В пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века Таю Григорьевну знал весь литературный Ленинград и не только. Она выросла в Одессе, друзьями её молодости были Эдуард Багрицкий, Илья Ильф, Юрий Олеша, Лев Славин и другие знаменитые одесситы. Прожив много лет в Ленинграде, она сохранила любовь к той волшебной поре и неповторимый одесский шарм, благодаря которому казалась одновременно величественной и озорной. Даниил Александрович Гранин посвятил ей такие строки: «Но, может, более всего помогал мне участливый интерес ко всему, что я делал, Таи Григорьевны Лишиной, её басовитая беспощадность и абсолютный вкус... Она работала в Бюро пропаганды Союза писателей. Многие писатели обязаны ей. У неё в комнатке постоянно читались новые стихи, обсуждались рассказы, книги, журналы...»
Я был представлен Тае Григорьевне как начинающий поэт в своё последнее студенческое лето в курортном Зеленогорске, где она отдыхала вместе с мужем Семёном Арнольдовичем. Была она грузновата, но хорошее лицо, умные большие глаза. Мне был устроен экзамен: читал ли я то, сё, а если не читал, то почему. Я отвечал сносно, правда, перепутал Марселя Пруста с Болеславом Прусом, но был прощён.
Во время нашей беседы подошёл её знакомый и пожаловался, что не может найти партнёра для бильярда.
– А ты обратись к Семёну Арнольдовичу, – посоветовала Тая Григорьевна. – Но учти, он тебя обыграет. Он самого Владимира Владимировича обыгрывал, а тот был великий бильярдист.
– Кто этот Владимир Владимирович? – заинтересовался знакомый Таи Григорьевны и услышал в ответ: – Маяковский!
– Вы были знакомы с Маяковским? – робко спросил я, когда её знакомый ушёл искать Семёна Арнольдовича.
– Была. Мы с Эдди Багрицким однажды ходили к нему на квартиру в назначенное им время читать свои стихи. Он лежал на кушетке и по случаю нашего прихода встать не пожелал. Маяковский был всего на два года старше Багрицкого, но для нас он был мэтром, и от смущения Эдди вместо того, чтобы читать свои стихи, прочитал мои. Ну а я прочитала стихи Эдди. Когда мы закончили, Маяковский, не вставая с кушетки, достал с книжной полки по сборнику своих стихов. На моём экземпляре он написал: «Той, которая не чирикает». Впрочем, эта надпись могла относиться скорее к Багрицкому, поскольку я читала его стихи. Ему он тоже написал что-то, видимо, относившееся ко мне. К сожалению, подаренная Маяковским книжка пропала во время войны.
После небольшой паузы Тая Григорьевна вспомнила Лилю Брик.
– Она была тоненькая, как спичка, а Маяковского свела с ума. И не только его. Что они все в ней нашли? Кстати, своей посмертной жизнью он обязан ей. Когда не стало Маяковского, его стихи перестали издавать. У нас не любят самоубийц. Как же, написал «и жизнь хороша, и жить хорошо», а потом застрелился. Контрреволюция какая-то. Тогда Лиля написал Сталину прошение об издании собрания его сочинений. На нём Сталин и начертал: «Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остаётся лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».
Вот это да! Оказывается, знаменитые сталинские слова о Маяковском были начертаны на прошении Лили Брик, а не произнесены с высокой трибуны.
За день до моего отъезда из Зеленогорска Тая Григорьевна потребовала, чтобы я прочитал ей свои стихи. Я не знал тогда и не знаю сейчас, хорош ли был тот мой стихотворный опус, но, прослушав его, она молвила:
– Полагаю, тебе придётся бывать у нас дома.
Дома у неё я оказался только через пять лет, когда написал свой первый рассказ, больше его показать было некому.
Тая Григорьевна занимала тридцатиметровую комнату в знаменитом доме на Карповке, построенном в тридцатые годы для советской элиты, удачном, как считалось, образце позднего конструктивизма. В другой комнате жил прокурорский работник с женой, регулярно являвшийся домой пьяным. За время, что я её не видел, она ещё больше погрузнела, а из глаз исчез прежний задор. Семёна Арнольдовича не было, он умер год назад.
Я прочитал свой рассказ, и она сделала несколько удивительно точных профессиональных замечаний. С тех пор все свои литературные опусы сразу после написания я бежал показывать ей.
Попасть к Тае Григорьевне было не так просто. Я звонил, и она говорила:
– Могу принять тебя в четверг, но только с 18 до 20 часов. Устраивает? Записываю…
Я подъезжал к назначенному времени, а когда оно истекало, Тая Григорьевна начинала нервничать.
– Тебе пора домой, а мне надо отдохнуть перед приходом следующего визитёра…
Как-то летом Тая Григорьевна попросила сопроводить её на знаменитый гастрольный спектакль театра «Современник» «Обыкновенная история». В антракте мы вышли в фойе и там встретили человека, лицо которого показалось мне знакомым.
– Познакомься, это Даниил Александрович Гранин, – сказала Тая Григорьевна.
