«...В котором нет ни капли праха»

О болезни Бахыта Кенжеева я услышал с некоторым опозданием. И тут же написал ему: «Дорогой Бахыт, не знал, что Вы захворали. Я тоже (очевидно, в знак солидарности) пребываю на больничной койке. Поправляйтесь! Давайте это делать наперегонки!»

Против обыкновения, он ничего не ответил на этот оптимистический призыв. Но двадцать шестого июня пришла весть. Как точно было им сказано: «Когда-нибудь смерти не будет, но это уже не про нас».

Смерть Бахыта не могла не поразить множество любивших его людей. Любивших как замечательного поэта, тонкого ироника (Ремонт Приборов!), как усмешливого мудреца. Помимо таланта Бахыт привлекал к себе чисто по-человечески: он был добр, отзывчив, надёжен, искренне расположен к друзьям. Уверен, что о его поэтике, лирике, прозе, о его литературной судьбе будет ещё написано немало проникновенных работ. Мне же, знавшему Бахыта Кенжеева более полувека, выпала горькая участь сказать здесь несколько слов: преимущественно личного характера.

Бахыт, студент химического факультета МГУ, явился в университетскую студию «Луч» девятнадцати лет, осенью 1969 года. «За председательским столом, – пишет он в своих воспоминаниях, – располагался вальяжный пожилой поэт Игорь Волгин (ему тогда было, если не ошибаюсь, лет двадцать пять)». Мне, правда, было уже двадцать семь, что, впрочем, не помешало взаимной приязни.

Уже приходилось писать, что в юности Бахыт был вежлив, немногословен, избегал амикошонства и заставлял почтенную публику напряжённо вслушиваться в свои вкрадчивые и негромкие речи. Он умел держать паузу. «Поздний» Кенжеев видится совсем иным: открытым, демократичным и, в известном смысле, даже незащищённым. Но думается, никуда не делся тот внутренний стержень, который сопутствовал ему со времён ранней молодости.

В своих архивных завалах я вдруг обнаружил крошечную заметку «Мастера о молодых» («Вечерняя Москва», 23 ноября 1972 г.). Это отчёт о вечере в Доме актёра. В нескольких строках я представляю молодого поэта Бахыта Кенжеева. Тут же напечатано его довольно наивное стихотворение размером в шестнадцать строк. Скорее всего, это его первая поэтическая публикация. А более или менее приличную подборку Бахыта мне удалось обнародовать лишь в 1977 году, в вышедшей после многолетних мытарств в издательстве МГУ тоненькой книжке «Ленинские горы» (тираж, между прочим, 5000 экземпляров). В ней были представлены тогдашние студийцы «Луча» – А. Сопровский, Е. Витковский, С. Гандлевский, Е. Бунимович, А. Казинцев, Г. Красников… Здесь в стихах Бахыта уже присутствует то сдержанное благородство, которое задало тон его позднейшим поэтическим сборникам.

Стихотворение называлось «Могила поэта». Переделкинские реалии («Вот здесь двенадцать лет назад / Он выходил в дрожащий сад») не оставляли сомнения в том, чья могила имеется в виду.

«…Студия «Луч», – говорит Б. Кенжеев, – сама по себе оказалась невиданной удачей». Но невиданной удачей оказалось и явление самого Бахыта. Привожу это отнюдь не в порядке взаимности и не потому, что Бахыт печатно удостаивал меня лестными (полагаю, порой незаслуженными) признаниями: «Наш ментор… держался системы поэтических ценностей, за которые его, строго говоря, следовало бы посадить лет на семь… Скучно не было никогда: студия была прекрасной школой, и благодарность моя её основателю – безгранична». Добавлю, однако, что в «Луче» не было ничего нарочито диссидентского. Другое дело – вышедшее из наших недр «Московское время», на одном из машинописных сборников которого С. Гандлевский написал:

Возможно, Бахыт со временем стал неформальной скрепой «великолепной четвёрки» (А. Сопровский, А. Цветков, С. Гандлевский, Б. Кенжеев) – первого (блистательного!) поколения студийцев: 

Их пронесённая через десятилетия дружба – пожалуй, беспрецедентная в истории отечественной поэзии – стала неотменимым литературным фактом. Надеюсь, он даст пищу для будущих (скорее всего, небеспристрастных) размышлений.

