Федор Матюшкин

Родился в 1955 году в деревушке Уржа (Старошайговский район Мордовской АССР). Окончил Мордовский госуниверситет им. Н.П. Огарёва. С 1983 г. сотрудник национального журнала «Мокша». Стихи и рассказы также печатались на страницах журнала «Якстерь тяштеня», газеты «Мокшень правда». Автор книги «Вармать мархта крганьбяльцек» («В обнимку с ветром»). В 2006 г. был издан сборник стихов финно-угорских поэтов «Жаркая ночь», а в 2012 г. – «Через три ада» – сборник прозы известных мордовских прозаиков, куда вошли произведения Матюшкина.

Умерла бабушка.   В гробу лежала она в мордовской одежде – худенькая, маленькая. Эту одежду она хранила в большом деревянном сундуке: приготовила заранее, когда хорошо видели глаза и пальцы ещё крепко держали иголку с ниткой.

В последний путь её нарядили в мордовскую рубашку, вышитые разноцветными нитками края которой виднелись из-под темно-синего фартука, надетого поверх неё. Узоры из квадратиков и крестиков с белыми полосками между ними напомнили мне рисунки на перьях лесных курочек. Чёрный шерстяной платок на голове был завязан по-русски, концы платка также были вышиты красными нитками. Вышивки были яркими, словно алые пятнышки на голове этих лесных птиц.

Я стоял среди деревенских старушек и женщин – и вдруг осенило: бабушка продумала этот день давно! Вспомнились не один раз сказанные ею слова, когда я приезжал в деревню. Она очень боялась, что исказятся черты её лица и кто-то из знакомых или из подруг побрезгует и не придёт с ней проститься.

Смотрел на неё, и сжималось сердце – порвалась последняя нить. «Хороший человек и умирает красиво», – нарушил тишину кто-то из женщин. Ком подкатил к горлу, слёзы брызнули из глаз. Я тихонечко вышел во двор. Здесь не стыдился своих слёз, плакал и вспоминал.

Работал в одной из школ города Саранска. Директор школы на День учителя пригласил и тех, кто раньше работал в этой школе. Рядом с Ольгой Васильевной Журиной, учителем математики, я увидел ухоженную старушку. Своим телосложением, лицом она была так похожа на мою бабушку, что я шагнул в их сторону и чуть не сказал: «Бабушка, как ты…» Но так с открытым ртом и прошёл мимо них. Встал недалеко и стал наблюдать.

«Вот ведь как бывает, – удивился я. – Надо же быть такими похожими». А сам временами продолжал смотреть в их сторону.

Ольга Васильевна была хорошим учителем, хорошо знала свой предмет. Её уважали в школе. Тянулся к ней и я, молодой учитель. Мне казалось, будто я знаю её давным-давно.

Наблюдая за ними, я понял: старенькая женщина – Олина мама. Как это случилось – не знаю, словно меня кто подтолкнул: я подошёл к ним, наклонился к Ольге Васильевне и тихо-тихо спросил, из какого района она родом.

Женщина широко открыла глаза, посмотрела поверх своих очков и сказала:  «Из Малькеевки, недалеко от Мельцан – бывшего районного центра. Зачем тебе это?»

Я ничего не ответил, лишь улыбнулся и отошёл: моя бабушка, как она сама рассказывала, выросла в мордовском селе Кулдым. Не раз бывал с ней и я там. Помню, был ещё маленьким, а она брала с собой к своей матери, старой бабке Полине, копать картошку: я тоже хотел помогать. По правде сказать – не копать, моих сил хватало лишь собирать её в ведро и волоком таскать его за собой по только что разрыхлённой лопатой борозде. Сколько лет прошло, а помню до сих пор тот домик, огород за ним и небольшую речушку.

Приехал к родителям и рассказал про случай в школе.

– Бабушкины корни тоже из Малькеевки, – сказала мне мать. – У нас был её родственник, Григорий Лисин. Два, а может, и три года прошло… Да-а.

– А я почему об этом ничего не знаю? – растерялся я.

– Сегодня, сынок, близкие не роднятся – не говоря уж про третье колено. Думали, не интересно тебе будет, поэтому и промолчали. Приезжали на грузовой машине за лесом, у нас останавливались. Пообедали. Отца дома не было, а мы с бабушкой плохие собеседники. Сам знаешь, как на русском языке разговариваем. Говорил больше Григорий, в гости всё приглашал нас. Говорил, что сад у них большой, есть пасека – ульев много. Вот ведь, более сорока лет живём вместе в одной семье и никогда не думала, что твоя бабушка – русская. Поспрашивай её сам – пусть расскажет.

