Анна Дмитриевна Ермакова проработала директором театра 40 лет, из них 32 года – директором Нижегородского академического театра оперы и балета имени А.С. Пушкина. При ней этот театр получил звание академического и, в отличие от многих оперных театров страны, сохранил свой классический репертуар и традицию ставить оперы и балеты в том виде, в каком они были созданы авторами, т.е. директор Ермакова сохранила классические оперы и балеты для новых поколений зрителей, что было весьма непросто в сложные перестроечные времена, особенно с учётом появившейся моды на «осовременивание». Нижегородский оперный театр всегда полон, «партер и кресла, всё кипит», причём среди зрителей много молодёжи и даже подростков. Анна Дмитриевна – кавалер ордена «Знак Почёта», многих других премий и наград, и единственная в Приволжском федеральном округе трижды почётный гражданин – Нижнего Новгорода, Пильненского и Балахнинского районов Нижегородской области. В настоящее время А.Д. Ермакова сложила с себя обязанности директора и возглавила отдел по связям с общественностью. 29 марта она празднует свой юбилей.
– Анна Дмитриевна, скажите, пожалуйста, почему вы стали директором театра, а не завода или фабрики?
– Театр с ранней юности вошёл в круг моих интересов. Работая в комсомольских органах, а я пять лет была первым секретарём Пильненского райкома комсомола Горьковской области (сейчас Нижегородской), пять лет – заведующей отделом культуры и пропаганды в обкоме комсомола Горьковской области, я всегда вела вопросы культуры. Мне это близко.
Когда я окончила факультет журналистики Высшей партийной школы (сейчас – Академия госслужбы), мне предложили возглавить Театр комедии в Горьком. Я знала, что такое институт театра, но не знала, что такое театр изнутри. Поэтому, когда мне это предложение было сделано, я сказала: «Давайте, я пойду посмотрю, что это за театр». А мне ответили: «Не надо волновать общественное мнение. С приказом придёшь». И я пришла – 34-летняя. С приказом.
А в тот период стоял вопрос о том, существовать Театру комедии или нет. Это был театр, который в городе не имел творческого авторитета. И артисты, когда я к ним пришла, показались мне забитыми, стесняющимися своего положения в театре. Поэтому первое, что я начала делать, это формировать уважительное отношение артистов к своей профессии и к своему театру. Я проработала в этом театре восемь лет и подняла его.
Через год я встретилась с бывшим директором Театра комедии Леонидом Михайловичем Шароградским, и он мне сказал: «Я проанализировал вашу работу за год. Из вас получится директор. Но я знаю, кем продиктованы ошибки, которые вы за этот год совершили». И назвал все ошибки, что я сделала, и кто мне их продиктовал, и ни разу не ошибся. Он точно сказал, что это я сделала под влиянием главного режиссёра, а это – опираясь на мнение такого-то актёра. Он по-доброму дал мне понять, что надо всех выслушивать, а решение принимать самой.
А потом мне предложили перейти директором в оперный театр. У меня появился другой статус, а главное, что я в Театре комедии за восемь лет всё наладила, и мне стало не хватать масштаба. Я заволновалась: у меня же нет музыкального образования. Но меня вызвали в обком партии и сказали: «Принимайте оперный театр». А утверждение директоров театров происходило тогда в Министерстве культуры России. И меня тут же направили в Москву на утверждение.
– То есть, вы, как Валентина Терешкова, первая и тогда единственная?
– Да. В советские и постсоветские годы около 25 лет я была единственной женщиной – директором оперного театра в России. В конце 2000-х начали появляться директора оперных театров – женщины, но их очень мало. Чтобы успешно прожить жизнь директора театра, надо полностью отодвинуть всё остальное и посвятить себя только этому делу. Днём и ночью. И даже во сне.
– Что самое трудное в работе директора театра для вас?
– Сохранить психологический климат в коллективе. Люди, которые работают в театре оперы и балета, разной степени одарённости, но чувство «самости» им присуще гораздо в большей степени, чем драматическим артистам. А надо, чтобы они не устраивали разбирательств, не выясняли, почему сегодня поёт или танцует не он, а другой. Каждый считает, что именно он должен петь (танцевать) ту или иную партию. Очень трудно держать этот баланс – чтобы все солисты были заняты в спектаклях соответственно своим возможностям.
– Когда вы пришли в Театр оперы и балета, какие там были традиции? И какие традиции родились (если родились) при вас?
– Я ведь пришла в театр, в котором работали выдающиеся люди, и они сформировали этот театр. И там уже имелись традиции. Я считала своим долгом сохранение этих традиций: во-первых, яркое, живописное оформление спектаклей. Во-вторых, верность классике и классическому репертуару. В-третьих, сохранение пушкинского репертуара – Пушкин должен присутствовать в афише всегда. В-четвёртых, мои предшественники заложили фестиваль «Болдинская осень», который уже 32-й раз прошёл в нашем театре. Традиции также в том, что отбор и формирование труппы идёт очень жёстко и с участием художественного совета театра. У нас сохранён и действует художественный совет, куда входят всё художественное руководство театра и ведущие солисты оперы, балета, оркестра и хора. Очень многие театры отказались от худсоветов и сделали это напрасно, как мне кажется. Худсовет принимает участие и в приглашении артистов, и в формировании репертуара, и в его оценке. Традиция оценивать то, что ты сделал, – очень важная, так как смотреть на себя со стороны не так просто.
