Тайны времени, природы и мирозданья были для него открытой книгой. Ореол гения, витавший над ним, по свидетельству современников, со студенческих лет, позволил в зрелости пристально изучить природу гениальной творческой личности, заглянуть в тайники бессознательного, что станет возможным для науки лишь спустя сотню лет.

В милый и уютный Веймар к пожилому поэту съезжались на поклонение писатели, философы и учёные – от Карамзина, Жуковского и Гейне до княгини Волконской, братьев Киреевских и Уильяма Теккерея. Кто-то нарекал его «последним универсальным гением», «баловнем судьбы»; лидеры движения «Молодая Германия» вовсе не признавали за ним исключительных талантов, видя в нём преграду для развития немецкой литературы, а поэт жил, подобно своему великому современнику в России, побеждая время и пространство, пронзительно и бесстрастно глядя в будущее человечества. Везде в своих произведениях он без всякой мистики зашифровывал послания к потомкам, стремясь разгадать духовно-нравственную природу человека, его сознания и образа мыслей.

Каждую личность, как и себя самого, он уподоблял Вселенной, будучи уверенным в тесной взаимосвязи микрокосмоса человеческого существа с макрокосмосом окружающего нас мира. Ответы на свои гипотезы он искал и находил в неутомимых занятиях физикой и оптикой цвета, анатомией, ботаникой, зоологией. Увлёкшись изучением минералов, замыслил «Роман о Вселенной», написав, правда, всего одну главу – вдохновенно-поэтичный фрагмент «О граните». Наконец, уже в старости Гёте оказался на подступах к изучению теории звука (звуковых волн и колебаний) и учения о погоде (свойства облаков). Нередко современники считали всё это причудами стареющего гения, особенно когда сам Гёте заявлял (в разговорах с Эккерманом), что своё «Учение о цвете» он ставит выше всего, написанного им как поэтом. Суть же этого явления – в абсолютно фаустовском стремлении Гёте эмпирически, творчески и научно постичь природу человеческой души. Природа – та открытая книга, «понятная, но не понятая», по его словам, есть вечная загадка для нас, но и вечный символ движения и самосовершенствования, самораскрытия, символ того, что ярче всего воплотилось в личности самого Гёте. Именно поэтому вся многогранность поэта исходила из единого центра его гениально одарённой личности и направлена была на прояснение первооснов духовного мира. Как на всё это хватало времени?

Старый биограф поэта А. Бельшовский, приводя доводы его ближнего окружения, замечал: «…он мог разбить один день на миллионы частей и таким образом превратить его в маленькую вечность» – или, продолжим, если угодно, следуя изречению Якоба Бёме, совместить время и вечность, а в конечном итоге, подобно Фаусту, увидеть смысл в длящемся мгновении. Именно не остановить его, а продлить (так точнее переводится знаменитое восклицание Фауста: «Verweile doch! Du bist so schцn»).

Все эти качества объемлются тем пониманием роли и обаяния личности, которое было для Гёте центральным. Разрастающиеся как снежный ком биографии поэта (одних только немецких уже давно более сотни) не всегда служат добрую службу: в них Гёте нередко предстаёт фрагментарной, непоследовательной фигурой. Напротив, личность его была цельной и гармоничной в том высоком смысле древнеримского соответствия понятию «individuum», но за этой гармонией скрывалась на протяжении всей его жизни мощная, изнурительная работа духа, самоограничение на грани самоотречения, порою ложно понимаемое окружающими как эгоизм высшего порядка. Гёте с увлечением и со вкусом создавал себя, но только не в духе американских теорий личности Г. Олпорта и А. Маслоу, а в русле просветительского «жизнестроительства», о котором писал в своей книге «Сотворение Карамзина» Ю.М. Лотман.

Один из самых ярких парадоксов в биографии Гёте – это её очевидная соотнесённость с мифом. На сегодняшний день его жизнь документирована по дням и по часам во множестве хроник и исследований, многократно изданы все произведения, черновики, наброски, иллюстрации и дневники – два новых полных собрания сочинений выходили одновременно в период с 1985 по 1999 г. в Мюнхене и во Франкфурте-на-Майне, продолжает издаваться «Словарь языка Гёте», а между тем личность поэта, как и при жизни, всё больше мифологизируется в общественном сознании. Миф, имя которому – Гёте, обретает черты подвижности, изменчивости, становится интернациональным и всеобщим. Это ли не признак гения? Не подобную ли трансформацию своего облика предвидел поэт, обращаясь к читателям в стихотворении «Парабаcа»:

Изменяясь, сохраняясь,

Там и здесь и здесь и там

В новых обликах являюсь

Я на удивленье вам.

