Удивительно другое. В критических заметках Элис Мунро раз за разом именуется «канадским Чеховым». Принцип, думается, прост: Чехов писал рассказы, и Мунро пишет рассказы. Сама Элис Мунро в недавнем интервью претензию на чеховское наследство вежливо отклонила (хотя призналась, что Чехова читает и почитает).
Откроем, к примеру, белую, глянцевую, с ускользающим размытым женским силуэтом на обложке книгу рассказов Мунро «Слишком много счастья»*. Она открывается «Измерениями» – историей молодой женщины Дори, которая по выходным навещает своего мужа Ллойда в закрытой психиатрической лечебнице. Ллойд угодил в заключение по причине, как постепенно выясняется, шокирующей. Несколько лет назад он – заурядный, в сущности, домашний тиран – в приступе безумия расправился со своими малолетними детьми, Димитрием, Сашей и Барбарой Энн. Он убил их, по его собственному утверждению, в отместку Дори, которая осмелилась не просто впервые в жизни возразить ему, но и сбежала из дому и провела ночь у своей подруги. После суда и приговора, спустя время, Дори начинает приезжать к мужу, разговаривать с ним, а тот пишет ей многостраничные проникновенные письма.
«Что я знаю в самом себе – это моё собственное Зло. В этом секрет моего комфорта... Я – Монстр? Мир говорит так, и если так сказано, я согласен... Я могу сказать, что тогда я был безумен, но что это значит? Сумасшедший. Нормальный. Я – это Я. Я не мог изменить своё Я тогда, и я не могу изменить его теперь» (здесь и далее перевод мой. – А.К.).
Дори пытается понять, нормальна ли она сама? Виновна ли в произошедшем и как искупить эту иллюзорную вину? Выходит, что супруг много ближе ей, чем прочие персонажи рассказа. Ближе, чем подруга Мэгги, которая невольно спровоцировала бунт и трагедию Дори. Чем доморощенный психоаналитик мисс Сэндс. Чем верующие доброжелатели, которые вручают ей буклет с изображением Иисуса Христа.
«Когда тебе плохо, вот тогда они стараются тебя заполучить», – говорит Дори, и тогда осознаёт, что её мама однажды сказала то же самое, когда какие-то женщины с подобной целью посещали её в госпитале. «Они думают, что ты упадёшь на колени, и тогда всё будет в порядке».
Дори не падает на колени, разумеется, как ей и подобает в политически корректной светской литературе. Дори переживает катарсис другого рода: она оказывается свидетелем дорожной катастрофы, спасает юного водителя грузовика от гибели, применив искусственное дыхание – так, как её учил когда-то муж-детоубийца, бывший больничный ординатор...
Впрочем, что-то мешает читателю воспринимать всерьёз психологические дискурсы Ллойда. Убиенные дети являются отцу отнюдь не «мальчиками кровавыми в глазах», а счастливыми и повзрослевшими, живущими теперь в иных «измерениях». Чтобы мы смирились с этой историей, чтобы могли без отвращения читать все эти «письма из мёртвого дома», автору пришлось говорить о несчастных детях отрывочно, отстранённо. Под пером Мунро дети остались всего лишь картонными силуэтами, не обрели жизненных черт, потому-то их страшная гибель словно бы мелькнула на периферии сознания, не потрясла, в неё не веришь, как и в раскаяние монструозного папаши.
В «Детской игре» – характерном для Мунро повествовании о цене, которую приходится платить за трагические ошибки прошлого, слышатся отголоски «Измерений». Марлин и Чарлин, две подружки, проводящие время в летнем лагере на океане, оказываются способными на тайное убийство сверстницы. Странная девочка Верна (она из другого класса, куда ходят «особенные», с отклонениями в развитии, дети) питает к Марлин особую приязнь и привязанность, на которую «нормальная» Марлин отвечает сначала страхом, а затем ненавистью.
