Евгений ЕВТУШЕНКО
ШЕСТИДЕСЯТНИК
Л. ЖуховицкомуКак выжил я в двадцатом диком веке?!
В бесчеловечьи вышел в человеки,
ушёл из-под назойливой опеки
сначала только партии одной,
а после от соблазнов прочих партий,
не уступая драгоценных пядей,
свободы, как земли своей родной.
Я был и есть и буду я свободен.
Весь шар земной мне родина всех родин,
и если он шепнёт – присядь, приляг,
избегнув клятв пустых «лжепатриотства»,
пускай лишь сердцем об землю потрётся,
и это будет выше всех присяг.
В двадцатом веке я не ждал напрасно,
что будет в двадцать первом всё прекрасно –
двадцать второго всем накладно ждать…
когда шестидесятников плеяда,
и та порой друг в друга так плевала,
что нам пришлось все бастионы сдать.
Мы думали, что антисталинисты
все на подбор душою чисты-чисты
и только сталинисты все нечисты,
хотя на шеях и у них кресты.
Но можно называться демократом
и быть таким бесстыдно вороватым,
что Бог брезгливо смотрит с высоты.
Немного надо вам сейчас отваги,
чтоб в телике съязвить мне свысока,
что был я, правда, против танков в Праге,
но ведь потом не вывели войска.
О, наши доморощенные будды!
Со мною говорите вы, как будто
вы написали «Бабий Яр» – не я.
и это вы,
не я,
слёз не лия,
на почту, что была, на счастье, близко,
вбежали и не испугались риска,
вас пропустить к окошечку моля,
особо важной телеграммы для –
из Коктебеля прямо до Кремля,
и выпала из пухлых губ ириска –
так вздрогнула тогда телеграфистка,
спросив за телеграмму три рубля, –
забыв про мелочь, так дрожало личико,
и полетела птичка-невеличка,
из рук твоих, моя сестра-сестричка,
вторжение трусливое клеймя.
А в этот день по Праге так могутно
Шли танки. Им там было неуютно.
Не вывели их… Чья вина? моя!
Ну а потом в Москву летел я к Гале,
и на костре мы самиздат сжигали
и ожидали всё-таки ареста,
но может, в тюрьмах не нашлось мне места,
И долго-долго танки без идиллий
не выводили и не выводили...
К сомнениям фрондеристой Москвы
не арестован был поэт, увы!
И низко посчитал наш высший свет –
живучий подозрительно поэт.
Но самая страдальческая участь
средь мертвечины,
может быть, живучесть.
Такой высокомерности породу
я знаю – это ныне наша знать…
Не лезьте проповедовать свободу,
Когда вы – за свободу оскорблять.
Пока в деревне бабушек лампады
от их ночных молитв дрожат в углу,
работают вовсю уже лопаты,
чтоб схоронить всё, что перечит злу.
Зло и во власти, служащей лишь власти,
но и в безвластьи хаоса толпы,
и в умных подлецах, и в глупом счастьи,
когда гордятся тем, что так тупы.
Зло не в идеалистах, так ершистых,
а в тех, кто рвутся вверх, нам всем грозя,
и чуточку похожи на фашистов,
а это нам ни чуточки нельзя.
И я, шестидесятников наследник,
кто с детства помнит слово Магадан,
из могикан, но только не последних, –
наивных, но бессмертных могикан.
Мы сами – двадцать первый век. Мы сами
в ответе перед ним и небесами.
Так что же мы у собственных ворот,
порой в трясине, а порой разини,
чего-то ожидаем от России,
когда она от нас так много ждёт?
9–10 ноября, 19–20 декабря
POURQUOI PAS?
Этот отель в Конгопо имени «pourquoi pas?» –
он сам себе памятник.
Вдрызг истерзали его
и базуки, и танки,
а когда-то выделывали в нём па
Ингрид Бергман и Хэмфри Богарт –
две кинозвезды «Касабланки».