«Надо же, – удивился я, – живой Гранин». К тому времени роман «Иду на грозу», по-моему, у нас в стране прочли все, кто умел читать, и для меня имена Толстого и Гранина звучали в одном ряду. Я хотел было спросить его о чём-то для меня важном, но не успел.
– Извини, Игорь, но у нас Даниилом Александровичем должен состояться небольшой мужской разговор, а потом мы продолжим наш женский, – пробасила Тая Григорьевна и увела его на улицу, чтобы он втайне от жены Риммы Михайловны выкурил сигарету.
Она контактировала со многими фантастическими людьми, ставшими легендами при жизни. Среди них Лев Абрамович Кассиль, Ираклий Луарсабович Андроников, чемпионка мира по шахматам с 1950 по 1953 год Людмила Владимировна Руденко, Евдокия Николаевна Глебова-Филонова, родная сестра великого художника Павла Николаевича Филонова. Все его работы находились тогда у неё дома, и только в 1988 году, через сорок семь лет после смерти художника, в Русском музее состоялась первая выставка его работ, переданных в дар Евдокией Николаевной. Впрочем, Тая Григорьевна сама была фантастической личностью. Недаром великий Ираклий Андроников рассказывал, что ни одно выступление в Ленинграде не начинал, не обговорив все его детали с ней.
В последний год нашего общения с Таей Григорьевной я был удостоен высокой чести – она показала мне первую главу своей будущей книги воспоминаний «Так начинают жить стихом…», имевшую диковинное название: «Пеон четвёртый» и «Мебос». Так назывались одесские литературные кафе, где в трудные и голодные 1920–1921 годы собирались молодые поэты, среди которых были друзья Таи Григорьевны – Багрицкий, Ильф, Славин, Олеша. Название «Пеон четвёртый» привлекало, но оно нуждалось в разъяснении, и у входа поместили плакат с четверостишием из сонета Иннокентия Анненского: «На службу лести иль мечты, равно готовые консорты, назвать вас вы, назвать вас ты, Пэон второй, Пэон четвёртый?» (именно через «э», так у Анненского. – Прим. ред.). Позже кафе переместилось в полуподвальчик бывшего винного заведения и стало называться «Хлам» (художники, литераторы, артисты, музыканты), но вскоре было переименовано в «Мебос», что означало «меблированный остров».
Тая Григорьевна вытащила из рукописи нотный листок и показала мне.
– Ты умеешь читать ноты?
– Нет, – засмущался я.
– Жаль. Это ноты «Песенки о милой Джейн», сочинённой Багрицким. Её в конце каждого вечера пели все посетители «Мебоса».
Песенка заканчивалась таким куплетом: «Прошёл апрель, настал уж май, / я сплю на дне песчаном, / прощай, любимая, прощай / и только чаще вспоминай / мой взгляд, встающий за туманом»…
Тем временем Тая Григорьевна достала несколько листов глянцевой бумаги, исписанных крупным разборчивым почерком.
– Это фотокопии писем Ильфа ко мне и моей подруге. Они войдут во вторую главу книги, но об этом в следующий раз.
В следующий раз я застал её расстроенной. На столике лежало письмо от Бориса Николаевича Полевого, главного редактора журнал «Юность».
– Он написал, что не может объяснить, почему мой, как он выразился, замечательный материал не будет опубликован в его журнале, – рассказала Тая Григорьевна. – Подумаешь, секрет Полишинеля. Боится упрёков в восхвалении писателей южной школы в ущерб остальным. Жаль! «Юность» – это два миллиона подписчиков.
На следующий день я уехал в командировку на месяц, а вернувшись, узнал, что Тая Григорьевна умерла. Последние её слова были: «Как же так, мне ещё книгу писать надо!»
Проститься с ней пришло множество людей. Очень плакала Марина, дочь Даниила Александровича Гранина. А через три месяца после смерти Таи Григорьевны стотысячным тиражом (громадным в сравнении с нынешними тиражами художественных журналов) вышел альманах «Прометей», где по соседству с мемуарами Рокоссовского, Штеменко, Малиновского появились две главы из её недописанной книги. Фамилия её была в траурной рамке, а в некрологе, подписанном Всеволодом Азаровым, Ираклием Андрониковым, Сергеем Бондариным, Даниилом Граниным, Александром Розеном, были такие слова: «Бывает «абсолютный слух» у музыкантов. Тая Григорьевна обладала «абсолютным слухом» по отношению к поэзии, к слову. Общение с ней, вся её личность – безошибочный вкус, ум, широчайшая культура, высокое благородство, беспредельная скромность – как это было важно для нас, как много».
Она ушла в 63 года, совсем рано по нынешним временам. Почти всем, кто знал её и кто ещё жив, лет теперь намного больше, но мудрости, как у Таи Григорьевны, ни у кого из нас нет. И, думая о ней, я вспоминаю строчки письма Ильфа, написанные, когда она навсегда покидала Одессу: «Я снова продан, и на этот раз Вами, и о чём мне писать, если не писать всё о том же? Неувядаемые дожди, сигнальный свет молний, а ночью Ваше имя, короткое, как римский меч». Тая!