* * *
Вот если смотреть с точки зренья обратной
На мир перспективы, не всё так уж плохо:
Любовь, между прочим, весьма вероятна,
И даже не очень трагична эпоха.

Когда ты себе – и Орфей, и Овидий,
То как-то не страшно, что нефть дорожает,
Что Турция, блин, исчезает из вида
И что Украина теперь нам чужая.

Всё это политика. Наша работа –
Писать против смерти. Когда-нибудь всё же
Мы встретимся снова, и ты мои ноты
Сы граешь на память, и я твои тоже –
В ином измеренье. Мы больше не будем
Разменивать жизнь (ведь и так не по двадцать)
На глупое бегство от собственной сути.
Мы больше не будем с тобой расставаться.

* * *
Плывут снега, за ними – чьи-то души.
Над городом и миром – только снег.
Плывут снега. И небосвод разрушен,
Поскольку до основ разрушен век.

Плывут снега. Я зашиваю раны.
Я сам себе нарколог и хирург.
Вот в недрах символистского романа
Совсем по-волчьи воет Петербург,

А мы здесь, в этой глухомани редкой,
Укрытые Бог весть каким старьём
От жадной жизни, щедрой на объедки, –
Мы никогда, наверно, не умрём –

Не знаю. Это неуместно, может, –
Мои слова про свет и Рождество.
Но если Ты – Господь, скажи мне всё же,
Что не случится с нами ничего.

Ижевск – Екатеринбург

Ижевская горечь во рту, прудовская тоска,
Как будто все краски стёрты с лица земли,
Как будто бы здесь начинается Лета-река,
И что ни фасады, то призраки-корабли.

И вот он тебе – такой неожиданный факт,
А в сущности, древний и очень знакомый сюжет:
Впадает удмуртская Лета в Сибирский тракт –
И даже момента случайности в этом нет.

И если октябрь, это значит, опять Урал,
Вечерние поезда, привокзальная грусть.
И чем же не лабиринт – литературный квартал,
Где каждую трещину знаешь почти наизусть?

Где каждую осень читаешь себя между строк,
И хочется жить, и так хочется умереть.
И город уходит огнями в глубокий смог,
И тонет в открытом небе река Исеть.

* * *
Лежишь, бывает, медитируешь
До самых кончиков души.
А за окном – хрущёвки сирые,
Россия, улица, бомжи.

И небо слёзное-дождливое,
И мир так жалок и убог…
Вот Шива с Кришной – те счастливые,
А наш Господь – печальный бог.

Спасайся же стихов творением,
Держись за музыку, пока
По линии сопротивления
И по течению песка

Скользишь, по винтовой поверхности,
Сгорая в дым (но что с того?),
И, как солдат, пропавший без вести,
Лица не помнишь своего.

* * *
В такой высокой солнечной траве,
Среди берёз в негаснущей листве
Лежать – и с каждым вдохом неприметным
Свободным становиться и бессмертным.

Здесь эльфы жили много лет назад,
Возделывали свой тенистый сад.
Остались странные отверстья там и тут:
Возможно, духи в них теперь живут
И по ночам выходят, и весь лес
До самых поднимается небес.

Как хорошо не ведать ничего,
Что нарушает жизни торжество.
Гудят шмели, и сквозь подобье сна
Я слышу, как проходят времена
И как они сливаются в одно,
Друг в друге повторяясь всё равно.

В каких мы отразимся зеркалах,
Никто не знает, потому что всяк,
Когда в себя глядится, лишь сомненье
Глухое видит – и теряет зренье.
И если я глаза вот-вот закрою,
Увижу вряд ли что-нибудь другое.

Но всё-таки – на день, на час, на миг ли –
Спасибо, Господи, что мы вот здесь возникли –
В году двухтысячном, две тысячи шестом,
Две тысячи тринадцатом – каком,
Неважно, – и остались на века
В зелёной памяти речного тростника.

* * *
И поезда гудят протяжно,
И перспектива неясна.
Всё больше думаешь о страшном,
Когда вокруг шумит весна.

И вот, распахивая шторы,
От первых жмуришься лучей
И сам в себя глядишься, чтобы
Понять сокрытый смысл вещей,

С тобой происходящих, будто
Случайных, странных, никаких.
И ты перебираешь буквы,
И по течению реки

Плывёшь, и пишешь по теченью,
Но вдруг – со скоростью звезды –
Тебя последний, невечерний
Накроет свет из темноты.