«ЛГ»-досье

Владимир Ефимович Чертков – публицист, прозаик. Много лет проработал в газете «Правда», писал об Арктике. В 1977 г. в составе экспедиции атомохода «Арктика» впервые в мире достиг Северного полюса на надводном судне. Дважды участвовал в антарктических экспедициях. Почётный полярник СССР. Автор нескольких книг, в том числе и для детей. Родился в 1934 г. Живёт в Москве.

Владимир ЧЕРТКОВ

Что знает о нём нынешнее поколение – да почти ничего! А ведь он первым вместе с известным полярным исследователем Г.А. Ушаковым высадился на Северной Земле, о которой до них не было известно ровно ничего. И они рассказали о ней миру, определили её размеры и очертания.

Выпрашивать – никогда. Значило бы предать товарищей, которых уже нет. Их ведь тоже обошли, обделили. Не герой, не лауреат. Но честное имя – это куда больше. Пролить свою совесть, которую несёшь в открытом сосуде, – до чего просто, когда тебя торопят. Сосуд – в сторону и бежать, дабы ухватить побольше от пирога. От этой мысли резануло в груди.

Но кто о тебе помнит? Сосуд, вот он, полнёшенек, не расплёсканный. А многие даже не знают, что ты ещё жив.

День поднялся непогожим и усилил его недомогание. Постояв у письменного стола, он не смог побороть слабость и после некоторого раздумья прилёг на диван, не предполагая, что уже никогда не ходить ему по этой тесной, точно пенал, комнате.

Длинный, к вечеру он ещё больше вытянулся под толстым стёганым одеялом, вздымавшемся над неспокойной грудью, когда-то рвавшей пургу. Руки его были вытянуты вдоль тела. В юности, устроясь на спине, он быстро отходил ко сну...

Правая ладонь лежала на «Кратком курсе ВКП(б)».

Засыпая, сбросил на пол большевистский псалтырь и впервые, едва шевеля губами, прочитал молитву, которой его учила мать: «Ослаби, остави, прости прегрешения наша, вольныя и невольныя»…

На сон грядущий.

И сны были, от которых не щемило по утрам сердце, а теперь…

Он устал идти по этой дороге, безлюдной, топкой.

Руками тянулся вперёд, к людям, ждущим его, но вот – конец пути, и – никого. И не поют трубы о несметных богатствах, открытых им, о тропах, которые бил на каменистых арктических островах… Тихо плачет скрипка. Как поздно заметил, что не солнечные лучи освещали дорогу, а искусно скрытые прожектора, на время снятые с лагерных вышек. Пусто. Жутко. Кричи – не докричишься. Ноги почти не держат, ему нужна помощь… И темно стало. Кто-то, сжалившись, фонарик подбросил. Тонкий, жидкий лучик. Разве только по нужде отведёт.

– Э-э-й-й!

Тьфу, напасть какая-то, а липкий сон ещё держит, хотя в глазах уже свет. Жизнь свою увидел, к чему бы?

Упала роза на неотёсанные

Доски

И гроб на плечи вознесли

Свалилась с крышки роза

Кто-то всхлипнул,

Не надо, я вернусь, поверьте,

Знаю расстояния Вселенной,

Тут снег, там космос – рядом всё

Мой гроб – ведь это тоже

Место между чем-то…

Помню, как удивился, когда мне позвонил известный полярный капитан Ю. Кучиев и сообщил:

– Володя, вчера был у Урванцева.

– У того самого?

– Конечно же. Старик почти совсем слепой. Но сколько в нём ещё не истраченного, сколько духа! Сходи к нему!

И я пошёл и понял, почему просил меня Юрий Сергеевич посмотреть, как живёт человек, о котором на Севере ходили легенды. Благодаря таким, как Урванцев, последние 70 лет нашего Отечества отмечены великими свершениями. Тогда же я записал в дневнике: «Я вижу эти руки, может, последние в мире (да, скорее всего), которые нанесли на бумагу контуры ещё неведомой человеку Земли. Очертания не крохотного, затерянного в океане вулканического или кораллового острова, а целой Земли – огромного архипелага».

