Молодой профессор родился в Режице, в семье врача. Сейчас этот городок на семи холмах называется Резекне и относится к Латвии, а в конце XIX века он входил в огромную Витебскую губернию. Но детство Тынянова прошло во Пскове. Там он учился в гимназии, там стал книгочеем, увлёкся Надсоном, сам писал стихи, к которым относился без всякого почтения.
На нём – строгий костюм, профессор держал университетскую марку. «Эмиграция» в Пушкина от Гражданской войны, от строительства нового мира – нет, это не про Тынянова. Он не ощущал себя старорежимным господином, и новая власть относилась к нему не враждебно. Но давно канувший Золотой век оказался для него важнее военного коммунизма и НЭПа, а также важнее века Серебряного. Тынянов – это открытие. Литература, наука, просвещение без эксперимента и поиска его не интересовали. Он никогда не пересказывал, только искал и находил, переходя от наблюдений к описанию закономерностей. Он поступил в университет в Петербурге, проучился там всю Первую мировую. Город стал Петроградом, а после Октября
1917-го – Петроградом красным, революционным.
За это время возник ОПОЯЗ – Общество изучения теории поэтического языка. Аббревиатура намекает на нечто «сурьёзное», наследие опоязовцы оставили такое, что любая академия позавидует. Но это были просто дружеские встречи молодых теоретиков литературы. Филологов с небывалыми замашками. Они дерзнули придать литературоведению осанку чуть ли не точной науки. Эссеистика на литературные темы казалась чем-то второсортным. Они искали в поэзии и прозе даже не философский камень, а инструмент, освоив который, можно будет повторить за пушкинским Сальери: «Музыку я разъял, как труп». А иначе история литературы, по Тынянову, останется на положении колониальной державы. Им многое удалось, второй столь же плодовитой филологической школы у нас не было. Бывшие студенты воскрешали те дни во влюблённых воспоминаниях: «Студенты сидели не на скамейках и даже не на стульях, а в мягких креслах, на кокетливых пуфах, стоявших вокруг столика, предназначенного для профессора. Вдоль лепных потолков и плафонов тянулись чёрные, капающие трубы «буржуек». Лекции начинались в пять часов вечера, но Юрий Николаевич всегда немного опаздывал. Может быть, поэтому он входил особенно быстрой, энергичной походкой.
В гостиной было холодно, мы сидели в пальто, но он, входя, неизменно сбрасывал шубу. На нём был синий костюм, ладно и красиво сидевший. В ту трудную пору, когда люди одевались небрежно и плохо, Тынянов казался даже несколько франтоватым. Густые, слегка вьющиеся волосы, умный, чуть иронический взгляд, вся манера держаться подкупали сочетанием артистичности с как бы нарочитой – из опасения, что он недостаточно академичен, – солидностью, искусственным холодком», – это Николай Степанов, ученик и оруженосец.
Когда читаешь Тынянова или Шкловского – энергия открытия дрожью проходит по пальцам. Тут и убеждённость, и ощущение мощного подтекста каждой идеи. Так взрывать материал умели только молодые умы двадцатых годов: «Кино и театр не борются друг с другом. Кино и театр обтачивают друг друга, указывают друг другу место, самоограничивают друг друга. Младшее искусство сохранило всю непринуждённость младшего («а не пойти ли нам в кино?»), но приобрело угрожающую силу. По силе впечатлений кино обогнало театр. По сложности оно никогда его не обгонит. У них разные пути». Это Тынянов. «Поэтика. История литературы. Кино» – так называется лучшее собрание его статей, вышедшее в 1977-м. Книга из краткого списка необходимых. «Библиотека поэта» – лучшая в мире книжная серия, которая, к сожалению, в последние годы пала жертвой преобразований – это тоже тыняновское начинание. Он отвергает готовые формулы – ведь «в результате возникает растерянность, жажда свести многообразное явление хоть к каким-нибудь, хоть к кажущимся простоте и единству». Начинается перепроверка всех литературных постулатов. В этом выпаде – исследовательский стиль Тынянова. Так физик стремится уловить и описать как можно более мелкую частицу материи. И литературоведу потребен микроскоп.
Художественная проза Тынянова переплетена с его исследованиями, но это не классическое благородное популяризаторство. Интенсивность поиска в «Кюхле» – та же, что и в лучших научных работах Тынянова. Главное: теперь уже нельзя писать по-русски исторические романы так, как будто никакого Тынянова не существовало. Шкловский с опоязовской обстоятельностью всё объяснил попунктно: «Для того чтобы понять разницу между вещами Тынянова и обычным романом, достаточно посмотреть работы Ольги Форш. Ольга Форш изучает биографию Гоголя, затем берёт те дни жизни его, про которые не сохранилось никаких известий, и в них вписывает роман, т.е. она работает методом впечатывания. В обычном историческом романе это внесение шло по линии ввода выдуманного героя – Юрий Милославский у Загоскина, Мариорица у Лажечникова. Тынянов работает методом сталкивания материала и выделения нового материала». Потом этот метод проявится не только у литературоведа Олега Михайлова, но и у Валентина Пикуля, далёкого от филологических кафедр.
Он любил импровизацию, умел создавать впечатление импровизации. Тынянов открывал нашу классику в остром ключе ожившего литературного анекдота. Два-три анекдота, два-три отрывка из старинных эпистол и десяток фигур умолчания, за которыми – подразумеваемые контексты. Вот такой сгусток ассоциаций или, если угодно, монтаж аттракционов выстроен на каждой тыняновской странице. Без анекдота, без иронии (то добродушной, то ядовитой) проза Тынянова непредставима. Известно, что Тынянов был рассказчиком и пародистом, его считали основоположником устного жанра, который известен нам по выступлениям Ираклия Андроникова.
И в «Кюхле», и в «Смерти Вазир-Мухтара» – плетение тонкое, а замес густой. Невероятно, что эти книги стали чтением миллионов – и не на рекламной волне, а через много лет после смерти автора. Кажется, даже в «макулатурную шеренгу» они попали, по крайней мере, переиздавались регулярно. Куда канула читающая держава, в которой в лучшее время по единственному телеканалу показывали инсценировку «Кюхли»? Теперь мы свободны от гнёта культуры, от диктата науки и пережитков человечности. Тынянов остался достоянием доцента, его изучают, проходят с улыбкой мимо, но почти не читают. Разве что романисты умыкают у него ходы и ухватки. А ведь «Подпоручик Киже» и «Восковая персона» как будто сегодня написаны. Глядишь, запретят за неблагонамеренность. Впрочем, вряд ли: взрывоопасность памятников русской литературы сглаживается отсутствием массового читателя.
Жизнь вышла короткометражная: меньше пятидесяти лет, обглоданных болезнями. А оставил столько, что сотне сколковских мудрецов и не снится. И это литературный факт, а иному и урок.