Окинем же внимательным и заинтересованным взглядом поэзию, представленную в литературных журналах в августе – месяце, экспрессивно обессмерченном в феврале 1917‑го Мариной Цветаевой:
Август – астры,
Август – звёзды,
Август – грозди
Винограда и рябины
Ржавой – август!
Полновесным, благосклонным
Яблоком своим имперским,
Как дитя, играешь, август.
Как ладонью, гладишь сердце
Именем своим имперским:
Август! – Сердце!
Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звёздных –
Август! – Месяц
Ливней звёздных!
В августовской «Дружбе народов» – подборка поэта и драматурга из Абакана Дарьи Верясовой «Память о Кавказе», первой же своей строкой («Старца Эльбруса крутые бока») манифестирующая стратегию освежения почтенно-традиционной, тяготеющей к фольклору образности приметливой, звонкой, озорной модернистской деталью. Кавказ предстаёт здесь пространством сосредоточения жизни, свободы, простора (интересный получается оксюморон – «сосредоточение простора», есть в этом что-то пастернаковское), где физически слышен ход времени и ощутимо его замирание. Кавказский пейзаж всецело одушевлён и одухотворён. «Шумная песня реки», «яростное солнце» над ледяными гребнями гор, «в тёмном небе оранжевый мёд», «скал голубых неземная строка», «ветер – один на всех», облака, «перетекающие в снег», – вот те координаты, в которых можно (и нужно!) внутренне освободиться, совпасть с собой («Кроме меня, на большой земле / Не было никого»), сбросить с себя суетное, мирское, наносное, «питаться воздухом и светом / и запросто на свете жить», нащупывая в себе «тот нехитрый алфавит, / Который для любви, и не иначе».
«Невесомый серебряный свет» Кавказа как бы высвечивает бытие заново, призывая окунуться с головой в его сновидческий молочный туман, где «шагу не ступить наверняка, / И даже рядом голоса не слышно», в «продрогшие улицы» и «листвы кутерьму», в «янтарный рассвет и лиловый закат», в «трамваи звенящие, жизнь без конца», что поэт с удовольствием и осуществляет, буквально растворяясь в этом сказочном хронотопе, в котором «каждый перепуганный предмет» «обретает внешность»:
Не помнить вовсе: что-то, где-то,
И от заката до рассвета,
Храпя, пролёживать кровать.
Читать Тургенева и Фета,
А Лермонтова не читать.
Почему не читать Лермонтова? Да просто чтобы «не множить сущности без надобности», ведь всё вокруг в этом «жилище вольности простой» (именно так Михаил Юрьевич характеризовал Кавказ в стихотворении «Кавказу») и так пронизано лермонтовским духом. И верясовские облака, парящие над Эльбрусом, – родные братья «тучке золотой», заночевавшей давным-давно «на груди утёса-великана».
В четвёртом номере (журнал выходит 6 раз в год) «Зинзивера» привлекает внимание подборка поэта, литературного, театрального и кинокритика Михаила Гундарина (представленного, кстати говоря, стихами и в августовской «Неве») «Час пик». Уже само семантически двуплановое, сочленяющее прагматические и мистические коннотации, заглавие подборки сигнализирует о склонности поэта к модернистской игре. Сложно устроенных, многомерных символических образов-картин в представленных стихах действительно обнаруживается с избытком: вот, например, ангел «в карандаш преобразил сустав крылатый», вот «варят небесный удон бессмертные повара», вот вылетает «журавль из широкого рукава / На хмельном пиру в предрассветный час», а вот таинственно-тревожно звучат знаменующие необходимость начинать «другую» жизнь «скрипучие повороты / Винта в глубине хребта». Однако подобная изощрённая игра для Гундарина не самодостаточна, она служит способом лирического высказывания о времени и о себе – высказывания, при всей обычной гундаринской иронии тяжёлого и местами даже жутковатого:
Зря я тогда отправился в зимний лес,
Вечность потратил, да и себя не спас.
А как оглянешься – все мы сегодня здесь,
Молча танцуем, не поднимая глаз.
