Говорят, эпоха рождает поэтов. Или поэты – эпоху? Виктор Соснора, появившись на литературной сцене пятидесятых, напоминал скорее буйного футуриста двадцатых годов. Как могла породить такого советская эпоха, со всеми её чёткими директивами, хлёсткими указаниями и убойными постановлениями?

И вдруг – СОСНОРА! Буйные кудри, разбойничий взгляд. Были такие – к примеру, Борис Корнилов. Но их убили. Бунтарская кровь пролилась, но на пропитанной ею почве выросли новые побеги. Несмотря на все чистки, гремучая смесь, рождающая гения, вдруг скапливается опять. Природа, гениальная сама по себе, не хочет сдаваться, подчиняться диктатам и уж найдёт способ восторжествовать. Как она слепила Соснору?

Во-первых, сочетание четырёх самых жгучих кровей в его жилах: он тут же почувствовал в себе это – и написал. Настоящему поэту сразу даётся и то, о чём писать. «Четвертованный? Или – учетверённый?» Не зря он поставил два взаимоисключающих варианта рядом. Из соединения несоединимого и рождается настоящая поэзия. Именно – одновременно – и «четвертованный» (окровавленная жертва), и «учетверённый», всемогущий титан, перешагивающий тех, кто хотел его уничтожить. Такие люди рождаются и в «отрегулированные» эпохи, и там их боятся как огня. Но природа (или Бог?) даёт титану некоторое время, чтобы подрасти, никого ещё не пугая, и засиять тогда, когда его время подоспеет. Впрочем, и время созревания того, кто должен потом потрясти человечество, судьба старается максимально насытить переживаниями.

«Лицеем» Виктора Сосноры стал партизанский отряд, где он оказался вместе с отцом, и там пришлось ему стрелять, и в него – стреляли. «Фашист шевелюрою тряс импозантно, и падали, падали мы, партизаны». Наша великая военная поэзия в основном несколько иная, чем у него. У Сосноры явно слышатся «формалистические», как говорили в ту эпоху, нотки. Откуда они у партизана?

Виктор Соснора был «партизаном» и в мирной жизни. И «другую» поэзию, проклятую тоталитаризмом, «скрывавшуюся в лесах», он, видимо, уловил сразу, «из воздуха» (вроде бы и книг нигде не было), и та «запретная музыка» сразу срезонировала в его душе. Как говорят: «дудка Господа Бога». Тем более многие уже тогда жаждали эту «запретную музыку» услышать, а оглушающие оркестры парадов и съездов оказались не в моде. И – выскочил Соснора как тигр из клетки! Не утомлённый филологическим образованием, но одарённый интуицией, он выбрал «правильный заход»: древнерусскую поэзию уже поднимали на щит, и нестандартные звукосочетания (стандартные Соснора терпеть не мог) лучше всего было рядить поначалу в древнерусские одежды, помещать их в перепевы «Слова о полку Игореве». «Партизанская меткость» и тут поэта не подвела – его сразу заметил и поднял великий Дмитрий Лихачёв, который и сам как раз восходил тогда к пику популярности. Некая диковатость, необузданность Виктора Сосноры была тогда в самый раз: поэтов в галстуках презирали и не пускали в приличный дом, а Соснору, наоборот, зазывали. Стремительный взлёт! С Соснорой на фото – и ты «во славе»! Его взяла за руку и ввела на европейский поэтический олимп сама Лиля Брик, подруга Маяковского. Слесарь – и пишет гениальные формалистические стихи! Интеллектуалы всего мира норовили его поддержать, одобрить, куда-то пригласить!

Соснора оглох не от этого. Точнее – не только от этого. Болезни, самые экзотические и весьма обыденные, сразу накинулись на него: он впитал их вместе со своей бурной нестандартной жизнью как неизбежное зло. Но и в болезнях порой проступает что-то символическое, пророческое. Он вдруг перестал слышать земное – хулу, хвалу и даже просто обыденную болтовню – и погрузился в мир звуков, как подлинный поэт. Далеко не с каждым такое случается. Это можно сравнить с изгнанием Данте. Изгнание у каждого своё, и только пройдя через него, поэт достигает своего максимума. У Сосноры случилось «изгнание» в глухоту. Что поразительно – он и воспринимал это не как наказание, а как миссию, и никакой трагедии в нём не чувствовалось, он продолжал улыбаться своей лукавой разбойничьей улыбкой. Он слышал главное – то, что так необходимо ему, а к нам, продолжающим реагировать на всяческую ерунду, был ласково-снисходителен. Самому «великому из преуспевших», Евгению Евтушенко, он посвятил такие «тёплые» строки: «Почему ты вышел в люди? Почему не вышел в море?» О своей судьбе он сказал так: «Я на каторге словес тихий каторжанин». «Тихий» – в том смысле, что не интересовался сценами и стадионами, где стихами глушат людей через усилители, – такое он презирал. Стихи его и сами по себе грохочут, как камнепад, даже если их беззвучно читаешь с листа. Ничем больше, кроме самовыражения, он уже не занимался в последние годы – но стал при этом идолом литературной молодёжи, учителем многих. И даже, как говорили хорошо знавшие его, «плантатором» – его ученики радостно трудились на его огороде при дачном домике: сам Соснора к этому не прикасался. Что может быть лучше такой судьбы? Он умер – но образ его влияет на литературу сильнее, чем суетная деятельность многих живущих. Большая часть молодых поэтических талантов держат его за абсолют, смотрят лишь на него, слушают только его.

...На службе в храме все скамьи были заполнены, и рядом сидели и миллионеры-поэты, пришли и такие (сделавшие богатство, разумеется, не на стихах), и поэты нищие – лица их были одинаково одухотворены. Такие, как Виктор Соснора, делают любую эпоху временем Возрождения – доступного, правда, лишь тем, кто не отдал себя чему-то другому.

Валерий Попов, Санкт-Петербург