С октября 1917 года минуло больше столетия, но водораздел «красные/белые» по-прежнему существует в общественном сознании, становясь особенно заметным в очередную годовщину этой даты. О том, насколько сложен диалог человека с историей, «ЛГ» беседует с народным художником России Дмитрием Белюкиным.

– Дмитрий Анатольевич, интерес к русской истории у вас от мастера – Ильи Глазунова?

– Во многом да. То, что он стал моим учителем, – одна из самых больших удач в моей жизни. Я ведь сначала собирался заниматься книжной графикой. Не только чтобы пойти по стопам отца – графика давала возможность спрятаться от советского официоза за бессмертной русской классикой. Но вот меня, выпускника МСХШ, привилегированной художественной школы, пригласили на беседу к Илье Сергеевичу. Он меня очаровал, но предупредил: легко не будет. Глазунов воспитывал «спецназ от искусства»: мы рисовали по двенадцать часов в сутки. Очнувшись в вагоне метро, я не сразу соображал, куда еду – домой или в институт. Однажды мы чем-то прогневили Илью Сергеевича, и он в качестве «искупления» задал до утра скопировать голову Геракла работы фон Дервиза. Мы решили, что это шутка, и к полуночи разошлись. А утром узнали, что нам велено писать заявления на отчисление: мы никогда не станем настоящими художниками, если не можем заставить себя работать. Следующую ночь все провели за мольбертами. Илья Сергеевич приезжал трижды. В полпятого утра привёз термос с чаем и сосиски, вкус которых я помню до сих пор. Наутро мы еле стояли на ногах, а он был бодр и подтянут, хотя и сам проработал всю ночь – днём на творчество не было времени.

– Корни знаменитой «Белой России» уходят во времена студенчества?

– Замысел возник на пятом курсе, но шёл я к нему с начала учёбы: Илья Сергеевич привил нам вкус к исторической литературе, причём не только изданной в СССР. Вот тогда я и начал понимать, что историю отечества невозможно делить на «свою» и «чужую». На этой палубе ведь не только белые офицеры. Там могли оказаться и мои родные. Все эти персонажи для меня живые люди – про каждого могу целую историю рассказать. Анастасия Александровна Ширинская, одна из тех немногих, ещё остававшихся в живых, кто покидал тогда Россию, увидев картину, сказала: «Такое впечатление, что вы сами сидели где-нибудь, прислонившись к борту, и рисовали всё это с натуры!»

– Когда в 1995-м картину решили выставить в зале Гражданской войны Музея Вооружённых сил, разгорелся настоящий скандал…

– Уважаемые люди, ветераны в орденах и медалях, глядя на полотно, просто выходили из себя: «Вы оскверняете не только музей, но самую память о нашем героическом прошлом, о людях, отдавших жизнь за дело революции!» Я понимал – они защищали память своих отцов и дедов. Но я на неё и не посягал – мой дед закончил Гражданскую как красный офицер. О тех, кто сражался по эту сторону, написаны картины и стихи, сняты фильмы. Память о тех, кто оказался по другую, долго лежала под спудом, не имея возможности подать голос.

– Вашего увлечения историей Белого движения это не охладило?

– Наоборот! Послужило своего рода прологом к целому циклу работ о судьбах Белой армии вдали от родины. В начале 2000-х я побывал на греческом Лемносе, где наши союзники по Первой мировой – англичане и французы – отказались выполнять взятые на себя обязательства по обеспечению размещения русских войск, устроили настоящий концентрационный лагерь. В Галлиполи (нынешнем Гелиболу), где стояли части генерала Кутепова, которые он не дал разоружить, повезло побывать дважды. Первый раз – во время официальных торжеств по случаю восстановления Фондом Андрея Первозванного памятника русским воинам, в этом проекте я принимал участие в качестве архитектора. Мы с Виктором Васильевичем Петраковым, возглавлявшим тогда «Росохранкультуру», и писателем Николаем Черкашиным сорвались прямо с банкета, чтобы своими глазами увидеть это трагическое место. А лет через пять мы с Михаилом Блиновым, знатоком истории Белого движения, отправились туда уже всерьёз, со старыми картами, сверяясь с которыми мы отмечали, где какой полк стоял.

– Неужели это было возможно через столько лет?

– Спутниковые снимки помогли. Но мы со своими картами чуть не погорели. Гелиболу – турецкая пограничная зона Дарданелл, и нас, прямо как в кино, приняли за шпионов. Сначала над нами завис военный вертолёт, а мы стояли и гадали – будут стрелять или нет. Он улетел, мы вздохнули с облегчением, и я вернулся к прерванному этюду. Но местные крестьяне решили, что мы – десант, высаженный с этого вертолёта, и вызвали полицию. Нас брали по всем правилам, как настоящих диверсантов. В участке нас долго допрашивали, не веря ни единому слову. Спасло моё знакомство с мэром города с той самой поры, как мы памятник открывали.

– Что заставило вас выбрать поприще военного художника?