(Пер. Р. Ю. Данилевского)

Заметим, что стихотворные тексты Гёте всегда многовариантны даже в чтении на языке оригинала. Последнюю строку можно перевести иначе: «К изумленью призван здесь!» (пер. Н.Н. Вильмонта) – и тогда пред нами открывается ещё одна грань мировоззрения поэта: способность удивляться, наивное, почти детское интуитивно-чувственное искусство изумления-озарения, которое Гёте ценил чрезвычайно высоко, подкрепляя во многих диалогах своей известной максимой: «Чувства не обманывают, обманывает суждение». Глядя широко открытыми глазами на окружающий мир, мы способны интуитивно постичь его тайны и загадки, через отсветы-отражения увидеть идеальное, абсолютное, божественное, ибо Создатель говорит с человеком только в символе, в аллегории, иносказании. Из этих идей поэта возникнут со временем его концепции прарастения и прафеномена. В Ботаническом саду Падуи Гёте придёт в голову идея метаморфоза растений, которую он позднее не только оформит поэтически, но и, как представляется, начнёт воплощать на практике, создавая «Поэзию и правду» – свою автобиографию, где произрастанию, самораскрытию личности как некоего уникального растения будет в символическом смысле уделено довольно много внимания. Чистый феномен, прафеномен – идеален, реален, сходен с земными случаями – вот ещё одна ступень Гёте в постижении загадки человека. Этой загадкой был для себя и он сам, то чувствуя на себе власть демонического (вкладывая в это понятие в разговоре с Эккерманом не только негативный смысл), то размышляя о природе сознания гения, который творит, соединяя сознательное и бессознательное, подобно тому как в ткацком станке утук и основа движутся попеременно, перебором образуя узор. Гениальный поэтический образ, опережающий многие теории психоанализа ХХ века! Идеи эти давали Гёте повод рассматривать и самого себя «символически», отбирая факты для «Поэзии и правды», «превращать пережитое в образ», что было верно, так сказать, и в «обратном направлении» в русле ритуализации повседневности, когда конкретным литературно-художественным задачам подчинялась сама жизнь: стоит вспомнить не только его восхождение на Броккен или встречу с двойником, но и историю создания «Страданий юного Вертера».

По воспоминаниям друзей, поэт был всегда разным, в его обширной иконографии свыше ста портретов – везде, подобно древнему Протею, он меняет свой облик, и не столько сообразно возрасту, сколько внутреннему содержанию и взгляду художника. Возможно предположить, что весь образ жизни Гёте уподоблялся максиме А.Ф. Лосева, восходящей к античности: «Всякая живая личность есть так или иначе миф». Поэтическим мифом, реальным для современников, идеальным для потомков, вневременным для истории, становится Гёте при жизни, осознавая, впрочем, что пишет «с точки зрения вечности»; он называет свою автобиографию «Поэзия и правда», где слова, поставленные в таком порядке, позволяют думать, что поэзия моделирует (воссоздаёт) правду.

Подтверждается это и новейшими исследованиями последних десятилетий: Гёте в старости собирал письма от своих адресатов в юности, многое предавал огню, записанные разговоры с Эккерманом он нередко просматривал, внося свою правку. Однако внуки поэта, Вальтер и Вольфганг, читая в зрелом возрасте изданное верным Эккерманом, неизменно восклицали: «Да, это дедушка, так он говорил!» Что же касается «Поэзии и правды», то в ней предстаёт перед нами не только облик идеального поэта, своего рода архетип, но и идеальная модель творческой личности в целом: потому текст автобиографии в жанровом смысле выходит за рамки традиционного канона – здесь и сказки, и хроника литературной и политической жизни Германии, и автокомментарий к написанным произведениям (чистый постмодерн!), к «Зезенгеймским песням» или к «Вертеру», но и откровенные мистификации: знаменитое «письмо друга» с просьбой рассказать о своей жизни в предисловии – принадлежит Гёте. Эти игры и символические обобщения также активно работали на создание мифа: «…его образ носил отпечаток величественной типичности. Он был потенцированным отражением человечества в его сущности», – писал А. Бельшовский в конце XIX века.

Как любые мифы подвержены разрушению и десакрализации, так и облик Гёте не давал покоя многим и после его ухода, да и в ХХ веке. В 1949 г. в послевоенной Германии широко отмечалось двухсотлетие со дня рождения поэта. Новоиспечённый лауреат премии Гёте Карл Ясперс в изданной небольшой брошюре «Гёте и наше время» грозно утверждал: «Время культа Гёте кончилось, бремени, возложенного на нас, не ведал Гёте; его жизнь безжертвенна, в отличие от Кьеркегора и Ницше, и потому он не может служить нам идеалом!» Через пятьдесят лет, в юбилейном 1999 году, американский германист Дэниэл Уилсон выпустил несколько книг, где открывал как миноритарные, так и гомоэротические элементы в лирике Гёте, утверждая попутно, что поэт «не был демократом». Интересно, что, защищая классика, другой известный профессор – Катарина Моммзен, выступая на праздничном заседании в Обществе Гёте в Веймаре, воскликнула в своём докладе: «Мы обнаруживаем дух Гёте в немецкой конституции!» Всё, как видим, в духе времени.

