В 1821 году на свет появились два выдающихся литератора России – Фёдор Достоевский (в ноябре) и Аполлон Майков (в мае). Один сегодня общепризнанный гений мировой литературы, а другой, хотя и слывёт замечательным лирическим поэтом, практически забыт. Между тем в жизни эти двое были очень близки. Достоевский вообще считал Майкова своим лучшим другом.

15 мая 1869-го Достоевский писал Майкову из Флоренции: «Вас и одного только Вас считаю я человеком по сердцу своему из всех тех, с которыми случалось встречаться и жизнь изживать вот уже почти в продолжение сорока восьми лет. Из всех встретившихся, во все 48 лет, вряд ли у меня был (не говорю уж есть) хоть один такой, как Вы (я о брате покойном не говорю). Мы с Вами хоть и розной общественной жизни, но по сердцу и по сердечным встречам, по душе и дорогим убеждениям – почти однокашники. Даже выводы ума и всей прожитой жизни нашей до странности, в последнее время, стали схожи у нас обоих, и, думаю, что и сердечный жар один и тот же».

Они и в самом деле были «розной общественной жизни». Достоевский – бывший политкаторжанин, вечно в долгах, а Майков – высокопоставленный государственный чиновник в Комитете иностранной цензуры, тайный советник, что в те времена в соответствии с Табелью о рангах соответствовало чину генерала. Что их могло связывать? А то, что обычно связывает близких друзей, – единство мыслей, близость «по сердцу» и по «дорогим убеждениям».

Достоевский был в восторге от стихотворения Майкова «Дорог мне, перед иконой...».

Дорог мне, перед иконой,
В светлой ризе золотой,
Этот ярый воск, возжённый
Чьей неведомо рукой.
Знаю я: свеча пылает,
Клир торжественно поёт:
Чьё-то горе утихает,
Кто-то слёзы тихо льёт,
Светлый ангел упованья
Пролетает над толпой...
Этих свеч знаменованье
Чую трепетной душой.

Об этих строках Достоевский так писал в письме его автору: «.бесподобно. И откуда Вы слов таких достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших.»

Друг другу они доверяли самое сокровенное, что отразилось в их переписке, когда Достоевский был за границей и оттуда отправлял Майкову длинные послания. Эти письма не предназначались для опубликования, а потому в них Фёдор Михайлович часто высказывал то, что не всегда говорил публично. Например, что он на самом деле думал о Европе и европейцах в то время, когда у нас была повальная мода на подражание Западу как недостижимому образцу для «отсталой и варварской» России.

«Как дико это племя!»

Вот что Достоевский писал Майкову из Женевы 31 декабря 1867 года, выражая своё мнение о чуть ли не самой благополучной стране Старого Света: «О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec-plus-ultra. В управлении и во всей Швейцарии – партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всём; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о, если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле...»

Сравнивая европейцев с русскими, Достоевский замечает: «А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили её, наконец, немцев перенесли, и всё-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с её дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством.» – пишет Достоевский и в другом месте добавляет: «Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, чёрный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!»

А в конце письма заявляет: «Но нечего об этом! А то, что так тяжело по России, такая тоска по родине, что решительно чувствую себя несчастным!»

Иностранцы никогда не поймут

А вот что он пишет Майкову о слепом подражательстве Западу и о том, как Россия постоянно находится под угрозой с его стороны и необходимостью этому противостоять: «.дело страшное: мы одни, а они-то все. Дают теперь нам обстоятельства года два или три наверного мира – поймём ли наше положение? Приготовимся ли? Настроим ли дорог и крепостей? Заведём ли ещё хоть миллион штук оружия? Станем ли твёрдо на окраинах... – спрашивает своего адресата Достоевский и делает вывод: – Вот чего надо, а прочее, то есть русский дух, единение – всё это есть и будет и в такой силе, в такой целости и святости, что даже мы не в силах проникнуть во всю глубину этой силы, не только иностранцы, и – моя мысль – девять десятых нашей силы именно в том состоит, что иностранцы не понимают и никогда не поймут всей глубины и силы нашего единения».

Достоевский был уверен, что в трудные минуты жизни русские всегда сплачиваются. «Мы уже теперь с Вами не ребята, многоуважаемый Аполлон Николаевич, – писал он Майкову, – мы знаем, например, вот какой факт: то, что в случае – не то что русской беды, а просто больших русских хлопот, – самая нерусская часть России, то есть какой-нибудь либерал петербургский чиновник или студент, и те русскими становятся, русскими себя начинают чувствовать, хотя и стыдятся признаться в том».

Кто теряет народ, тот теряет и веру

«Правда, – продолжает он, – факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали... Произошло то, о чём свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось всё стадо с крутизны в море и всё потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого – уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут, наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть. Россия выблевала вон эту пакость, которою её окормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского».

Из всего сказанного Достоевский делал такой вывод: «И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую, и Бога. Ну, если хотите знать, – вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней».

Из Дрездена Достоевский пророчески пишет Майкову, что сила России в том, что Европа её не понимает и понять не в состоянии. «О, как они умны! – восклицает он. – Вот уже три года читаю усидчиво все политические газеты, то есть главное большинство. До какой степени хорошо они знают свои дела! Как предсказывают вперёд! Какое умение иногда ударить в самую настоящую точку!.. И что же? Чуть лишь дело коснётся до России, – точно горячешный человек в темноте забормочет чёрт знает что такое! Я думаю, звезду Сириус основательнее знают в Европе, чем Россию. Это-то вот до времени и есть наша сила. А другая сила была бы наша собственная вера в свою личность, в святость своего назначения. Всё назначение России заключается в православии, в свете с Востока, который потечёт к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа. Всё несчастие Европы, всё, всё безо всяких исключений произошло оттого, что с Римскою церковью потеряли Христа, а потом решили, что и без Христа обойдутся».

Брезгливые шпицы

«В Германии, – пишет Достоевский Майкову 16 августа 1867 года, отмечая, что из-за границы Россия «выпуклее кажется нашему брату», – столкнулся с одним русским, который живёт за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились.

Между прочим, спросил его: «Для чего, собственно, он экспатри<и>ровался?» Он буквально (и с раздражённою наглостию) отвечал: «Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.

– Так, стало быть, это прогресс, по-вашему?

– Как же, разумеется.

– Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин – англичанин, и быть самими собою – их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.

– Совершенно неправда. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские, и всякий будет походить на всех.

«Разговор этот я передаю буквально, – пишет Достоевский и делает вывод: – Человек этот принадлежит к молодым прогрессистам, впрочем, кажется, держит себя от всех в стороне. В каких-то шпицев, ворчливых и брезгливых, они за границей обращаются».

Ну, разве не те же разговоры двести лет спустя идут у нас и сегодня? Разве не то же самое говорят и сегодня наши ловкачи, перебравшиеся за границу? И разве они уже не превратились тоже в таких же «брезгливых шпицев»?

Владимир Малышев