в легендарном «Гудке», приятельствовал с Есениным, Мандельштамом, Булгаковым, Зощенко, Маяковским. Написанная в 1926 году повесть «Растратчики» принесла ему славу. Сейчас не вполне понятно почему. По сути, это был художественно поправленный фельетон. Тем не менее 1930-е годы Катаев встретил знаменитым писателем.

С превращением литературы в исключительно социально-воспитательный инструмент, с водворением в ней соцреализма Катаеву пришлось менять себя. Нет, он остался тонким стилистом, но с тех пор послушно исполнял идеологический заказ. И с тех пор пошли и уже не прекращались толки о его цинизме, двуличии, склонности к предательству. Это странно, потому что Катаев менялся – особенно это касается эпохи оттепели и двух последних десятилетий катаевской жизни. В 1955 году он возглавил придуманный им журнал «Юность» и пять лет руководил им, буквально за руку приведя в литературу молодых писателей, писавших невозможные по прежним временам вещи. Бунтарей. Именно в «Юности» сформировалась эстрадная поэзия (Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина), именно в «Юности» родилась городская исповедальная проза (Аксёнов, Гладилин и др.). Все эти Васьки, Женьки, Тольки, напоминавшие дворовую футбольную команду, под крылом великого Валюна взломали устои нормативной литературы, став голосом целого поколения – поколения шестидесятников.

Покинув «Юность», Катаев, молчавший несколько лет, вернулся к прозе. И это был другой Катаев – Катаев, словно заразившийся молодостью от тех, кого он пестовал в своём журнале. Он придумал мовизм, не без кокетства произведя название направления от французского слова «плохой». Давний авангардист, на десятилетия превратившийся в правоверного соцреалиста, вернулся в лоно художественного авангарда. Уточняю: было ему уже сильно за шестьдесят.

Из личного. Я, как и все мальчишки времён «развитого социализма», читал хрестоматийного Катаева. Взахлёб глотал «Белеет парус одинокий», увлекаясь благородным экшеном. Горевал, читая «Сына полка», оттого что не попал в героическое время. Но во всём этом не было собственно эстетического очарования.

Эстетический удар я испытал позже – накануне юности. Году в 1977-м в книжном магазине забытого богом сибирского города я купил книгу Катаева «Кладбище в Скулянах» и, открыв её, уже не мог оторваться. На фоне всех этих уныло-серых Марковых, которых нас заставляли читать, катаевская проза поражала своей новизной и «невозможностью». Спасительной дерзостью и художнической безоглядностью. С той поры я стал внимательно читать Катаева-мовиста, особенно полюбив вовсе не «Алмазный мой венец» и не «Уже написан Вертер», а «Траву забвенья».

Считается, что мовизм отличает построение текста не по логическому, хронологическому принципу, а по принципу ассоциативному. То есть речь идёт прежде всего о форме, о стиле. В действительности не это главное. В действительности разрушение хронологии есть следствие борьбы со временем, которое для Катаева является синонимом смерти. Катаев безумно любил жизнь, ему требовалось всё «сверх» и «навсегда». Подобные люди имеют очень напряжённые, враждебные отношения со смертью, не соглашаются с ней, чают бессмертия – реального, личного, а не метафорического. В своём мовизме Катаев нашёл инструмент достижения этого бессмертия, и этим инструментом стала память. Она – прихотливая, случайная, ассоциативная – разрушает трагическую неотвратимость хронологической прямой (рождение человека – цепь событий – уничтожение), превращая жизнь в единовременное и неразложимое, то есть бессмертное, целое. Это и есть ядро катаевского мовизма. Кто-то считает мовизм стилистически ярким, но содержательно пустоватым явлением, на самом же деле содержания в позднем Катаеве сколько угодно – причём традиционного для русской литературы, которая никогда не ограничивалась изображением мира или плоской социальностью, а на своих вершинах занималась вещами предельными, тем, что Достоевский называл «последними вопросами».

Пресловутый «циник» и «гедонист» Катаев многому учит. А насколько он прав – лучше бы спросить у него самого; думаю, он уже знает все ответы. Увы, не спросишь.