– И что, в вашем театре не появлялись так называемые осовремененные постановки?
– К сожалению, и нас не миновала чаша сия. Молодым режиссёрам хочется проявить себя как-то необыкновенно. И я иногда давала им такую возможность. Один режиссёр поставил «Скупого рыцаря» в псевдомодернистском прочтении – за сеткой-рабицей разгуливали бандюганы в кожаных и лиловых пиджаках, появилась какая-то секретарша в кожаной красной мини-юбке. Но вкус нижегородцев отличается высокой требовательностью, и наша публика не приняла это. Мы показали этот спектакль один раз и сняли.
А однажды тот же режиссёр захотел поставить спектакль, в котором из шкафа выходил скелет, махал руками, двигал челюстями. Скелет мы ему купили, конечно, хотя мне непонятно, зачем такие сакральные вещи, как гроб и скелет, тащить на сцену. Но поставили. И в театре началась серия необъяснимых смертей – одна, вторая, третья… Спектакль прошёл три раза и сопровождался такими ужасными событиями. Я сказала, чтобы режиссёр убрал скелет. Он: «Нет, это моё принципиальное решение». Тогда я волевым решением передала этот скелет в Медакадемию. Пусть студенты учатся. Скелет-то настоящий, в «Медтехнике» покупали. А спектакль был снят.
– В чём, по вашему мнению, миссия театра?
– Разговаривать высоким языком о простых вещах с людьми, которые не всегда его понимают. Чтобы этот язык стал им доступным. А для этого формировать свою публику, начиная с детской аудитории. Создавать абонементы, вести просветительскую работу в вузах, чтобы студенты и преподаватели пришли к нам, организовывать встречи с артистами, выездные концерты и спектакли.
– А искусства?
– Искусство с философской точки зрения – умение субъекта раствориться в объекте, органическое единство субъективного и объективного. А проще говоря, важно, чтобы художественное творение затронуло ум и сердце, чтобы возникло состояние, когда душа с душою говорит. Это и есть его миссия. Не будет искусства – эмоциональная жизнь станет очень скупой. Не просто же так Пушкин написал: «Над вымыслом слезами обольюсь». А форм, жанров и направлений – великое множество.
– А в чём миссия театрального (музыкального) критика?
– Сложная это работа. С одной стороны, критики должны очень хорошо знать всё, что касается театральной, музыкальной сферы, а всё хорошо знать невозможно. Мне кажется, что трудность театральной (музыкальной) критики в том, что критику надо постоянно хватать себя за горло и не дать себе сказать то, что он хочет сказать на самом деле, точнее, как он хочет сказать. Думаю, что критикам приходится заставлять себя искать такие слова и выражения, чтобы навеки не расстаться врагами с теми, о ком они пишут. Критик должен быть честным, а честным иногда быть очень трудно.
А миссия в том, чтобы уметь донести до зрителя, до слушателя, до читателя смысл происходящего на сцене и вызвать у них интерес и желание пойти посмотреть спектакль. Или нежелание. Но я считаю важным, чтобы критика стимулировала потенцильных зрителей пойти на спектакль.
– Вы почти 20 лет были женой выдающегося певца, солиста вашего театра, народного артиста России Владимира Ермакова. Каково это – быть женой народного артиста?
– Непросто. Например, когда мы с Ермаковым стали мужем и женой, он решил, что он, как большой артист, будет командовать. То сделаем так, а это сделаем этак. И мне нужно было приложить много сил, чтобы отделить мысли и желания народного артиста, солиста оперы от моего собственного мнения. Я ценила большой талант Ермакова и очень многое ему прощала.
А ещё я поняла природу вокала, точнее, то, как она хрупка. Владимир иногда просыпался в 3–4 часа утра и пробовал голос. Для него даже ночью важно было чувствовать, звучит у него голос или не звучит. Артисты об этом своём состоянии не будут рассказывать. Действительно, на этих двух маленьких связочках вся их жизнь выстроена. Мне кажется, никто до конца, до глубины природу оперного вокала не знает. Как две маленькие связочки выдают такой мощный и красивый звук и совершают такое чудо?
– Какие главные итоги вы подвели для себя?
– Жить по принципу: если можешь решить вопрос положительно, реши. А если не можешь, то объясни людям причину, чтобы у них не оставалось осадка, от общения с директором осадка быть не должно. Хранить чужой талант. А это нелёгкий труд.
Беседу вела Людмила Лаврова
Полный текст – на сайте «ЛГ»