* * *
Церковь, семнадцатый век,
Преображенья Господня,
Стрелок замедленный бег,
Слились вчера и сегодня.

К солнцу в полдневной поре
Только поднимутся вежды –
ОН восстаёт на Горе,
Снегом сверкают одежды.

Но безучастны авто,
Женщины в них и мужчины,
Не замечает никто,
Как ОН сияет с вершины.

Велено всем навсегда
Правилам следовать строго,
Пусть не ведёт никуда
Тесная эта дорога.

Каждому важен свой путь
В жажде лишь зрелищ и хлеба,
Некогда даже взглянуть
На молчаливое небо.

Некогда в сложной игре
Денег, пристрастий, амбиций
Бога узреть на Горе,
Вздрогнуть и преобразиться.


* * *
Сентябрь, но продолжилось лето,
Всё в отблесках красной зари,
А лето – пора для поэта
Глухая, как тут ни смотри.

Оно лишь пора удовольствий,
Врачующей нежной воды,
И нежься в тепле и довольстве,
Вкушая земные плоды.

Но всё это сладко, но мелко,
И осень всегда на уме,
Тем более шустрая белка
Готовится – вижу – к зиме.

И хоть ещё нет листопада,
На листьях – сверкающий лак,
Но неба ночная громада
В алмазах с мужицкий кулак.
И сердце сдержать бесполезно,
Ему летней неги не жаль,
Всё тянется в пропасть и бездну,
В ничем не закрытую даль.

И это большая загадка,
И только кого ни спроси –
Погибнуть и горько, и сладко
На нашей великой Руси.

* * *
На колбасу променяли державу
И на бесславье великую славу,
На колбасу, заграничные шмотки,
И разговор нынче с нами короткий.

Но огрызаемся (может, для виду),
Копим в сердцах не добро, а обиду,
Ныне добро – колбаса и шмотьё,
Только не нравится это житьё.

Ныне добро – и попса, и порнуха,
Но не для нашего глаза и уха,
И не для духа – Он дышит везде,
Где Он захочет, и в нашей беде.

Хоть и дышать Ему нету свободы,
Но сотрясаются стены и своды.
Вы напрягите свой раненый слух –
Дышит наш русский неумерший дух!

Я бы не стал и писать эти строки,
Но наступают великие сроки,
Хоть небосвод наш по-прежнему хмур
И процветают попса и гламур.


* * *
Свечерело. Солнце проскользнуло
В комнату, позолотив края
Кресла, и дневного листьев гула
Вечером уже не слышу я.

Как прекрасен миг успокоенья
И в природе, и внутри меня!
Вот уже сквозит меж веток тленье
Алого вечернего огня.

И я слышу, веря и не веря,
Чей-то тонкий голос в тишине.
Это Русь, священная вечеря,
Кто-то дальний помнит обо мне.


* * *
Окунулся я в холод московский
После тяжкой самарской жары,
В подмосков ном посёлке берёзки
Снежно блещут, хотя и стары.

Сам я старый и к ним прижимаюсь,
Лоб горячий кора холодит,
И тоскою я больше не маюсь,
Снова к жизни велик аппетит.

И какие-то пёстрые птахи
Скачут тропкою прямо у ног.
Жил в унынии, чуть ли не в страхе,
Неужели себя превозмог?

...Просыпался, обрывки былого
Застревали в туманном мозгу,
Словно в руки не падало слово
Тёплой птицей на вешнем лугу.

Словно я не люблю своих дочек,
Словно жён своих я погубил...
И средь мыслей навязчивых прочих
Возникал ряд унылых могил.

И шептал я: ах, мамочка, мама,
Как мне стыдно, что жил не любя...
Лишь таблеткою фенозепама
Удавалось утешить себя.

...Лес осенний, конечно, не звонок,
Но звучит над увядшей травой,
Я сегодня, как малый ребёнок,
Упиваюсь всем этим впервой.

Не пугают ни серость, ни стылость,
Эвон трудится дятел желна.
Вот и слово ко мне возвратилось,
Как к пропащему мужу жена.

Встрепенулся от резкого взмаха
Крупной птицы – то сойка, кажись...
Дай мне, Боже, закончить без страха
Эту милую, милую жизнь.

* * *
Я прозу было бросился писать,
Но вскорости мне проза надоела.
В стихах о жизни можно рассказать
Куда пространней – в этом-то и дело.

Пространней в смысле, что они, стихи,
Глагол Творца передают бумаге,
В них нет занятной всякой чепухи,
И сам ты то в опале, то во благе.

Прекрасное занятие моё,
Не требуя дотошливой оценки,
Передаёт не быт, а Бытиё,
Блужданья духа тонкие оттенки.

А дух мой для тебя неуловим,
Неуловим мой дух, как говорится,
То злыдень он, то сущий херувим,
То лютый зверь, то щебетунья птица.

Я сам порой не в силах разгадать,
Да, сам порой не в силах разгадать я,
Что на меня находит – благодать
Или под видом милости – проклятье.