– После института я был призван в армию, в конце службы получил серьёзную травму и оказался в госпитале имени Бурденко, где лежали наши ребята, получившие ранения в Афганистане. Я не мог не рисовать их, ведь завтра кого-то уже могло не быть в живых. Афган тоже долгое время был запретной темой и в обществе, и в творчестве. Выведенные оттуда части были в каком-то смысле такой же брошенной армией, как и белые полки, тихо уходившие в небытие на чужбине. Такой же покинутой на произвол судьбы можно считать и советскую армию. Её предали дважды – сначала в перестройку, потом при крушении СССР.

– Тема русской армии выходит наконец-то из тени?

– Общественное сознание меняется очень медленно, но всё-таки это происходит. Если бы было иначе, я, наверное, не смог бы работать в Студии имени Грекова. Одна из недавних работ, написанная по заказу Министерства обороны, «Ангелы с моря», – посвящена событиям 1908 г. Русская эскадра в Средиземном море первой пришла на помощь жителям Мессины, полностью разрушенной землетрясением. Моряки спасали людей из-под завалов, охраняли здания от мародёров, в корабельных лазаретах пострадавших оперировали буквально круглые сутки. Вручая награды, Николай II сказал, что они за несколько дней сделали больше, чем дипломаты за 20 лет. И это не было красивой фразой: как известно, Италия не выступила на стороне Германии в Первой мировой войне. Ещё двадцать лет назад официальный заказ полотна на такую тему был просто невозможен. То же самое можно сказать и о недавно написанной картине «Контроль духовенства за мерами и весами в Великом Новгороде в XIII веке».

– Недавно вы закончили триптих «Конец Третьего рейха. Парад Победы в июне 1945 г.», над которым работали больше пяти лет.

– А ещё дольше шёл к нему – больше 20 лет. В начале 90-х было интересно разобрать на составляющие вселенское отчаяние гибнущего мира, безмолвное и статичное, как воды Стикса. В 2015-м меня занимало совсем другое – найти в нашей непростой истории тему радости и победы. Общего соборного единства, переполняющего душу счастья. Всё это есть в подвиге нашего народа в Великой Отечественной. Хотелось понять природу этой энергии, а она была настолько мощной, что картина изначально требовала сверхдинамики: хотелось показать солдат-победителей сквозь летящие наземь фашистские штандарты. Потому и ракурс выбран невозможный для обычного зрителя – от подножия Мавзолея.

– Оттуда лучше всего видно поверженного врага?

– Именно! Ведь все знамёна написаны с натуры – я делал этюды в Музее Вооружённых сил, где они хранятся. Все штандарты подлинные: дивизии СС «Адольф Гитлер», воздушных асов Геринга, егерских подразделений вроде горных стрелков «Эдельвейса», танковых и военно-морских соединений. И когда работал в музее, и потом, когда вписывал эти зловещие символы в картину, я ощущал исходящую от них тёмную энергию. А представьте, как это было тогда! Солдаты сводной роты не хотели прикасаться к ним голыми руками – им выдали офицерские перчатки, которые потом были сожжены. С 1939 года немцы со знамёнами в атаки не ходили, штандарты были привезены как трофеи из военных хранилищ и музеев специально для Парада Победы. Сталин отдал указание взять не только знамёна вермахта, но и времён императора Вильгельма, чтобы тем самым поставить точку в истории обеих мировых войн.

– Вы намеренно ставите своего зрителя в эпицентр события, а не сбоку, как это происходит, когда смотришь хроникальные кадры?

– Конечно! Зритель непременно должен вглядеться в эти лица. Композиционное решение родилось сразу, ещё в конце 2014 года, но, почти написанная к июню 2015-го, картина «замерла» и «отстаивалась» больше четырёх лет. Такое у меня первый раз, да и в истории искусства редко встретишь подобную ситуацию. И знаете, в чём была ошибка, что пришлось кардинально менять? Для динамики, о которой мы говорили, для того чтобы отразить круговой охват Красной площади и подчеркнуть космичность этой победы, я сократил пятиметровый холст справа почти на полтора метра, сделав фрагмент с Василием Блаженным отдельной частью триптиха и зеркально добавив левую часть с Историческим музеем. Как известно, всё происходило очень быстро: солдаты бросали знамёна, разворачивались через левое плечо и стремительно уходили. Центром картины стал замерший в развороте молодой солдат, единственный улыбающийся среди суровых фронтовиков. Нам сегодня необходима эта уверенность в победе, сила Бессмертного полка, поддержка наших отцов и дедов, и эта работа для меня на данный момент, пожалуй, самая значимая.

– А на мольберте у вас уже стоит новое полотно.

– Совет в Филях, на котором было решено оставить Москву неприятелю, один из драматичнейших эпизодов войны 1812 года. Конечно, есть картина Кившенко, но этот сюжет сколько ни пиши, до конца не исчерпаешь. Мне давно хотелось попытаться понять, что чувствовали эти люди – Кутузов, Барклай, Ермолов, Раевский, принимая такое трагичное решение. Понятия, которые сегодня человечество с таким азартом пытается списать в утиль, – честь, долг, совесть, для них были не пустым звуком. Самое время об этом вспомнить.

Художник Дмитрий Белюкин у своей картины «Белая Россия. Исход» / Андрей Соломонов / РИА новости