В небольших (8–10 строк), но при этом часто имеющих «направляющее» читательское восприятие и «уточняющее» жанр название («Ночная баллада», «Сказка», «Мартовский романс», «Сквозь сон», «В ресторане», «Сосны на закате») миниатюрах Гундарину удаётся уравнять в лирических правах большое и малое, социальное и метафизическое, философское и вещное. Так, душа здесь уподобляется «подростку на самокате», «на улице Гоголя алкаши» – «миражам позапрошлого дня», а «покинутая страна» – «сданной в скупку серьге». «Позавчерашний снег» и «завалявшийся чек» на равных участвуют в процессе звукосмысловой огранки жёсткой, грустно-насмешливой и честной поэтической речи о «поддельном и прекрасном» (добавим, по Платонову, – и яростном) мире – «продуманном до каждого аккорда», «осмеянном-оплаканном напрасно». Стихи же Михаила Гундарина, в которых сновидческое визионерство удивительным образом совпало с «прекрасной ясностью», а по-кафкиански неуловимой агрессии окружающего пространства противостоит иррациональная вера в спасение («Вот как странно: выросли большими, / А в спасенье верим почему-то»), убеждают: ничто не напрасно.
Августовский номер «Звезды» (отметим, что в журнале появились отсутствовавшие до недавнего времени биографические справки об авторах) открывается стихами Ивана Коновалова, в которых причудливо переплетаются, взаимоотражая и проницая друг друга, природное, культурное и урбанистическое. Пейзажная хрупкость, нежность, ломкость, переданная, в частности, через уменьшительные суффиксы, с которыми автор, кажется, слегка перебарщивает («лучик первоцвета», «лоскуток небесный посреди опада», «на стебелёчке ноготок», «маковка лета», «апельсиновое деревце»), вызывает у лирического героя чистую радость и столь же иррациональную, как у Гундарина, неподвластную разуму, но питаемую глубинной интуицией веру – в том числе в воскресение мёртвых, прямо по Николаю Фёдорову:
А радостно, помилуй бог!
И в мёртвых веришь воскресенье,
пробьются, как чертополох,
под птичье карканье и пенье.
Однако таким светлым умилением восприятие природы не ограничивается: обнаруживаются здесь и водяные «в барочных мелизмах», и «благовонье тяжёлое» черёмухи, и «сноп живого тростника», проступающий за «римским мрамором колонны», и даже тополь, «целлюлозные сосуды нетленные» которого не могут не актуализировать в памяти «густые металлургические леса» Александра Ерёменко. Подобная образность могла бы показаться излишне вычурной, но не кажется таковой благодаря живому диалогизму и разговорной естественности авторской интонации, явленных, помимо прочего, в лирических «ремарках» («Чему ж ещё?», «Что случится?», «подумаешь – дело», «Как трудно, господи», «лодыжку ссадил»), вполне гармонично уживающихся с элементами «высокого» стиля («стилус геометра») и довольно изощрённой инструментовкой стиха, разнообразием ритмики, анжамбеманами, неологизмами («древ-черно-мор сил», «солнцегрей») etc. В целом подборка под традиционным для «Звезды» заглавием «Стихи» получилась «сталкерская» – это поэзия поиска «странных сближений» органического, неорганического и эстетического, обнаруживаемых с помощью никогда не довольствующейся очевидным и поверхностным поэтической оптики.
Завершая, как всегда, перечислю ещё несколько августовских подборок, заслуживающих внимательного прочтения: это «рифмующиеся» между собою «Песни водостока» Валерия Лобанова и «Пение в темноте» Вадима Месяца («Новый мир»); «И вода живая, и земля тоже живая» Анны Долгаревой («Дружба народов»); «Стихи, неизвестные солдату» Ивана Волосюка («Звезда»); «Такое было слово – «искупленье» Юрия Ряшенцева и «Просто люди и люди военные» Максима Сергеева («Знамя»); «Белая река» Алексея Дьячкова («Интерпоэзия», 2024/3).
«Услышимся» через месяц!