Обнаружил на днях, что у меня полностью разорван по боковине чёрный свитер гладкой вязки, который я уже десятый год ношу. Шов на боку рвался, наверное, сантиметр за сантиметром, потом, вероятно, я дёрнул, снимая, но как и тогда я мог не заметить, что шов окончательно треснул?

«Проклятый шов,  нелепая затея». Как уж носил вещи Мандельштам, сейчас неважно (хотя в юности был склонен к некоторому щегольству: «Его слабостью были хорошие рубашки, галстуки, он любил отдавать своё бельё в китайские прачечные», и ещё ландыш, ландыш в петлице, это потом он уже определял себя как старика и неряху), но Анна Андреевна разорванными на носильных вещах швами неслучайных свидетелей тоже баловала.

Чуковская видит её в 1938 году в квартире Пунина в чёрном халате с серебряным драконом на спине (Пунин из Японии и привёз), так вот, халат на Ахматовой порван. «Порван по шву, от подмышки до колена, но это ей, видимо, не мешает».

Интересно, что там сквозит в прорехе? Ночная рубашка, нижнее бельё или голое тело?

Но Лидия Корнеевна сквозную тайну не выдаст.

Всё расскажет сама Анна Андреевна: она любила вспоминать, что, когда была тринадцатилетней приморской девчонкой в Севастополе, ходила в туфлях на босу ногу и в платье на голое тело: «…прорехой вот тут, по всему бедру, до самого колена».

«Я подумала, – пишет Лидия Корнеевна, – что и в пятьдесят я частенько вижу её в халате с прорехой по всему бедру». Всё. Вопрос снят.

Впрочем, история с моим эпигонским свитером – не единственная. Ещё у меня висит в шкафу серая водолазка: однажды, года два назад, неудачно сдёрнул её с вешалки, водолазка зацепилась там за какой-то тайный крючочек, на её ключице (кажется, это называется метонимией – перенос значения: ведь у водолазки нет ключицы) образовалась предательская подлая дырка.

Водолазка была новая, мне было обидно – обещали зашить. Так и не зашили.

Вообще, удивительно, как с возрастом хочется стать неряхой. Это раньше: «в цвет, не в цвет?», отутюжены ли брюки. А теперь ты как будто уже готов сам добровольно стать цвета палой листвы, неглаженой (во всех смыслах) шкуркой.

Ведь, в конце концов, тот же Лев Толстой ходил в своей легендарной толстовке – и ничего. А ведь как раньше щеголял, в молодости-то. Старший брат, Николай Николаевич, однажды даже сделал ему замечание: молодой Лев Толстой где-то в Казани увидел господина без перчаток и брезгливо поморщился. Скажите, пожалуйста, какие мы нежные.

Но возраст и его обтесал. В старости и он сильно полюбил ходить в халатах. Правда, без всяких прорех: Софья Андреевна зорко за этим следила. Она и нашила ему их, этих халатов, самых разных цветов. Особенно был милым синий: графиня подбила его гагачьим пухом, пух взяла из уже ставших ненужными старых детских одеялец. То есть, в сущности, Лев Толстой ходил в детском одеяльце. Смешно.

Вот так живёшь-живёшь, «брезгливишься», считаешь отсутствие на мужчине перчаток неприемлемым, а потом тебя подбивают гагачьим пухом. И ты доволен.

А потом вообще опростишься и везде и всюду будешь носить обычный овечий тулуп. В нём и покинешь Ясную Поляну в ночь на 28 октября 1910 года. Только он тебя от воспаления лёгких на студёной площадке паровоза уже не спасёт. А ты на ветру не стой.

Закольцевавшись через цитату про «не стой на ветру», проклятый шов, нелепая затея, вернёмся на прощание к Анне Андреевне. Мне, перед смертью хорошея, нравится, что она тоже ходила в драном халате, как и я – в сошедшем с ума на десятом году его жизни свитере.

Это единственное, что сближает меня с Ахматовой.