Бабушка сидела на диване и молча перебирала пальцами края кофточки.

– Вот это дела!.. Бабушка! – воскликнул я и взял её за руку, как это делал в детстве. – Что же получается?! О чём только не рассказывала мне… А о тебе, выходит, я ничего не знаю. О своих родных, которые живут рядышком, сама тоже ничего не знаешь. Как так можно жить?

– Почему не знаю – знаю, – глубоко вздохнула она, – мне, маленькой ещё девочке, баба Дуня не раз говорила, что в Малькеевке есть у меня ещё русская бабушка, там живут мои родственники. Однажды на Пасху даже была у них, и русская бабушка подарила мне сарафан. Но тогда мне казалось, что лучше бабы Дуни нет никого на свете. О русской бабушке тогда не думала совсем. Только потом поняла – когда подросла, что она была матерью моего отца, которого я никогда не видела. Всё это рассказывала вместо сказки на ночь, когда я ложилась спать, баба Дуня. И как ни прятала она свои слёзы, я все равно замечала, как тайком смахивала их платочком.

Бабушка Дуня вырастила моего отца как родного сына, женила. В этот же год началась Первая мировая война, и он ушёл на фронт. Ушёл и не вернулся. Меня он не видел.

В Малькеевке в одной большой бедной семье родился мальчик, десятый по счету. У матери пропало молоко, нечем стало кормить младенца. Не было даже коровьего молока, в это время была глубокая зима. Ребёнок начал слабеть на глазах и скоро даже плакать не мог в голос. Мать чувствовала, ещё несколько таких дней, и её ребёнок умрёт. Тогда она стала говорить всем, кто к ним приходил, что отдаст своего сына в любую семью, где смогут его спасти.

В пяти километрах от Малькеевки, в большом мордовском селе, жили молодые муж и жена. Жили богато, но не было у них детей. Молва о мальчике дошла и до них. Они и приехали на лошади за ним.

Женщина ребёнка отдать-то отдала, но её сердце за него горело огнём и днём и ночью. Стала она приходить к мальчику. Прибежит впереди ветра, войдёт в дом – увидит мальчика живым и здоровым, успокоится. А станет уходить – слёзы, словно бусинки, по щекам катятся. А ещё больше после неё плачет молодая женщина, неродная мама.

Смотрели-смотрели соседи и говорят им: «Перестаньте пускать её в дом, не показывайте ребёнка. Не выдержит однажды её сердце, и она унесёт его с собой».

Молодые решили от неё ребёнка прятать. Всем селом начали им помогать, женщину караулить, вовремя их предупреждать. Увидит её кто – прибежит: завернут ребёнка скорее в шубу из овчины и отнесут к соседям. Дверь изнутри закроют.

Войдёт она в дом, куда так стремилась, – а дома только молодой хозяин. Где ребёнок – не говорит. Догадалась: сына прячут. «Умоляю, покажите! – плачет на коленях перед ним. – Увижу, что живой, – уйду». Но сердце мужчины крепче. Поплачет-поплачет бедная женщина и уйдёт. Так встретили её третий, четвёртый раз… Стала приходить она реже. А потом и вовсе перестала. Так и остался Кузьма в мордовской семье.

– Бабушка, – не выдержав больше, остановил я её, – может, какую фотографию оставил?

– Ничего нет. Оставил мне только отчество. В нашей семье я только Кузьминична, сестра – Ильинична, брат – Ильич. Мама выходила замуж второй раз в Кулдым. Поэтому многие считают, что я родом из Кулдыма.

– А когда выросла, малькеевскую бабушку навещала?

– Нет, так и осталась она мне чужой. Навещала однажды лишь дядю. Он работал в районе большим начальником. Когда началась война, отправлял на фронт сельских мужиков и парней. Была я уже замужем, твой дед работал председателем сельсовета. Плохо я тогда, видимо, соображала: думала спасти мужа от войны. До районного центра от нас 25 километров. Тайно от твоего деда я бегала к нему. Домой вернулась поздно вечером. Дед, узнав, где была, такой разгон устроил! Уставшая, вся разбитая, еле голову держу – а он кричит. Таким сердитым не видела ни разу. Проплакала всю ночь и навсегда после этого забыла русскую родню.

Во дворе я стал замерзать, холодный ветерок пронизывал насквозь, и я вошёл в избу. Подошёл поближе к покойной, хоть так хотел побыть с ней рядом, поговорить.

Росюне было семь лет, когда умер отчим. Хоть и носил Илья фамилию Святов, но сам был далеко не святым. Любил выпивать.