А сейчас конголезские джунгли
в отеле в гостях.
В бывшей мраморной ванне Ингрид
нежится кобра.
Спотыкаюсь о череп.
Здесь всюду трава в человечьих костях,
и макаки, за баром усевшись,
ворчат по-макакьи недобро:
«Нет на Ингрид обид,
ну а где же ты, Хэмфри, ответь,
как же ты в Голливуде ввязался
в «охоту на ведьм»?
И полковник Мобуту роняет –
вернее, не он, а скелет –
золотишко с его не по рангу
кистястеньских эполет,
и воскреснуть надеется он –
почему бы и нет, –
может, снова ему аплодировать будет толпа.
Вся история – это отель неразборчивый
с вывеской «pourquoi pas?»,
и к тиранам история гостеприимно слепа.
Но с травой и лианами договорятся
всех жертв черепа,
мать-природа пойдёт в наступленье –
она далеко не глупа,
и наказана будет роскошествующая
шантрапа,
и вопрос превратится в ответ:
«Почему бы и нет?» –
«pourquoi pas?»
9 ноября
ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ХУЛА-ХУПОВ
Памяти Чабуа АмирэджебиЭто ж надо – выпало мне в небе
ухватить счастливую звезду,
будто с Чабуа Амирэджеби –
с лагерной легендою – иду.
Мало ль было, что ли, чудных ночек,
я их не забуду никогда,
только тянет вновь на огонёчек –
может, он и есть моя звезда.
Запахи магнолий так магнитны –
что-то листья шепчут в полумгле, –
может быть, самой земли молитвы,
чтобы счастье было на земле.
Дразнят ресторанчиками Гагры,
где нас ждёт любое что-нибудь –
то ли, может, нас возьмут за жабры,
то ли мы – красавицу за грудь.
И плакат с артисткой голопупой,
но не голой в целом, нас привлёк.
«Девяносто девять хула-хупов!» –
Это же ведь райский уголок!
Мы уселись, будто бы в Париже,
и от сцены всласть недалеко
к экс-именье княжеском, «в Гагрипше» –
видите: рифмуется легко!
И когда Она вальяжно вышла
только с хула-хупами двумя,
стало до дыхания всё слышно
в зале, усмирённо не шумя.
И была она чуть-чуть большая,
с выгибом дразнящим позади,
нехотя как будто обольщая
родинкой, где вырез на груди.
Было наливное тело спело,
и живот вибрировал, и грудь.
Бабочка, присев, едва успела
из-под хула-хупа ускользнуть.
Ну а хула-хупы прибавлялись,
змеями плясали на ногах,
с бёдрами и шеей забавлялись,
не могли насытиться никак.
А глаза страдальческими были
от такого тяжкого труда,
но казалось мне – меня любили
и, быть может, даже навсегда.
И соединились наши души
её взглядом: ты смотри, смотри...
«Девяносто шесть! – сказал ведущий. –
Добавляю ей последних три!»
И сказались нервы и усталость,
и в глазах был горестный укор.
Еле устояла.
Зашаталась.
Рёв раздался: «Мировой рекорд!»
Подошла ко мне, как бы по краю
собственной судьбы,
спросив: «Как быть?
Я всегда глазами выбираю
в тот момент,
кого могу любить.
И не нахожу.
А ты мне, мальчик,
кажешься таким…»
Но в этот миг
кожи крокодильей чемоданчик
лёг на стол,
и кто-то напрямик,
за моей спиной, как невидимка,
так сказал:
«А ну-ка, поглядим-ка.
Женщина, я вам хочу помочь.
Мне от вас нужна одна лишь ночь».
Щёлкнул чемоданчика замок.
Я смотреть, что было в нём, не мог.
Женские слова были просты:
«Я – мать-одиночка. Ты прости».
Чабуа похлопал по плечу:
«Утешать тебя я не хочу.
Но запомнил я ещё с тюрьмы:
«Не были мы, кореш, матерьми».
