И впрямь, повернитесь от часовни героев Плевны к Кремлю и... не разглядите его стен и башен за громадами доходных строений, возведённых до революции. В сущности, почти весь древний Китай-город, стены которого решили снести уже при советской власти, сгинул ещё до её прихода... Чего стоит одна лишь история гибели ампирных торговых рядов на Красной площади! Их изящные колоннады напоминали о Древней Греции до момента, когда городская власть взялась заменить устаревшую «рухлядь» весьма сомнительной с точки зрения архитектурного вкуса неорусской громадой нынешнего ГУМа. Тогда один из купцов, некий Солодовников, лишившись своей лавчонки, в знак протеста публично совершил некое подобие харакири... в Архангельском соборе!

Но чем яснее осознание, как часто оказывались не ко двору новым временам московские древности, тем прекраснее кажется путь по Маросейке и многочисленным переулочкам, бегущим вниз по склону (впрочем, здесь и «направо пойдёшь» – тоже без урожая старины не останешься). С правой стороны улицы бойко глядит (хотя и сжата боковыми фасадами мощных соседей) церковка святителя Николая в Кленниках (Николы в Блинниках). Вариации названия ведут от блинных рядов до кленовых рощ. Впрочем, следы настоящих клёнов поблизости не обнаружены; объяснение названия связывают с явлением иконы Святого Николая, случившимся в деревне Кленники. Советское здание эпохи конструктивизма перед церковью, казалось, разрушило древнюю симфонию здешних строений. В то же время талантливый архитектор-конструктивист, кузен Марины Цветаевой

Владимир Дмитриевич Цветаев воплотил в проекте яркую идею: небольшой площадки, своеобразного капитанского мостика в верхней части здания, места, с которого человек будущего озирает новый город. К сожалению, соседка храма справа, дореволюционная каменная высотка, особенными идеями не блещет. Хотя её автор – профессио­нал времени модерна Адольф Эрихсон. Только вот строил для заказчика, озабоченного главным образом практической выгодой: в итоге лаконичное здание складских и конторских помещений бизнес-воротилы Ивана Сытина сменило разрушенный в 1913 году барочный дворец.

Церковь Николы в Клённиках (Блинниках)

Здесь, особенно при оглядке на ещё близкий Китай-город, невольно думаешь о парадоксах столичной истории. Капитализм, пришедший в Россию и старую её столицу в конце XIX столетия, шагал не менее нагло и властно, чем сегодня. Особенно учитывая, что законодательство, защищающее объекты культурного наследия – дворцы и домики, ограды и ворота, мостовые и сады – разработают и утвердят лишь в СССР. Помните радостно-бесстыдное восклицание чеховского Лопахина: «Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишнёвому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь!»? В этот момент топор уже врезается в деревья вишнёвого сада, по утверждению другого героя пьесы, упомянутого в энциклопедическом словаре. Центр предреволюционной Москвы грозили заполонить пусть и не дачи, но привычные нам «офисно-деловые центры», сметая и допетровские палаты, и дворцы екатерининских вельмож, и маленькие дворянские усадебки, об уходе которых сокрушалась Марина Цветаева. Но сначала Первая мировая война, а затем перипетии послереволюционных лет остановили вандализм «практичности». Правда, на смену пришёл вандализм идейный, который принёс городу, как мы знаем, не меньше утрат.

Но финансовая сторона вопроса делала своё дело. У советской власти банально не хватило средств на глобальное переустройство, о котором мечтал, например, прибывшей из Франции идеолог «интернационального» стиля Ле Корбюзье. Опьянённый неслыханными возможностями для творчества, открывающимися в молодой респуб­лике, мэтр настаивал на тотальной зачистке Москвы. Ему довелось осуществить один из проектов уже за пределами Ивановской горки (я говорю об изуродованной дальнейшими переделками громаде Центросоюза на Мясницкой). Но снести всё – не получилось!