Ходил с местными мужиками на базар, заходили в шинок. Выпили. Все вернулись, а его нет. Оставила Полина старшей дочке Росюне двух младших и пошла искать мужа. Вернулись они, когда люди начали зажигать в избах огни. А в их тёмной избе разными голосами плакали три ребёнка. Была поздняя осень, и никто не знает, сколько времени валялся её муж на холодной земле. После этого заболел, ноги опухли так, что начала лопаться кожа. В больницу не повезли, люди тогда в основном лечились дома. Пролежав на кровати всю зиму, умер.

Осталась Полина одна с тремя детьми. И если бы не баба Дуня, кто знает, что было бы с ними? Поэтому эту бабушку Росюня не забывала до последних дней. Она научила её вязать, ткать ткани на ручном ткацком станке, шить рубашки и вышивать. Сама не знает, сколько мордовских рубашек она вышила при свете коптилки. Люди приходили, заказывали. Слава о рукодельнице ходила далеко по мордовским сёлам.

А сейчас она будто спала, её руки спокойно лежали на груди. Перед образами вполголоса читала монашка, охраняла её покой. Сколько всего повидала она, сколько горя перенесла? Хватило бы ещё на двух-трёх. Выросла без отца, хоть и было их два. В двадцать семь лет осталась вдовой, их тогда называли солдатками. И лес пришлось валить, и поля пахать и сеять. Всё делалось руками. Пять женщин двухлемешный железный плуг таскали. Так своим трудом женщины из далёкой мордовской деревни приближали День Победы. Последнее отдавали туда, где грохотали пушки: «Всё для фронта, всё для победы».

Шёл второй год войны, на трудфронт взяли и свёкра, 59-летнего старика. В доме остались одни женщины и её шестилетний мальчик.

От недоедания и тяжёлой работы старик заболел, перестали ходить ноги. Его отпустили домой с условием: вылечится – вернётся. Дома зарезали последнюю овцу. Старика откормили, начал ходить. Но, видимо, задержался долго – так посчитали. Приехала из района милиция, и отвезли его в районный суд. Посмотрели на него и постановили: на трудфронт не посылать, но в его доме зимой будут жить пленные немцы. Они будут в Юроже рубить лес, готовить материал для районной больницы.

Пришлось освободить комнату, которую занимали Росюня с сыном. Внутри у старика всё горело, сын воевал против таких вот. Прошло уже полгода, как перестали приходить от него весточки. Но ради внука он будет молчать, стерпит всё. В его семье были ещё три дочери, а мужиков не было.

С ненавистью смотрела на пленных и Росюня, это они разрушили её жизнь. Часто думала, как погубить их. Они были для неё врагами. Было бы лето, она не раздумывая подмешала бы в их еду дурман-траву. А сегодня, если удастся, можно лишь пораньше закрыть заглушку в трубе голландки, когда ещё над углями плавают синие огоньки. Но у дверей в ту комнату сидел охранник с винтовкой. Не один раз она ссорилась и с местными женщинами, которые стали приносить немцам еду.

Понемногу и её сердце растаяло, видя каждый день худых и небритых мужчин. Ведь, кроме колхозной картошки, их ничем не кормили – и то по счёту. И стала сама давать – то кринку молока, то сунет им в руки тарелку с пшённой кашей.

Как-то я спросил её:

– Бабушка, если бы вот сейчас вернулся дедушка, приняла бы его?

– Ни за что. Сбежал от меня, на войну ушёл в самом начале. Отца не послушал…

Бабушка никак не могла забыть, как бегала в район к дяде. Упросила дядю – согласился он оставить мужа её до осени, отправить после уборки. Так нет, ушёл добровольно сам с первой партией. Из этой партии обратно почти никто не вернулся. А из тех, которые ушли осенью, многие пришли. Мысль – и он мог бы остаться живым – не давала покоя ей всю жизнь.

Какой огонь горел в её груди, какое сердце билось? Всё она выдержала. Вырастила сына. В сорок один год стала бабушкой, моей бабушкой. Но не охладела душа её, красотой наполнялась до самой смерти.

– Возьмите в руки свечи и зажгите, – услышал голос монашки, – читаем «Вечную память»…

Вернулся в город, пришёл в школу.

– Ольга Васильевна, кто-нибудь из твоей родни живёт в Малькеевке? – спросил её при встрече.

– С ног свалил, Фёдор! Там живёт со своей семьёй мой дядя, Лисин Григорий.

– Ольга, – обнял я её, – пусть и дальние, но мы родственники.