Вздрогнули на всей земле халупы
и дворцы.
Всё как рукой сняло.
Девяносто девять хула-хупов
осыпались медленно с Неё.
11 декабря
Или что-то умерло.
Ты не слышала? Подумай.
Ты бы надоумила.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Помоги, отец игумен.
День, а слишком сумерно.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Это правда, а не юмор.
А смешки неумные.
Что-то умерло, и разом
всё на свете вымерло.
Совесть вымело, и разум,
жизнь как будто вымело.
Но пока чуть в ком-то бьётся
малая любиночка,
жизнь бессмертной остаётся,
хоть в ней есть скорбиночка.
чтоб только совсем отпустить бы на волю,
когда я от боли уже чуть не вою,
а после впадаю почти в немоту.
Пусть лучше один я всё перенесу,
пусть лучше один я отплачусь, отмучусь –
за что же тебе эта женская участь
остаться Алёнушкой в тёмном лесу.
Лишь редкая женщина, кто устоит
при лязге зубов, окружающих в чаще,
но счастье великой жены состоит
из мужниных, с ним разделённых несчастий.
16 ноября
но не где-нибудь – в России
снова встретиться с тобой,
чтоб рука в предчустве вспышки
робко вздрогнула на книжке
тонкой жилкой голубой.
То невидимое пламя
не погасло ль между нами –
и не греет, и не жжёт.
В нём теперь немного толку,
ибо, тлея втихомолку,
лишь теплинку бережёт.
Милая, ты так устала.
Ты женой прекрасной стала –
просто я боюсь, что мы
ну не то что разлюбили –
перестали быть, кем были.
Ты пойми и обними.
Есть всегда несчастье в счастье,
и оно не в нашей власти,
нашей молодости страсти
невозможно повторить.
Но пока что мы живые,
можно дважды жить впервые
и друг другу и России
вновь друг друга подарить.
9 декабря
Он всегда хотя бы чей-нибудь «похлёбник».
а порою рвётся стать им, но не может,
потому его в печёнках зависть гложет.
Вы меня на языках раскатали,
ну а кто такой я есть –
не разгадали.
Наслажденье ваше –
высказаться гадко.
Вот всей мнимой вашей честности разгадка.
От России вы меня не оторвёте,
потому что весь я – плоть от её плоти.
потому что быть другим я не умею,
и останусь навсегда не кем-то – ею,
ну хоть песней, что летает и не тает:
«Ах, – кавалеров мне вполне хватает...»
10 ноября
далеко ли ещё, далеко ли?
Но пусть каждый и в обледененье
себя чувствует на ледоколе.
Деньги – это подделка счастья,
а жестокость – подделка силы.
Ото льда отдирайте снасти,
избежав ледяной могилы.
Милосердие – это не слабость.
Сила – в чувстве всемирной боли.
Даже лёд превращается в слякоть,
в том числе на самом ледоколе.
У матросов так много вопросов.
Не жалеют они капитанов.
А откажутся сами ли просто
и от почестей, и капиталов?
Пропадать во льду – хуже, чем в луже.
Мы устали от слова «доколе?».
Но сначала отдышим души –
всем в России – в родном ледоколе.
Потеплеть бы среди торосов
ко другу другу, как в сдвоенной боли.
Изо льда нет хороших матросов
на несдавшемся ледоколе.
26 мая
надеждам былым вопреки,
мы сами вползаем в старухи,
плетёмся, кряхтя, в старики.
Когда опускаются руки,
то выронить можно жену,
все лучшие книги, науки,
себя самого и страну.
побаиваясь написать про заточки –
оружие уличных фашистят,
которым они в переулках свистят?
Им смугленький Пушкин с его кудерёчками
попался бы –
снова убили.
Заточками.
История –
книга с кровавыми точками.
Чтоб их вытирать, запасайтесь платочками.
15 ноября
Не подслащается полынь.