...Мы движемся дальше по удивительной Маросейке, где одно время располагались посольства Малой России. Так дворы гетманов (в их числе – легендарный Мазепа) запечатлели своё пребывание в топонимике Москвы. Сохранились и палаты Мазепы в Колпачном переулке. Советские архспецы всячески культивировали легенду о том, что храбрый воин и вместе с тем коварный изменник Мазепа здесь действительно останавливался. Партийные функционеры сносить палаты не решились. А ведь, казалось бы, гостили в них не Пётр I или один из его сподвижников, а кавалер ордена Иуды (таковой был изготовлен, хотя и не вручён Ивану Степановичу). То есть в деле патриотического воспитания молодого поколения сохранение подобного объекта вряд ли сыграет важную роль. А вот авторы фильма «Стиляги» использовали палаты как яркую декорацию, на фоне которой гуляют по Москве юные герои фильма...

Дворовый фасад палат обращён к главной вертикали Ивановской горки – колокольне протестантской кирхи Петра и Павла, последний вариант которой возведён в начале XX века. Любопытно, что освящали церковь 5 декабря 1905 года, в тот самый день, когда в училище Фидлера в Лобковском переулке (ныне улица Макаренко) первый московский Совет рабочих депутатов объявил вой­ну самодержавию. У протестантской общины собственная насыщенная история и собственная драма – служители и прихожане кирхи репрессированы в 30-е годы прошлого века. В 1957 году храм потерял шпиль, восстановленный лишь недавно. Но всё же кирха выжила, сохранилась. Чего не скажешь о многих культовых сооружениях той же Европы, которая часто выступает в наших глазах едва ли не образцом бережного отношения к наследию. Так, пару лет назад в интернете распространили ролик, запечатлевший варварский снос неоготического собора, единственного храма в небольшом провинциальном французском городке. Ковш громадного экскаватора методично откалывал фрагменты абсиды со стрельчатыми окнами. Общественность, как водится, повозмущалась, но последовал безапелляционный ответ чиновников: здание в аварийном состоянии, средств на ремонт в местном бюджете нет. Ну а уж старинная церквушка, окружённая витринами публичных домов, за которыми «сотрудницы» активно рекламируют свои услуги, – и вовсе не нонсенс для либерального Запада, подобное я своими глазами видел в Амстердаме. Что говорить, кирха Петра и Павла, конечно, при советской власти служила не вполне богоугодным целям, обращаясь то в кинотеатр, то в просмотровый зал студии «Диафильм». Но всё же – не в модный аксессуар борделя. А теперь сюда давно вернулись прихожане, всех желающих приглашают на органные концерты. Но копни чуть глубже, и выяснишь, что кирха XX века построена для удобства верующих на месте более миниатюрной (хотя ведь и старой!) кирхи века XIX, в которой выступал с органным концертом сам Ференц Лист. По сему случаю поэт Глинка даже написал звучное четверостишие:

Наш май угрюм и не цветист.

Знать, осень возвратилась снова:

Как грустно! –

Здешнего листочка нет роднова.

Лишь радует Москву один – нездешний Лист...

Лютеран начала прошлого столетия можно простить. Они ещё не ведали, что память о неординарном событии столь значима, чтобы сохранять здание, с этим событием связанное.

По Старосадскому переулку, откуда можно попасть на территорию целого протестантского городка, окружающего кирху, быстро пробежать не получится. Тут же перед нами встанет лаконичный фасад начала XX века бывшей мужской и женской школ Общества приказчиков архитектора Кожевникова. Борис Николаевич часто перестраивал для современных нужд более старые особняки. И в данном случае с правой стороны здания, где теперь разместилась Публичная историческая библиотека, можно найти следы дома XVIII века, куда в веке XIX заглядывал Фёдор Михайлович Достоевский. Его родственники, богатые купцы Куманины, охотно принимали на Ивановской горке переживавшего денежные трудности племянника. За что тот отплатил, выведя тётушку Александру в романе «Игрок» в довольно сомнительном образе старушки, поддавшейся на соблазны игорной истерии. Впрочем, для нас важнее, что здесь, в Старосадском, от Достоевского до Салтыкова-Щедрина буквально один шаг! Напротив дома Куманиных расположена другая старинная усадьба – Ильи Евграфовича Салтыкова, у которого нередко гостил брат Михаил. А ещё недавно в пристройке 1878 года, расположенной слева от отреставрированного усадебного фасада, функционировала интереснейшая лаборатория Российской академии наук. Здесь вполне всерьёз изучали феномен «царицы ассирийского народа» целительницы Джуны Давиташвили. Во дворе, куда ведёт колоритная арка, располагалась обычная столовка. А там, возможно, обедала сама Джуна, способности которой воздействовать на сознание окружающих подтверждены и многими свидетельствами исцелённых, и в процессе экспериментов Юрия Гуляева и Эдуарда Годика.

