*** 
Кто – обретать, а я теряю снова
права на жизнь по правде, не по лжи…
И оправдаться – разве только словом?..
Но это надо кровью заслужить…
Идёт война на виртуальном свете,
нас атакуют сонмища врагов.
Вопят с небес зачёркнутые дети,
в экраны зрят мильоны дураков.
Зачем же я, душою обнимая
тебя, моя безумная страна,
шепчу пароль, в надежде призывая
твои – в пустую бездну – имена?!
Все имена…
Но были-небылицы
сплавляются в одну простую мысль.
И я шепчу – и воздух шевелится, –
сиюминутный мир теряет смысл,
как прорванная мухой паутина…
Вот за окном светлеет горизонт.
Но речь темна, слепа и нелюдима,
в ней нет ни слова, –
все ушли на фронт.
***
Бедный, малограмотный народ,
он в Берлин придёт, он доползёт.
…А над Волгой бабы будут выть,
от чужих – своих детей растить.
Лебеду и землю молча жрать,
от убитых – сыновей рожать.
Бога нет,
но есть приказ – вперёд!
Бога мой народ потом найдёт.
Сэкономит порох, динамит, –
но Гагарин в космос полетит.
Колокольный и кандальный звон.
Бога нет,
чернил
и нет бумаги –
кровушкой Ему напишет Он
на когда-то грамотном Рейхстаге.
Он ещё откинется потом…
Про народ я…
Несгибаем Он.
*** 
Петру Калитину
И сказал мне дядя Ваня,
бывший кент вора в законе,
бывший… – лагерная вохра,
Ворошиловский стрелок:
– Зря не бацай,
СССР был,
как кулак народов братских…
В общем,
если шмайсер держишь,
жми сильнее на курок.
И сказал мне дядя Ваня,
шоркнув сталинской наколкой:
– За слова свои ответишь,
так что много не базлай…
В жизни столько баб красивых,
что одной по горло хватит,
так что больше, чем проглотишь,
в свой стакан не наливай.
И сказал мне дядя Ваня,
разливая, не скучая,
выключая телеящик,
матерясь на беспредел:
– Гитлер – падла,
Ельцин – тоже!
И народ – пацан, в натуре…
А менты ещё покажут –
кто и где
чьё мясо съел.
И сказал мне дядя Ваня:
– Зря не бацай, паря, глоткой,
на рожон не лезь без батьки,
партия нам что велит?!
Мол, вокруг все п… (голубые. – С.С.) –
в телевизоре и возле…
Изменяется природа,
мир на месте не стоит…
Но сказал мне дядя Ваня:
– Жизнь нельзя сдавать без боя! –
и налил за край и выше,
наградной взяв револьвер, –
Гастарбайтеры достали,
а скины совсем тупые…
Где ты, дядя Сталин?!
Суки, –
развалили СССР!
***
Как хорошо в последний день Помпеи
пройтись по улицам заснеженной Москвы.
На миг любви – в бессмертие поверив,
услышав из-под снега рост травы.
Увидеть в небе ветра зарожденье,
в голубке серой Божий лик узреть…
И что-то вечное смахнуть, как наважденье, –
ещё пока не время умереть…
Твои глаза…
Но что-то говорит мне,
что всё не так, как мне мечталось быть.
И сердце сокращается в том ритме,
в котором мы давно не можем жить.
Счастливым быть уже я не сумею.
Другая жизнь у Родины в крови.
Моя душа – безумнее Помпеи –
в последний день несбывшейся любви.
***
Кто умер, тот уже бессмертен, –
порукою – сыра земля.
Давно живём без тьмы и света,
но кто здесь ты и кто здесь я…
Шепнёшь:
– Прости, Россия-мама,
в своей забытой Богом мгле
с душой пустой, как голограмма,
не весящей уже ни грамма,
мы к небу ближе, чем к земле…
Сын за отца не отвечает…
А слово – словно воробей.
И поле жизни заметает
заморский ветер глюковей.
Но вдруг внезапно прозреваешь…
Как с бодуна придя домой,
ты взглядом прошлое пронзаешь
и понимаешь: ты здесь свой.
Не вырывая даже йоты
судьбы, прожитой не тобой,
что стала главной частью плоти
и полностью твоей душой…
Невыносимы муки эти!
Отец, прошу, сойди с креста.
Бессмертие страшнее смерти,
когда бояться перестал…
***
На душе соловьями отпели рассветы
и поплыли закаты в глазах-небесах.
И твои поцелуи, как бабочки лета,
обречённо застыли на талых губах.
В волосах терпкий запах созревшей полыни,
пьяный запах измятой девичьей мечты.
Но сентябрь замерцал, и серебряный иней
проступил сквозь родные до боли черты.
Я ведь врать не умел никогда. И не буду.
Я безумно любил и терял – не одну…
И растратил полжизни – на счастье,
как будто…
В сердце призраки бродят, хоть вой на луну.