«Дети используют слово «ненавидеть» для обозначения самых различных вещей. Это может значить, что они испуганы. Не то чтобы они ощущали опасность быть атакованными – как я, к примеру, боялась каких-нибудь больших мальчиков на велосипедах, которым нравилось тебя подрезать с угрожающими криками, когда ты идёшь по тротуару. Это не физический ущерб, которого мы страшимся, – или чего я опасалась в случае Верны, – а скорее некая магия или тёмное намерение. Это то самое чувство, которое ты можешь испытывать, будучи ещё совсем юным, по отношению к тем или иным домочадцам, древесным стволам, или, пуще того, к заплесневелому чердаку или глубокому шкафу».
Мунро удаются «драмы взросления», истории обретения взрослого мира и расставания с невинностью. Об этом – со всеми подробностями и нюансами – в её другой, ранней книге «Истории девочек и женщин». А в «Детской игре» героини – каждая по-своему – горько расплачиваются за страшный детский поступок (они фактически утопили Верну, удерживая её под водой во время купания). Однако остаётся загадкой, что сделало двух славных подружек способными не просто на неприятие, но на физическое насилие, убийство ровесницы? Слышатся ли здесь отголоски Второй мировой войны («бомбовые налёты, битвы и тонущие корабли были постоянным, хотя и отдалённым, фоном наших жизней») или Великой депрессии? Мунро не даёт внятного объяснения. Ей скорее интересны внезапность, откровение.
Неожиданности ловят героев Мунро на жизненных перекрёстках, и вслед за ними она ломает, то убыстряя, то тормозя, темпоритм истории. Иногда эти перемены вызывают сомнения в их оправданности, создают впечатление провалов в повествовании.
«Титульная» история книги – это повесть о Софье Ковалевской – вернее, Ковалевски, как наша соотечественница называла себя в зарубежных публикациях. «Слишком много счастья» – предсмертные слова Софьи, которая умерла молодой в Стокгольме в 1891 году. Хроника последних дней Софьи превращается у Мунро в калейдоскопическое мельтешение лиц, событий, ландшафтов. История отношений Софьи с её первым супругом, Владимиром Ковалевским, который, разорившись, свёл счёты с жизнью, написана словно в спешке, стенографическими отрывками.
«Он подождал ещё немного. Только лишь в апреле он обвязал пакет вокруг своей головы и надышался хлороформом. София в Париже отказалась от еды и не выходила из своей комнаты. Она сконцентрировала все свои мысли на отказе от еды, чтобы не чувствовать то, что она чувствовала. Она была накормлена насильно, наконец, и заснула. Она проснулась с чувством глубокого стыда от этого представления. Она попросила карандаш и бумагу, чтобы продолжить работу над задачей».
Невозможно отделаться от ощущения, что писательница конспектировала источники, копировала целые страницы воспоминаний, дневников, справочников. Но Софья Ковалевская у Мунро не обретает личностных черт, не оживает. «Частные дифференциальные уравнения», которым она посвятила свои долголетние научные усилия, остаются видимой загадкой как для автора, так и для читателя. («Иди, начертай пару формул», как высказался Штирлиц по аналогичному поводу.)
Критическое признание Элис Мунро – безусловная дань её стилистической прозрачности. Читать Мунро на редкость легко, даже если английский не твой родной язык. Удачны вкрапления поэтических текстов, придающих повествованию неожиданную тональность, как в рассказах «Лицо» и «Венлок Эдж».
К сожалению, Мунро подчёркнуто серьёзна во всём, что выходит из-под её пера. Ей не хватает самоиронии, тонкости, пристальной «чеховской» наблюдательности, которые стали бы дополнительными измерениями в её повествованиях. Типичное для современного североамериканского мейнстрима, творчество Мунро создаёт у читателя иллюзию художественной глубины и психологизма, которыми, как выходит на поверку, не обладает. Получается этакий Чехов из фастфуда. Остаётся надеяться, что ещё придёт время нобелевских лауреатов другого масштаба. Будем ждать.
Андрей КОРЧЕВСКИЙ, США
_________________
* Alice Munro, Too much happiness, Vintage International, 2009.