* * *

В холодных окнах января
деревья стынут нереальные –
насквозь прозрачные, хрустальные
при свете звёзд и фонаря...

Задень их только, только тронь, –
и зазвенят они, расколются,
и пробежит с бенгальской скоростью
по жилам ледяным огонь.

Вокруг такая тишина,
такая тишина вселенская,
как будто бы всего телесного
на миг природа лишена...

Сегодня волею Творца
Рахманинову одному дозволено
кристальною и колокольною
тревожить музыкой сердца...

Аккордов чудных череда –
как откровение союзника, –
что эта ночь и эта музыка
не повторятся никогда!..

Кантата

Вовеки, Родина, пребудь!..
Благословен твой крестный путь!
Живых и мёртвых помнит он –
что не распалась связь времён,
что не распалась связь имён,
чтоб не распалась связь знамён.
Вовеки, Родина, пребудь!
Как Божий дар – храни свой путь!
Седым преданьем убелён,
святым крещеньем окрылён,
он ратной славой озарён,
он русской кровью обагрён.

Вовеки, Родина, пребудь!
И да хранит тебя твой путь!
В студёных зимах закалён,
грозой весенней напоён,
простой молитвой исцелён, –
он в будущее устремлён…

Вовеки, Родина, пребудь!
Благословен твой крестный путь!
Живых и мёртвых помнит он –
чтоб не распалась связь времён,
чтоб не распалась связь имён,
чтоб не распалась связь знамён.

* * *

Из окна сумасшедших палат
наблюдаем луны циферблат.

Цифер, брат, на луне – ни одной,
циферблатец-то, видно, блатной?

Нет ни стрелок, ни чисел на нём,
и к тому же он прячется днём!

Это что же подсунули нам –
не часы, а светящийся хлам!

Как на это спокойно глядеть?
Это ж можно с катушек слететь!

Санитар проболтался – кретин:
стрелки врач на луне запретил,

ну а цифры, наоборот, –
растащил сумасшедший народ.

И теперь ни часов, ни минут, –
пусть, собаки, хоть стрелки вернут!..

Или мы объявляем войну,
или нам поменяют луну!

А иначе в окошко видна –
непонят ная вечность одна…

То ли свет от неё, то ли муть,
ни уйти от неё, ни уснуть…

Из соседней палаты Вильям
обратился к врачам и друзьям.

Мир с театром сравнил сгоряча
и Макбетом назвал главврача.

А по мне – мышеловка весь мир,
и в окне не луна, брат, а сыр!..

Этюд

В вагоне вечерней электрички, 

забившись в угол,
беззвучно-горько плакала 

пьяная бомжиха без возраста,
которую торопливо-брезгливо 

обходили утомлённые
за день пассажиры…
И вдруг я, потрясённый, увидел,
как из её глаз
по обветренным, несвежим щекам
катились
кристально чистые слёзы,
озаряя своим неземным сиянием
и этот одинокий,
всеми обойдённый угол вагона,
и всю равнодушную,
летаргически-сонную
массу пассажиров
спешащей на закат электрички.

Романс из юности

Тихо листва легла,
словно пасьянс осенний,
дождь шелестит едва,
словно сеанс последний.

Снегом листвы пасьянс
к вечеру припорошен,
был у нас в жизни шанс,
был да остался в прошлом!
Сколько мне у окна
ждать тебя на смех людям,
знаешь, у нас «кина»
больше с тобой не будет!..

Спет городской романс,
голос в слезу сорвался,
был у нас в жизни шанс,
но – дуракам достался!

Памятники

1.
Кибиров пишет для Гандлевского,
Гандлевский пишет для Кибирова,
и оба пишут для Кенжеева,
для Бунимовича, Иртеньева,
для Рубинштейна, Кублановского,
а те – по кругу! – для Гандлевского,
само собою – для Кибирова
(Кибирова, а не Киркорова!),
для Бунимовича и далее –
и далее (см. по списку)...

И эти все нерукотворные –
главою непокорной памятники
вознесены (прости им, Господи!) –
превыше Бродского столпа.

2.
Нет слуху на Руси и нет ажиотажа,
как будто прикусил
всяк сущий свой язык,
лишь гордый внук славян
так их назвал, что даже
не может повторить
и друг степей калмык!..

Нет, эти не помрут!..
Они в заветной лире,
как в мавзолее вождь, –
живее всех живых,
и славны будут всласть,
доколь в подлунном мире
жив будет хоть один из них.

Маргиналии

Незнаменитым быть тоскливо,
не поднимает это ввысь,
приходится хранить архивы,
над рукописями трястись.

Подлец, кто посетил сей мир
в его минуты роковые,
его не звали всеблагие,
а он припёрся к ним на пир!..

…Звезда пленительного счастья –
всех одурачила она,
и на обломках прежней власти
одних Чубайсов имена!..

Поэты – траурные клячи!
Не вам сей мир принадлежит,
от вашей истины ходячей
его давно уже тошнит.

Пришли, прошли, не оглянулись,
чтоб воду в ступе не толочь,
шумел камыш, деревья гнулись
и день и ночь, и день и ночь...

* * *

Всё врут календари –
доверия к ним нет,
и зеркала, увы,
испортилися тоже,
одни про возраст нам
несут какой-то бред,
другие вместо лиц –
показывают рожи.

Я дни календарей
назад перелистал –
и всё, что позабыл,
вернулось ярко, звонко,
и там, на дне зеркал –
не старческий оскал,
а солнца первый луч
и чистый взгляд ребёнка.

* * *

Такая убываемая,
как свет в окне,
о жизнь незабываемая, –
тревожно мне…

То лёд, то жар в груди моей,
от них – беда,
пути неисповедимые
ведут – куда?..

Что точно гарантируется
в последний час –
душа катапультируется
одна, без нас…

Невиданная, неведанная,
одна, тайком, –
узнать бы только – в небе она
грустит о ком?..

* * *

Рассвет всё тот же и закат,
всё тот же иней в ноябре,
но что-то всё-таки не так,
и ходики идут не в такт,
и новый шрам в календаре.

С уходом драгоценных, тех,
кто дорог был и был любим,
уже не будет прежним смех
без них, и листопад, и снег,
весь мир становится другим.

Ушли они, и мы живём,
как будто сразу в двух мирах,
как будто сразу в двух морях
одновременно мы плывём,
болтаясь в двух календарях…

Прощаясь, мы простили всех,
лишь не простили мы себя,
зачем без них нам этот снег,
и листопад, и грех, и смех!..
Но тайна велика сия!..

* * *

Листья тихо облетают
в парках и садах,
лица грустно исчезают
в тёмных зеркалах.

Ветер листья набивает
в золотой возок,
время лица забывает,
как в часах песок.

Листья-лица, листья-лица,
огоньки в золе,
ничего не повторится
с нами на земле…

* * *

Дорогу мне
перелетел кузнечик,
и – в городе –
напомнил вдруг о том,
что где-то есть река,
трава и детство.