Владимир Перцев

Родился в 1963 году в городе Гаврилов-Ям Ярославской области. Окончил Ярославское художественное учили­ще, преподавал. Автор шести книг. Член Сою­за российских писате­лей. Лауреат несколь­ких международных литературных конкур­сов. Публиковался в журналах «Литературная учёба», «Юность», «Кон­тинент», «День и ночь», «Балтика», «Казань», «Ме­ра» и др.

* * *

Я понимаю жизнь, не понимая, –

хотя бы в тяжком грохоте трамвая

и скрежете визгливых тормозов,

ко мне летящих из-за поворота.

Я этот грубый первобытный зов

внезапно узнаю, как голос Тота.

В трепещущих зеркальных тополях

роится и гудит июль. В полях

в сиреневом предгрозовом наплыве

угадывается, нет – снится ширь Земли,

и как бы золотые корабли

в серебряном сверкающем проливе.

Не понимаю, нет, не понимаю,

когда понять пытаюсь, но внимаю,

не понимая ни причин, ни связей,

лишь чувствуя, как, улетая, вязнет

в густом наплыве городских окраин

звук потревоженных вороньих граен.

* * *

Лёжа на отмели моря и лета

где-то в районе Нового Света,

не ощущаю ни стыд, ни спесь,

а только восторженное «я есмь».

Волны подкатываются любезно.

В пяти шагах – голубая бездна.

Но я доверился, лишь различаю,

как дышит бережно, и крики чаек.

Уж так устроено, нам потакая, –

всё растворяется, как соль морская.

Растает зависть, обида, месть…

Нерастворима лишь мысль – «я есмь».

* * *

Это музей под открытым небом.

Голубиное мумиё

на карнизах, горбушкой хлеба

снега чёрствого намело.

Во дворах – голова кружится.

И, нанизывая этажи,

очень трудно не оступиться

в заметённые витражи,

в полынью леденелых стёкол,

не померкших в закатный час,

а налившихся чем-то тёплым,

что роднит и сближает нас.

Этот город такой, как в детстве,

как в подводных глубоких снах,

где стоят в золотом бездействии

рыбы-образы. Ветхий прах

осыпается сигаретки,

но малиново в глубине

зреет зёрнышко, щиплет редкий

воздух искорками. Во мне

жив знаток пустырей, оврагов,

тихих сквериков, где, как сыч,

задремал под обвисшим флагом

заметённый, слепой Ильич.

Ни машин, ни людей, как в зоне

отчуждения или на дне,

как когда есть покойник в доме

или как памятник на Луне.

Как секунды до катастрофы,

всё растягиваясь, дробясь,

сохраняют слова и строфы,

но теряют значенье, связь.

Мне успеть на ночной автобус –

как восстать из могилы сна.

Батискафа тяжёлый глобус,

оторвавшегося от дна,

будет долго кружить в пучине,

сыпля свет на зелёный мрак.

Это следствия и причины

заключают всемирный пакт.

* * *

Я – голова профессора Доуэля,

наблюдаю за лампами на панелях.

Осознаю себя совокупно сущим

с осой полосатой, меня сосущей,

с пучком проводов зелёных и синих,

с тем, что там, за стеклом, – с Россией.

Я, как рыба, пластами вморожен в наст

окружающих будней, схвативших нас.

И в белом, как корабельный кок

с ножом, нависает над нами Бог.

Я неподвижен, инертен, скован

своей бестелесностью, льдом, законом

всемирного тяготения, слаб, послушен,

в морозной глыбе – одна из тушек.

Улыбку вытаиваю кривую.

Мыслю, следовательно – существую.

Знали бы вы, любители потешаться,

каково это – мыслить и не вмешаться!

* * *

Люпины клонятся под ветром.

В саду – осоки, шелест, свет.

Июль – как будто отмель лета,

где никаких событий нет.

Давно такого не случалось,

чтоб так, оставив повода,

неторопливо жизнь качалась

и шла дорога в никуда.

Но так и надо, так и должно –

жить, не тревожась, просто так,

как не спеша прольётся дождик,

и как качается гамак.

Его натянутые сети

в саду заброшены моём,

чтоб были мы с тобой как дети,

ловили неба окоём.

Чтоб никогда не научились

жить, как волы, в ярме труда.

Смотри, как в окнах отразились

люпинов синие стада!