Ничто само собой не скажется,
и ты к любой беде подсаживайся
и людям песенку подкинь.
Когда Россия образумится,
то улыбнутся образа,
и совесть – умница-разумница –
протрёт нам начисто глаза.
2012–2013
мне попадались железные семечки,
дёсны кровавили, зубы калечили,
но не просил я, чтоб стало полегче мне.
Русь, а когда было лёгкое времечко?
В темечко деда свинцовое семечко
вбили на память в лубянском подвале –
так нам историю преподавали.
Кто мы, и что для потомков мы сеющие?
Русь, ты сама, как железное семечко.
Кажется издали милой Америчка,
а и она – неразгрызное семечко.
Столькие тёмные тайны России
мы не разгрызли, не раскусили.
Лишь бы в нас не было злобы и зависти –
всё и без волчьих клыков разгрызается.
7 октября
История наша –
сплошное кочевье
на шаре земном –
ненадёжном ковчеге.
И мы устоим ли
назло мизантропам
в проверку потопом,
в проверку потопом?
В потоп отвратительно мародёрство,
начальственной деятельности
притворство,
А кто не впадает порою в отчаянье
во льду равнодушья,
без веры в оттаянье?
Мы часто друг к другу завистливы, злобны,
так дохристианны,
так междоусобны
и тонущих рядом спасать не способны.
За чей-то успех мы готовы загрызть,
и
мы в бедности тонем,
в богатстве,
в корысти.
Позорная мания чуть ли не в каждом
придумывать снова врагов из сограждан.
Живём, будто каждый врагами притиснут,
и нам не поможет ни тыщепартийность,
ни стадность попсовых
притопов-прихлопов –
лишь те, кто избавит нас всех от потопов.
Вот что помогло нам,
когда на Кубани
потоп зарычал
и попёр по-кабаньи,
ломая все двери
и люльки калеча,
разбив тишину,
как с цветочками глечик.
И плыли иконы сквозь грязь и окурки,
плыл рядом Христос в эмчеэсовской куртке,
родной, как в солдатской былой гимнастёрке,
держа двух мальцов-близнецов на загорбке.
Неужто нужны все потопы, несчастья,
чтоб вспомнили мы,
что такое участье?
И вдруг фронтовая забытая сила
воскресла во многих
и нас воскресила.
Цветы зацвели по заросшим окопам
в проверку потопом,
в проверку потопом.
И только когда и в потопе не дрогнем,
мы право имеем назваться народом.
2012–2013
стараюсь я зеркало пидмануть:
в него не гляжу, как глядел Ходасевич,
и даже могу сам себе подмигнуть.
Но так и прекрасно, и так это раняще,
что, мне неразборчиво что-то шепча,
другие поэты, ушедшие раньше,
порою выглядывают из-за плеча...
Немало имён я впервые выкликнул,
и, тихо за вашей спиной становясь,
я тоже, надеюсь, когда-нибудь выгляну
из-за плеча у кого-то из вас.
17 декабря
«Девяносто шесть! – сказал ведущий. –
Добавляю ей последних три!»
И сказались нервы и усталость,
и в глазах был горестный укор.
Еле устояла.
Зашаталась.
Рёв раздался: «Мировой рекорд!»
Подошла ко мне, как бы по краю
собственной судьбы,
спросив: «Как быть?
Я всегда глазами выбираю
в тот момент,
кого могу любить.
И не нахожу.
А ты мне, мальчик,
кажешься таким…»
Но в этот миг
кожи крокодильей чемоданчик
лёг на стол,
и кто-то напрямик,
за моей спиной, как невидимка,
так сказал:
«А ну-ка, поглядим-ка.
Женщина, я вам хочу помочь.
Мне от вас нужна одна лишь ночь».
Щёлкнул чемоданчика замок.
Я смотреть, что было в нём, не мог.
Женские слова были просты:
«Я – мать-одиночка. Ты прости».
Чабуа похлопал по плечу:
«Утешать тебя я не хочу.