В 1982 году Бахыт со своей первой женой-иностранкой уехал в Канаду, а с 2006 года постоянно жил в Нью-Йорке. Он не считал себя эмигрантом: утверждал, что это – изгнание. К счастью, ворота вскоре отверзлись – и Бахыт довольно часто стал посещать историческую родину. Он гостил у меня в Переделкино – и однажды, «в минуту жизни трудную», в час некоторого сердечного смятения, позвонил отсюда своей будущей жене, дабы сделать официальное предложение.

Он знал себе цену, но при этом никогда не изображал литературную знаменитость. Хотя, как свидетельствует Е. Бершин, однажды встретивший его (Бершина) Е. Евтушенко грозно вопросил: «Скажи, кто сегодня первый поэт России? А то некоторые уже поговаривают, что Бахыт Кенжеев». Конечно, стихи Б. Кенжеева никогда не вызывали ни бурных общественных страстей, ни эстрадных триумфов. Между тем в них несомненно присутствует некая тайна. Порой теряется внешний сюжет, но непременно возникает многозначный лирический подтекст – как всякая настоящая музыка, рационально необъяснимый. Высокие порывы духа и бытовая мелочёвка объемлются единым поэтическим взором. Авторское слово при этом непредсказуемо.

В воскресенье, 30 июня, когда я пишу эти слова, в переделкинском Доме творчества собрались те, кто любил Бахыта. В том числе Ю. Ряшенцев, Г. Полиди, П. Крючков, М. Жуков, Е. Маевская, автор этих строк. Читали его стихи, звучал голос самого поэта. И ещё раз пришлось убедиться в полнозвучной истинности этого поэтического высказывания. В его неповторимой правоте.

При всей своей доброжелательной открытости Бахыт был внутренне собран, сосредоточен и, вероятно поэтому, поведенчески рассеян. Помню, как во Владивостоке (это была конечная точка наших писательских выступлений) мы романтически потягивали вино на берегу Тихого океана. Вдруг оказалось, что из весьма расхристанного пиджака Бахыта исчез паспорт. И только подмога честных обитателей Приморья позволила избежать потенциального, мягко говоря, конфуза.

Надо сказать, Бахыт постоянно поддерживал свою интеллектуальную форму определёнными дозами алкоголя. И не случайно на мой очередной юбилей он прислал стихи, где наличествовали строчки:

Специально мы не переписывались, но иногда я посылал ему шутливые вирши: «Указ выходит (шито-крыто / Смотри, врагу не проболтай!), / Что день рождения Бахыта / Есть всесоюзный Курултай». (Кстати, он, русский поэт, полукровка и абсолютный интернационалист, всегда именовал себя казахом.) Или ещё: «Нет, в день рождения Бахыта / Я водку пью, а не мохЫто! / Национальный этот хЫт / Не может презирать Бахыт!» Конечно, обыгрывалось не только имя, но и фамилия: «Всех магов, фей и ворожеев / Милее мне Бахыт Кенжеев!» Он отвечал в том же духе – например, поздравив меня с поздней свадьбой: «Днесь, муза, радуйся и прыгай! / Какой там выигрыш в лото! / Отныне несравненный Игорь / у нас пристроен, как никто».

У него, как мне кажется, были не очень простые материальные обстоятельства. В 2020 году мне удалось номинировать его на премию «Поэт года». И при встрече Бахыт сказал с чуть грустной усмешкой, что сумма полученной премии превышает годовой объём его скромной российской пенсии (он, замечу, по паспорту оставался гражданином России).

Постоянно приглашая Бахыта на конгрессы Фонда Достоевского, я лишь пользовался случаем, чтобы, выражаясь словами наименователя этого фонда, «обняться душами». И Кенжеев неизменно посещал наши литературно-научные посиделки, читал стихи, выступал в прениях, общался со своими друзьями и почитателями. Он охотно выступал на занятиях «Луча» (который, сколь ни фантастично это звучит, существует по сю пору), а также на моём творческом семинаре в Литературном институте. Зал, как говорится, был полон.

К его юбилею я послал ему двустишие: «Ужель Вам семьдесят? ВаУ! / Не думал я, что доживу!»

Тем более никогда не могло прийти в голову, что мне придётся писать эти посмертные заметки. И что ныне из всей «великолепной четвёрки» рядом с нами будет пребывать лишь один (дай Бог ему здоровья!) поэт.

В день смерти Бахыта написалось стихотворение, где есть такие слова: