* * *
Двадцать первый век не мелодичен,
не лиричен, не драматургичен,
даже, чёрт возьми, не прозаичен.
Этим он по-своему эпичен:
взял и отказался человек
от искусства в двадцать первый век.

Некогда ему играть в искусство,
выражать возвышенные чувства,
радоваться, сопереживать,
на молитву книжную вставать.

Двадцать первый век – эпоха дела,
где душа исторгнута из тела.
Да и для чего она в пути
тем, которым некуда идти.


Замоскворечье
Страна за рекою напротив Кремля,
покоя и горя родная земля,
отсюда орда за ордою
к Москве подступали с бедою:
недаром Большая Ордынка –
её вековая срединка.

Вот здесь, вдоль реки, Государев был сад,
вон там, на Болоте, Емельку казнят,
а в Балчуге Царская баня
дымилась в прибрежном тумане,
с ней рядышком первый в столице
кабак не замедлил явиться.

Тут Водоотводный проляжет канал,
там – Каменный мост, что похож на пенал,
прикрывшийся сенью тесовой,
закрывшийся в ночь на засовы.
А дальше София Святая
взрастёт, куполами блистая.

С ней рядышком выстроят дом над рекой,
в который поселят войну и покой, –
гостиницу (в прошлом подворье),
казармою ставшую вскоре,
где жил я в курсантские годы
армейско-советской свободы.

На Пятницкой приобретал я вино,
напротив Болота ходил я в кино –
в «Ударник», где перед сеансом
пил пиво и слушал романсы,
на Кремль за рекой любовался...

Да так в той стране и остался.


* * *
Мало событий в деревне зимой.
Снег разгребёшь, возвратишься домой,
ну и садишься у печки,
дыма пуская колечки.

Да, совершил я желанный побег
в тихий приют размышлений и нег.
Впрочем, а нега ли это –
книжка, огонь, сигарета?
Может быть, снова слетать на войну,
или найти молодую жену,
в морду кого-нибудь двинуть,
злое правительство скинуть?

Всё это было со мною не раз,
многих губил я, кого-то я спас,
мне повторять неохота
эти земные заботы.

Бог одинок в небесах.
Надо стоять на часах.


Два дождя
Колонны концертного зала,
унылый октябрьский дождь.
Куда тебя жизнь ни бросала! –
и в бой, и в похмельную дрожь.

Витрины Театра сатиры,
афиши за мокрым стеклом,
незримая девочка Ира,
рыдающая за углом.

Встречались мы на Патриарших,
затем на Садовом кольце,
взасос целовались при старших
сквозь капли дождя на лице:

они предвещали нам слёзы
измены, разлуки, стыда,
но эту житейскую прозу
ещё мы не знали тогда –
и рухнули в пропасть с вершины.

А нынче в бушлате сыром
отсюда я еду машиной
на Чкаловский аэродром.

На очередную войнушку
всерьёз я слетаю, хотя
про дождь и былую подружку
я тоже сказал не шутя.


* * *
Даже птицам они не нужны –
не имеющие сердцевины,
провисевшие аж до весны
прошлогодние гроздья рябины.
Если ягоды эти мертвы,
почему до морозов не сгнили?
И кого на ветвях без листвы
столько ждали они, так любили?
На апрельском качаясь ветру,
отрываются поодиночке,
и на чёрной земле поутру
появляются красные точки.
А случайно ногой наступлю, –
не почувствую и не замечу,
что не плоть, а надежду гублю
на хотя бы посмертную встречу.


Ловцы
Мне нравятся и те, и эти.
Но не люблю я, хоть убей,
тех, кто раскидывает сети
на рыбу да и на людей.

Сплетают мелкие ячейки,
чтоб удушить наверняка
какую-нибудь там уклейку,
какого-нибудь простака.

Талдычат про улов, про веру
(есть и духовные ловцы),
а приглядишься: браконьеры,
а вдумаешься: подлецы.

Уродуют и плоть, и душу
в озёрном ли, в речном раю, –
уж я не говорю про сушу,
про жизнь людскую, про свою...