Но запомнил я ещё с тюрьмы:
«Не были мы, кореш, матерьми».
Вздрогнули на всей земле халупы
и дворцы.
Всё как рукой сняло.
Девяносто девять хула-хупов
осыпались медленно с Неё.
11 декабря
* * *
Кто-то умер. Кто-то умер.Или что-то умерло.
Ты не слышала? Подумай.
Ты бы надоумила.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Помоги, отец игумен.
День, а слишком сумерно.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Это правда, а не юмор.
А смешки неумные.
Что-то умерло, и разом
всё на свете вымерло.
Совесть вымело, и разум,
жизнь как будто вымело.
Но пока чуть в ком-то бьётся
малая любиночка,
жизнь бессмертной остаётся,
хоть в ней есть скорбиночка.
* * *
Хочу я тебя разлюбить – не могу,чтоб только совсем отпустить бы на волю,
когда я от боли уже чуть не вою,
а после впадаю почти в немоту.
Пусть лучше один я всё перенесу,
пусть лучше один я отплачусь, отмучусь –
за что же тебе эта женская участь
остаться Алёнушкой в тёмном лесу.
Лишь редкая женщина, кто устоит
при лязге зубов, окружающих в чаще,
но счастье великой жены состоит
из мужниных, с ним разделённых несчастий.
16 ноября
ДВАЖДЫ ВПЕРВЫЕ
Как бы мне – опять впервые,но не где-нибудь – в России
снова встретиться с тобой,
чтоб рука в предчустве вспышки
робко вздрогнула на книжке
тонкой жилкой голубой.
То невидимое пламя
не погасло ль между нами –
и не греет, и не жжёт.
В нём теперь немного толку,
ибо, тлея втихомолку,
лишь теплинку бережёт.
Милая, ты так устала.
Ты женой прекрасной стала –
просто я боюсь, что мы
ну не то что разлюбили –
перестали быть, кем были.
Ты пойми и обними.
Есть всегда несчастье в счастье,
и оно не в нашей власти,
нашей молодости страсти
невозможно повторить.
Но пока что мы живые,
можно дважды жить впервые
и друг другу и России
вновь друг друга подарить.
9 декабря
ПОКЛЁПНИКАМ
Что такое интернетовский поклёпник?Он всегда хотя бы чей-нибудь «похлёбник».
а порою рвётся стать им, но не может,
потому его в печёнках зависть гложет.
Вы меня на языках раскатали,
ну а кто такой я есть –
не разгадали.
Наслажденье ваше –
высказаться гадко.
Вот всей мнимой вашей честности разгадка.
От России вы меня не оторвёте,
потому что весь я – плоть от её плоти.
потому что быть другим я не умею,
и останусь навсегда не кем-то – ею,
ну хоть песней, что летает и не тает:
«Ах, – кавалеров мне вполне хватает...»
10 ноября
ЛЕДОКОЛ ПО ИМЕНИ «РОССИЯ»
Человеческое объединеньедалеко ли ещё, далеко ли?
Но пусть каждый и в обледененье
себя чувствует на ледоколе.
Деньги – это подделка счастья,
а жестокость – подделка силы.
Ото льда отдирайте снасти,
избежав ледяной могилы.
Милосердие – это не слабость.
Сила – в чувстве всемирной боли.
Даже лёд превращается в слякоть,
в том числе на самом ледоколе.
У матросов так много вопросов.
Не жалеют они капитанов.
А откажутся сами ли просто
и от почестей, и капиталов?
Пропадать во льду – хуже, чем в луже.
Мы устали от слова «доколе?».
Но сначала отдышим души –
всем в России – в родном ледоколе.
Потеплеть бы среди торосов
ко другу другу, как в сдвоенной боли.
Изо льда нет хороших матросов
на несдавшемся ледоколе.
26 мая
КОГДА ОПУСКАЮТСЯ РУКИ
Когда опускаются рукинадеждам былым вопреки,
мы сами вползаем в старухи,
плетёмся, кряхтя, в старики.