Убогость бытия поражала, но государство пальцем не пошевелило, чтобы взять под своё крыло чету Урванцевых. Им было уже за 90 – Николаю Николаевичу и Елизавете Ивановне, а походили они на слепых кутят, неумело чувствующих себя в огромном, незнакомом мире. Да-да, незнакомом, ибо в городе существуют совсем иные взаимоотношения между людьми, и такие уверенные в себе там, на арктических просторах, здесь эти двое показались мне попросту беспомощными.

Кое-как сложенные вещи, давящие стены, по которым хотелось хватить кувалдой и в крик закричать: «Что же мы забыли о них, славе российской?»

Пожалуй, никто не прошёл по северным землям столько, сколько Урванцев. Ищет каменный уголь, нефть, исследует Таймыр, бассейн Хантайки, изучает возможность судоходства по реке Пясине… И почти всегда с ним рядышком Елизавета Ивановна. Они и ушли вместе. Лебяжья любовь не живёт в одиночку. Сколько раз он думал об этом там, у Хатангского залива, где есть берег Прончищева и бухта Марии. В 1736 году они остались здесь навсегда вместе – Мария и Василий Прончищевы. Сначала умер он, а через 13 дней она – первая женщина, участвовавшая в полярных исследованиях.

Земля жива памятью. И трудом, оставленным человеком. В середине тридцатых Урванцеву без защиты диссертации присвоили докторскую степень. «По вечерам на стоянках у нас в чуме комфорт. Стоит стол, на нём керосиновая лампа, есть две табуретки. Когда топится печь, можно сидеть в рубашке. Но на полу вода в ведре, конечно, мёрзнет». На крупном лице пристальные, миндалевидные глаза под пенсне. Выразительный нос, чувственные, рельефные губы, красивый открытый лоб. Как не вяжется этот облик, хорошо знакомый мне по фотографиям, с сегодняшним днём. И всё-таки я благодарен Кучиеву, что он меня от кочек отправил к горе.

Но как бы мне хотелось быть Чоней-шаманом, может, отогнал бы смерть. Согласен на ленты и колокольчики, только бы дождаться первого удара в бубен и подчиниться обращённому к духам пению. Гул бубна становится непрерывным, всё одолевающим, и пляска у костра захватывает всех. Огнём наполняются глаза: Чоня, который не искал в шаманстве каких-либо выгод, желал в эти мгновения добра окружающим. И как понимал его Урванцев!

Читаю и перечитываю оставленное им. С помощью сильной лупы долго выводил дарственную надпись на своих книгах. Слова лезли на слова. И сожжённые ярким арктическим снегом глаза никак не могли выстроить всего одну строку: «На добрую память от автора».

Я смотрел на его сильные руки, едва выводившие буквы, и не сдерживал слёз. Ему помогла бы операция, но кто в Ленинграде знает о его горе… И не ведает о нём Фёдоров, спасающий зрение шейхов. Кто наша гордость? Есть сильные, им бы заступиться… Не те портреты толклись и толкутся перед нашим взором, не тех людей мы почитали и почитаем. Так и не поймал он руку друга, чтоб опереться, пройти к рабочему столу.

Норильск, горно-металлургический комбинат… В огромных цехах, когда случается быть там, мне всё время видится маленький мальчик, сидящий в шкафу со свечой и книгой. Коля уединялся, чтобы побыть в мыслях с Нансеном, Пржевальским. Страсть к чтению унаследовал от отца, разорившегося купца, который тратил на книги массу денег и читал запоем, забывая обо всём на свете.

Долгим было его путешествие, начатое в детстве. И, пожалуй, лучше всего он себя чувствовал на острове Домашнем, где они жили, исследуя Северную землю. Всё-таки я верю: ударят о нём колокола. Люди встрепенутся и удивятся этому Человеку, умершему в забытьи.

Потому и бедны, что такие мы.

15.11.2013