Валерий Лебединский
Поэт, прозаик, драматург, член Союза писателей Москвы и Союза журналистов России. Родился в 1940 году в Кременчуге Полтавской области. Окончил два факультета Одесского государственного университета им. И. Мечникова: юридический (1965) и исторический (1971). Автор десяти книг, лауреат литературных премий, главный редактор международного литературного альманаха «Муза».
Дилемма
Два года назад в Переделкине писатель Алла Рахманина познакомила меня с эмигранткой, живущей и процветающей в Европе. Я познакомился с её странной биографией, в которой и сейчас мало что понимаю. Живёт она в эмиграции давно, лет сорок, вероятно, не меньше. В Швейцарии, что ли, дом, в Германии, кажется, тоже. В Берне или в Женеве защищалась и давно является магистром. Впрочем, ныне это бесцветная пожилая женщина небольшого роста, которая много говорит, но уловить, сколько в этом правды, трудно. Я сам попросил, чтобы она зашла ко мне, и вечером она зашла в мой номер в новом корпусе, чтобы «помочь мне в быту». Взяла мою рубашку и стала пришивать пуговицу.
Так я узнал, что в Германии много лет назад вышла замуж она за бывшего фашиста, офицера Третьего рейха, воевавшего на Восточном фронте. Был он старше неё на много лет, и родился у них вскоре сын. Но потом отношения разладились, и они расстались. И сын редко видел отца. Рос он любознательным, кончил колледж, писал стихи. Но в метаниях меж отцом и матерью, от которой мало было поддержки, так как та страдала из-за мужа и была им отвлечена, мальчик стал наркоманом и погиб в двадцать лет. А недавно, чуя, что ли, вину, издала она книжку его стихов. Это были переводы с немецкого, на котором писал её сын.
Передо мной была книга сына немецкого фашиста. Причём воевавшего у нас.
– Мальчик рано погиб, – говорила она о его и своём сыне. – Напечатайте, будьте любезны. Ну хоть пару его стихов.
Я задумался.
– А где именно воевал ваш муж?
Она посмотрела на меня внимательно, не отрывая взгляда.
– Да вот, говорил, что в Пинске…
Теперь уже я внимательно смотрел на гостью. Пинск был захвачен в начале войны, и в течение полутора лет всё геройство фашистов в Пинске заключалось в постепенном уничтожении гетто, то есть согнанных безоружных женщин, детей и стариков. Он был жесток, её будущий муж, и убивал, так как добрых там не было.
Спустя тридцать лет после войны он повстречал мою собеседницу в Берлине…
Я понимал, что сын не виноват. Что дети за отцов не отвечают. Иначе б выбросил книгу сразу, так как дала мне её вдова фашиста.
Я думал и колебался… Не знаю уж, как довёз эту книгу до Москвы. Сел, стал читать:
«Он любил отца, – говорит она в предисловии. – И не видел его вины, всё прощая, так как это война, и отец делал то, что все».
Позвонила Алла Рахманина.
– Так вы будете его печатать?
– Нет, – сказал я. И вышел на улицу. Подняв над ближайшей урной книгу, я подпалил её. Она вспыхнула и упала вниз. И усилившееся пламя огня ещё долго вырывалось оттуда…
Рассказ для «Музы»
…И был случай.
Я получил рассказ из Подмосковья. Автор – вдова поэта, покойного ныне Шурмака, – писала, как в оккупации, где она жила с мамой, жители обратились с просьбой к коменданту помочь восстановить колокольню на маленькой церкви села. Немец тут же смекнул, что такое – в их пользу, и согласился выделить солдат. Всё было слаженно, оперативно, и утром уже трудились немцы и жители нашего села – бок о бок, дружно, знакомясь друг с другом… Так продолжалось много дней, пока всё не сделали, и жители искренне благодарили солдат.
«Мне было три года, – пишет автор. – И с детства я слышала от мамы, какие хорошие те немцы, которых наши потом прогнали».
И надо же такое…
Я молча сидел над этой штукой.