Вы спросите: ну какое все эти научные или околонаучные дела имеют отношение к облику старой Москвы? Прямое. Облик ведь не только в тех или иных архитектурных деталях, форме кровли или церковного купола. Он рождается из атмосферы, смеси быта и бытия, древних деяний и новейших загадок, отчаянных подвигов и нелепых мечтаний. На небольшой развилке, где Старосадский переулок упирается в улицу Забелина, встречаются душевные движения, яростные крики и пронзительные взгляды стольких удивительных людей! Здесь, за стенами Ивановского монастыря, многие годы провела в заточении безумная Салтычиха, которая, как говорит предание, часть своего «срока» находилась в полной темноте. Какие флюиды она посылала всем проходящим мимо, пусть отделённым от преступницы толстыми монастырскими стенами? А загадочная врачевательница Джуна, чей взгляд не мог не устремиться на монастырь во время её необычной «работы» у Гуляева и Годика, могла ли она эти флюиды спустя века уловить и «прочитать»? Кто знает... Но уж точно с удивлением и восторгом смотрел на купол монастырского собора, построенного почти как точная копия флорентийского Дуомо, странник по эпохам и культурам Осип Мандельштам. Несколько счастливых месяцев провёл он в 1931 году в квартире брата, в доходном доме, расположенном между домом Ильи Салтыкова и монастырём. Как удачно скрестились «воздушные пути», пути неисповедимые лирики и архитектуры, музыки и религии, когда забросили поэта, вечно грезящего то об Италии, то о Греции, в средоточие Ивановской горки! Здесь и Флоренция в русском монастыре, и Моцарт, чей реквием прозвучал в суровом 18-м году в стенах кирхи, и следы голландских посланников в палатах Давида Рутца на Маросейке (портрет Николаса Рютса, отца служившего в Москве голландца, написал сам Рембрандт). Когда мы узнаём краеведческие нюансы, связанные с житьём-бытьём Осипа Эмильевича на Ивановской горке, по-новому звучат для нас строки:

…Уже светает. Шумят сады зелёным телеграфом,

К Рембрандту входит в гости Рафаэль.

Он с Моцартом в Москве души не чает –

За карий глаз, за воробьиный хмель…

А в квартире, где к поэту приходили весёлые и странные строфы, поселился добрый, чуть лукавый человек, представившийся мне Вячеславом Васильевичем. В небольшой дореволюционной дворницкой он держит голубей, взвивающихся в небе над Ивановской горкой пёстрым веером. В доме он старший, по-старинному «управдом» и есть, и хотя, как говорит, «жильцы здесь серьёзные, а он сам человек простой, но все слушаются». Несколько лет назад он любезно разрешил мне подняться по той самой лестнице, по которой спускался и поднимался Поэт, постоять у «мандельштамовских» дверей на третьем этаже. Надо сказать, беседа с этим человеком дала мне для ощущения места больше, чем недавний, печальный, скорбный памятник знаменитому жильцу, поставленный в сквере за домом. Может, судьба Мандельштама и даёт повод увековечить его таким, но на Ивановской горке он явно жил чуточку да светлее! Больше света и тепла, сохранившихся в зданиях и людях сего места, я желаю и всем, кто составит собственный маршрут блужданий по потаённой, не сгинувшей в пожарах и дрязгах Москве.