Пил, гулял, в драках часто бывал я некстати,
но не продал друзей, Русь в себе не сгубил.
И пускай мегатонны души я растратил,
для тебя ещё больше осталось в груди.
И я понял, что счастье – сидеть просто рядом
и полынью дышать твоих душных волос,
задыхаясь во тьме раскалённого взгляда,
отгоняя печаль накатившихся слёз, –
оттого, что ты есть на планиде-планете
и не кончилось время на наших часах, –
там, где, как соловьи, надорвались рассветы
и взорвались закаты в глазах-небесах…
ШАМИЛЬ И ЦАРЬ
Абдулле Даганову
Велик Шамиль –
под знаменем Пророка –
когда в глуши смотрящих в небо скал
адатов древних тёмные пороки
огнём кровавым в душах выжигал.
Упрям Шамиль, уверовавший свято
в свой волчий жребий, как в земную сыть,
когда – на русский –
средством газавата
Аллаха волю стал переводить…
Но мудр Шамиль, дошедший до предела,
когда, душой неистовой горя,
смирясь,
Кавказа раненое тело
отдал на милость Белого царя.
Умён и славен царь-«завоеватель»
когда,
чтоб души тяжкие спасти,
имама Шамиля, поняв как брата,
«на покаянье»
в Мекку отпустил.
***
Под бестрепетным лунным прицелом
слышу землю с другого конца.
И ложусь в неестественно белом
на могилу отца-праотца.
Слышу зовы и рая, и ада,
но во тьме не пойму, где какой, –
в небеса с лёгким шелестом
падаю,
в небо смерти и жизни самой.
И когда человеки лихие –
с пулей-ножичком
тешатся тьмой,
мертвецы,
испокон не чужие,
вырастают стеной крепостной.
Пофамильно,
повзводно,
поротно
мои прадеды-деды идут
с ненаглядными,
с самыми «родными»…
И дядьёв молчаливых ведут ведут.
Сердца стук –
словно бубен шамана,
дословесная тёмная речь.
Предки,
смертью прикрывшие раны,
жизнь живую выходят стеречь,
прорастая во мне васильками,
проливаясь водою живой,
и губами шепча, и сердцами:
– Не боися, сынок, мы с тобой.
Крест нательный к губам прижимаю
и о здравии Бога молю.
То ли жизнь мертвецам продлеваю,
то ли смерть приручаю свою.
РУССКИЙ ФЛАГ
Русский флаг, что русское оружье,
как улыбка Ваньки-дурака,
что с лица не сходит,
птицей кружит
вдоль по сердцу – в тучах-облаках.
…Оба войска пали над обрывом,
прокричал стервятник вдалеке,
звёзд лучи скрестились над заливом,
ангелы поплыли по реке…
Умирает Ванька, но счастливый,
древко сжав в недрогнувшей руке.
СТАНСЫ
Жизнь нас всех воевала,
к земле пригибала
и, связав,
навязала чужую игру.
Мимо пуля летала,
но не доставала,
лишь нырять заставляла
в любую дыру…
Пусть не сразу мой рост доходил до оконца,
быть сильнее и выше мне было не лень, –
ведь чем ниже садилось усталое солнце,
тем длиннее была на земле моя тень.
Жажда губ ножевых колотила и била,
имена пропадали в звенящей нови.
Ведь чем больше девчонок меня погубило,
нерастраченной больше становилось любви.
Я был вечно влюблён,
уж такая порода…
Но менялась Отчизна,
менялись тела.
И не так было всё у страны, у народа.
И тебя я не знал,
хоть в душе ты жила.
Годы,
словно бродячие псы на дорогах,
под колёса бросались, рыча и визжа…
Ну а я от тебя,
как когда-то от многих,
скрыть пытался сжигающий сердце пожар.
Я ведь жил и мужал
и накапливал силы,
чтоб талант свой намыть
в трудной русской воде.
И отдать без остатка родимой России,
и отдать без остатка любимой тебе.
Не хочу я, как все,
торговать или хапать,
я хотел бы служить,
понимаешь, служить.
Хватит сил ли, не знаю, –
энергии хватит,
чтоб ракету-носитель на Марс запустить.
И бессилие душит,
пьянит, словно брага, –
никому я не нужен здесь, в «этой стране».
И страна не нужна,
и народ – бедолага,
и не нужен язык, –
словно мы на луне…
Ты устала со мной.
И разверилась вера.
Слышишь,
дочка за стенкой Мадонну поёт…
И метусь я душой,
переполненной ветра,
восемь разных ветров продувают её.
***
Ты жил с великими поэтами,
как с ровней.
Но они ушли,
ушли кто Стиксами, кто Летами,
ушли, как в море корабли.
Ты жил,
но ничего не понял ты –
судьбу, считай, не оправдал.
Лишь дни сомнений вместе пропиты,
мерцает памяти бокал.
А в нём, на дне, все тайны Китежа,
и льётся небывалый свет.
Песнь слышится…
Теперь молчи уже.
И прямо с неба жди ответ.