Слов не было.
Кричал текст.
А через несколько дней была годовщина Победы.
Тонкая месть
Когда умер мой тесть, Борис Феоктистов, о ком я не раз писал в стихах и прозе, виртуоз игры на балалайке, уровня, не сравнимого ни с кем – один такой во всём мире, – на похороны его прислала венок великая Людмила Зыкина.
– Приехала бы сама, – звонила она из Стокгольма, – да не могу прервать гастроли.
Венок был роскошным, дорогим, как по деньгам, так и по имени приславшей. Несли его в голове процессии как честь. Гордостью был и сам покойный. Я не оговорился: один такой. Разве могли бы Рожков и Данилов, а в прошлом – Андреев, Трояновский, сыграть переложенный для балалайки концерт для… скрипки с фортепиано? Разве мог бы любой из них сказать, что на его концерте встал, аплодируя несколько минут, полный состав итальянского театра Ла Скала?
Я бы сказал, на похоронах царила взаимная гордость. Тесть мой не раз в разговорах со мной почтительно называл Зыкину великой, а она его, как позже я услыхал от неё, – великим виртуозом. (Так же точно о нём и о ней говорил мне и Виктор Боков.) За гробом тянулся внушительный ряд его рядовых почитателей…
Не будучи на похоронах, Людмила Георгиевна распорядилась, чтобы её представлял Виктор Гридин – музыкальный руководитель коллектива, её бывший муж. Доминанта её ансамбля ощущалась, хотя были представители и венки от Московской государственной филармонии, ЦДРИ, многих чтимых…
Гридин – тонкий, высокий, сдержанный, несший в облике своём, даже жестах, «родовые» черты их ансамбля, и, как можно было судить, сохранявший отношения с Зыкиной, подошёл к моей жене, дочери покойного, и учтиво выразил соболезнование. Постоял, поговорил, успокаивал. А когда процессия стала двигаться, взял её под руку, прошёл в первый ряд за гробом и стал рядом со мной, между мною и ей. Так и шли всю дорогу, что казалось естественным, даже трепетным в связи с Зыкиной: верх положенного «по ритуалу», но… уж как ни суди, некорректным по отношению ко мне, её мужу и зятю покойного. Что же делать мне с Виктором Гридиным, ставшим ближе к покойному, чем я?..
…Прошёл год, а быть может, и больше, и я получил заказ сделать беседу с Зыкиной. Позвонил ей, условились встретиться, и в положенный час я шёл сквозь ряды оркестрантов и музыку, через всю суету – в кабинет. Улыбаясь, она шла мне навстречу. Мы вошли, и она прикрыла дверь. Но тут же её отворили вошедшие: кто-то шёл подписать документ, кто-то с чем-то своим, кто с жалобой…
– Этак мы не поговорим, – наклонился я к ней.
– Не волнуйтесь, – шепнула Зыкина. И нетерпеливо стала подписывать бумаги. – Так, достаточно: у меня интервью, – объявила она остальным, проводя своё мощное тело, чтобы выпроводить их из кабинета. Повернула ключ, но, подумав, обернулась с улыбкой ко мне:
– Мы поставим за дверью Гридина, будет полная тишина. – И опять повернула ключ, вышла.
Только Гридин был тут как тут. Показался в двери и, увидев, посмотрел на меня услужливо: я здесь был журналист, кому с ней беседовать, а ему – охранять тишину.
– В общем, Виктор, чтоб никого! – услыхал её шёпот. – А то наглые, будут стучать.
Она села за стол, я – напротив.
– Ближе, ближе ко мне, – пододвинула стул. – Я сегодня пою. Буду тихо…
Я сел ближе к его жене. Хоть и бывшей, а всё же… Она ближе наклонилась ко мне, и, когда говорила, я ощущал на лице её дыхание, а волосы раскидисто и непослушно касались иногда моих рук, щекотали лицо и шею.
Никогда в своей жизни – ни до, и ни после – не ощущал я в такой полной мере особую, утончённую блажь.