* * *

Сызрань. Вечер. Иглы света
падают на полотно.
В чёрно-белом сне планета
опускается на дно

горизонтов, сопок, сосен…
Шар заката не остыл,
и состав идёт в гипнозе
средоточием пустынь.

Сигаретный дым и дымка,
растворяющийся мрак.
У вагона призрак рынка:
запах пива, рыбий зрак.

Крик. Гудок. Движенья промах.
Ненадолго замер мир.
Пассажиру в тех изломах
и осколок дома мил!

Разбрестись от остановки
кто куда. На волю! В долг
взять у жизни жест неловкий,
как недуг и как итог.

Раз решиться на измену
век ревнивому уму.
Сызрань. Света перемена.
Поезд, канувший во тьму…

* * *

Марии Рябенко

Восемь часов до Камчатки,
тихий ночной перелёт.
Хлыстик, перо и перчатки –
всё попадёт в переплёт.

Пальцы, что стёрты до крови
о безразличье струны.
Муза, в полях Подмосковья
мы выбирать не вольны

устричный дух удовольствий,
горя таёжный абсент.
Восемь часов – это просто:
мама, подруга, сосед

встретят, а сопки нашепчут
вальс для скиталиц шальных.
Жаль, возвращения жемчуг
снова морям тишины

время раздарит. Сквозь сотни
недоцелованных вёрст
восемь часов беззаботных
слёз… до взыскательных звёзд

ради рождения речи,
скомканной в румбе сует.
Восемь часов быстротечных –
плата за мир и за свет.

Валуево

Сергею Арутюнову

Здесь в экипажи когда-то садились,
свору спускали на вепря и волка,
но санаторий – на месте идиллий:
полдник, сончас, процедуры, карболка.

Ряска пруды затянула, но сосны
те же. И что им до смены формаций?
А по ночам открывается космос,
и за упавшей звездой не угнаться.

Речь чуть течёт, и река еле дышит,
власть у жары, только тело – не терем!
Выпусти душу на волю, чуть выше,
чтобы оправиться от канители.

В гроте вина накати молодого
и до зари отправляйся рыбачить,
будет твоим композитором Дога,
а Монтеверди с тобой не заплачет.

Мы получили в наследство всем скопом
грозы, осоку, стрекоз, но не в банке
счёт и вояж по Европам галопом.
Счастье Валуево – глухо, как в танке;

пусть лебединые крылья усадьбы
тонут в сверкающей пене черёмух!
То ли помилуют, то ли посадят,
выстрелят в грудь или сделают промах

наши князья? Командиры всё те же,
мы и на отдыхе – псы крепостные.
Сладко, что небо над рощей безбрежно,
пусть дураками у знати прослыли.

Облако долго планирует к лесу.
Мусину-Пушкину снится Непрядва.
Мы репетируем старую пьесу
в наших лохмотьях бессменно парадных.

* * *

Приученный к вопросам почемучек
твой взрослый мир ослепнет, словно степь,
и станет первозданным и летучим,
чтоб на поминки опыта успеть.

То устрицей уснёт под скрип отлива,
то растворится сахарным песком, –
такой огромный, смуглый и счастливый,
к порогу прислонившийся виском

мой круглый мир, несущий ахинею
про трёх китов и хрупких черепах, –
пускай твой смысл всё слаще и темнее,
мне ночь дана, чтоб пересилить страх.

Мне жизнь прожить, а не слоняться в поле
и вечно славить новых кумовьёв,
и если ты, о мир, прекрасно болен,
тебе гнездо жар-птица не совьёт.

Так не проси струны у псалмопевца,
не торопись сулить загробный мрак –
ты можешь задушить и вырвать сердце,
но оробеть пред тем, кто мал и наг.

* * *

Невероятные явленья
над головой моей парят,
а рядом чуткие растенья
и паутины звукоряд.

Луну обхаживают звёзды,
пропалывая черноту
всей пятернёй ширококостной,
и привкус вечности во рту,

когда вот так, в недоуменье,
осветишь дальние углы
Вселенной, и разбухнут тени
деревьев так же, как миры –

от надоедливых полётов
небесно бесполезных тел,
но не отступит ни на йоту
ум от того, чего хотел,

пусть куцей курицею квохчет
что в Таиланде, что в Торжке,
и лишь сейчас, на грани ночи
и дня готов уйти в пике.

Сверчок трещит, поверив в чудо,
гуляет по стене геккон.
Не пей вина, душа-Гертруда,
спокойно постигай закон:

пусть вместо хлеба ломтик лайма
на завтра выпадет – крепись
и красоту помножь на тайну,
сложи небытие и жизнь,

сойдя с горы, замкнись в пещере,
уйми сомнения огни.
Тебе готовит ужин щедрый
тот, кто законы отменил.