В России появятся уже в начале XXI века несколько новых переводов «Фауста», в которых их авторы начнут в пространных предисловиях ниспровергать заслуги Н. Холодковского и Б. Пастернака, предлагая свои, порою весьма спорные трактовки – миф поэта и его тексты начнут колебаться в культурном пространстве, сильно меняя свои очертания. И тут Гёте даёт своим читателям очередной озорной щелчок по носу (используем метафору К. Свасьяна): «Перечти мои творенья, / Сам я – двойственно един!» Увидеть, прочесть в текстах можно многое, личность поэта, как и миф о нём, многовариантна, более того – миф становится реальностью! Как это происходит? Бумажные деньги, идеи обводнения новых пространств, предсказанные в «Фаусте», мысли о восточном влиянии на поэзию и нашу ментальность, идеи синтеза искусств, раскрытые в «Западно-восточном диване», находят сегодня своё подтверждение. Притяжение людей, психология взаимодействия полов, возникновение влюблённости и привязанности провидчески предсказаны в романе «Избирательное сродство». Наконец, искусство жить – самое сложное сегодня с морально-нравственной стороны – поэт и здесь являет нам образец и символ одновременно.

Немецкий философ и писатель Рюдигер Сафрански, хорошо известный российскому читателю, назвал свою объёмную (свыше 700 страниц) биографию поэта весьма красноречиво: «Гёте. Жизнь как произведение искусства». Сложно сохранить сегодня себя во имя искусства, почти невозможно подчинить всю жизнь только творчеству, да так, чтобы оставалось место и для любви. Что говорить, если даже Гёте упрекали в эгоистическом отношении к своим возлюбленным, опять же ошибочно видя в его романах средства и ступени к достижению славы и воплощения всего «пережитого в образ». Снова ошибка – нежелание видеть в возлюбленных поэта фаустовский путь поиска идеала, того самого Вечно-Женственного, возведением к которому и заканчивается драма. Следует, однако, вспомнить горькое сетование герцога Карла Августа о привязанностях Гёте: «Во всех своих женщинах он всегда любил только собственные идеи…» Жестоко, но справедливо, ибо идея, эйдос – отсвет Божественного, того абсолюта, который всю жизнь искал поэт, к которому стремился и который он художественно воплотил в образе Елены Прекрасной во второй части «Фауста»; образ этот существует в каждой женщине, а вот увидеть, ощутить его доопытным восхищённым сознанием – удел немногих.

Все свои естественнонаучные опыты поэт облекал в художественную форму, будучи уверенным, что его эмпирически-интуитивным прозрениям придёт научно-практическое подтверждение и миф станет реальностью. Так и случилось совсем недавно, когда ещё одно открытие в книге природы в духе Гёте обрело своё подтверждение в академических кругах. Многим исследователям творчества поэта знакомо его четверостишие о человеческом глазе в переводе В.А. Жуковского. Поэт был убеждён во внутренней «светоносности» этого органа зрения, утверждая, что это так же верно, как и видимый, нисходящий на нас свет:

Будь не солнечен наш глаз,

Кто бы солнцем любовался?

Не живи дух Божий в нас,

Кто б божественным пленялся?

В сентябре 2018 года один из старейших научных журналов России «Наука и жизнь» опубликовал на своих страницах интервью с академиком М.А. Островским – основоположником молекулярной физиологии зрения. Ещё в 1980-е гг. им была открыта новая молекула в глазе человека – трансмембранный белок родопсин. Сегодня удалось доказать, что, поступая на сетчатку глаза, кванты света попадают на этот белок и в результате «в ответ на поглощение одного-единственного кванта света сигнал размножается, усиливается примерно в сто тысяч раз! То есть природа создала в глазу живой биофотоумножитель», – говорит академик М. Островский. Так, спустя столетия, в очередной раз подтвердилась гипотеза Гёте о светоносности глаза. Было ли это прозрение гения, умение видеть в тысяче случаев тот самый прафеномен (единую закономерность), интуиция или совпадение – не столь важно. Гораздо более существенным видится стремление поэта не только находить во всех явлениях живую, духовную взаимосвязь с жизнью человеческого духа, но и утверждать бессмертие этого деятельного духа на земле, что, собственно, явилось в итоге оптимистичным финалом трагедии Фауста, а как урок может пригодиться и нам в XXI веке.

В 1831 году Гёте писал своему другу берлинскому композитору К.Ф. Цельтеру о второй части «Фауста»: «…на всё, что я создал там, я искусно накинул одежды, так что каждое поколение будет находить в этих текстах что-то новое». Отсюда следует не только призыв внимательно, «с изумлением» читать классика, но и очевидная данность: образ Гёте, словно драгоценный кристалл, поворачивается перед каждым последующим поколением новыми гранями, проливая свет на загадки и тайны нашего духовного мира, где мифы становятся реальностью.