Когда опускаются руки,
то выронить можно жену,
все лучшие книги, науки,
себя самого и страну.
ЗАТОЧКИ
Зачем ускользаю и я в проволочки,побаиваясь написать про заточки –
оружие уличных фашистят,
которым они в переулках свистят?
Им смугленький Пушкин с его кудерёчками
попался бы –
снова убили.
Заточками.
История –
книга с кровавыми точками.
Чтоб их вытирать, запасайтесь платочками.
15 ноября
НИЧТО САМО СОБОЙ НЕ СКАЖЕТСЯ
Трава сама собой не скашивается.Не подслащается полынь.
Ничто само собой не скажется,
и ты к любой беде подсаживайся
и людям песенку подкинь.
Когда Россия образумится,
то улыбнутся образа,
и совесть – умница-разумница –
протрёт нам начисто глаза.
2012–2013
ЖЕЛЕЗНЫЕ СЕМЕЧКИ
И на завалинке, и на скамеечкемне попадались железные семечки,
дёсны кровавили, зубы калечили,
но не просил я, чтоб стало полегче мне.
Русь, а когда было лёгкое времечко?
В темечко деда свинцовое семечко
вбили на память в лубянском подвале –
так нам историю преподавали.
Кто мы, и что для потомков мы сеющие?
Русь, ты сама, как железное семечко.
Кажется издали милой Америчка,
а и она – неразгрызное семечко.
Столькие тёмные тайны России
мы не разгрызли, не раскусили.
Лишь бы в нас не было злобы и зависти –
всё и без волчьих клыков разгрызается.
7 октября
ПРОВЕРКА ПОТОПОМ
Валерию ЯковуИстория наша –
сплошное кочевье
на шаре земном –
ненадёжном ковчеге.
И мы устоим ли
назло мизантропам
в проверку потопом,
в проверку потопом?
В потоп отвратительно мародёрство,
начальственной деятельности
притворство,
А кто не впадает порою в отчаянье
во льду равнодушья,
без веры в оттаянье?
Мы часто друг к другу завистливы, злобны,
так дохристианны,
так междоусобны
и тонущих рядом спасать не способны.
За чей-то успех мы готовы загрызть,
и
мы в бедности тонем,
в богатстве,
в корысти.
Позорная мания чуть ли не в каждом
придумывать снова врагов из сограждан.
Живём, будто каждый врагами притиснут,
и нам не поможет ни тыщепартийность,
ни стадность попсовых
притопов-прихлопов –
лишь те, кто избавит нас всех от потопов.
Вот что помогло нам,
когда на Кубани
потоп зарычал
и попёр по-кабаньи,
ломая все двери
и люльки калеча,
разбив тишину,
как с цветочками глечик.
И плыли иконы сквозь грязь и окурки,
плыл рядом Христос в эмчеэсовской куртке,
родной, как в солдатской былой гимнастёрке,
держа двух мальцов-близнецов на загорбке.
Неужто нужны все потопы, несчастья,
чтоб вспомнили мы,
что такое участье?
И вдруг фронтовая забытая сила
воскресла во многих
и нас воскресила.
Цветы зацвели по заросшим окопам
в проверку потопом,
в проверку потопом.
И только когда и в потопе не дрогнем,
мы право имеем назваться народом.
2012–2013
ЗЕРКАЛО
Пока ещё полузаметно седеющ,стараюсь я зеркало пидмануть:
в него не гляжу, как глядел Ходасевич,
и даже могу сам себе подмигнуть.
Но так и прекрасно, и так это раняще,
что, мне неразборчиво что-то шепча,
другие поэты, ушедшие раньше,
порою выглядывают из-за плеча...
Немало имён я впервые выкликнул,
и, тихо за вашей спиной становясь,
я тоже, надеюсь, когда-нибудь выгляну
из-за плеча у кого-то из вас.
17 декабря