А всё же сад цветёт, а всё же…

Константин Комаров

* * *

Посмотрим, чем удивила и порадовала нас толстожурнальная поэзия в июне – жарком летнем месяце, когда, следуя Осипу Мандельштаму, хочется бежать из городской удушающей жары на лоно природы:

В июньском «Урале» опубликована объёмная подборка Евгения Степанова «День-деньской». Публикация приурочена к 60-летию поэта, эссеиста, исследователя поэзии, культуртрегера, редактора литературных журналов «Дети Ра», «Зинзивер», газеты «Литературные известия» и портала «Читальный зал», главы издательства «Вест-Консалтинг»*.

Стихи Евгения Степанова подчёркнуто просты, внятны, прозрачны. Редко они выходят за пределы трёх строф, обнаруживая приверженность поэта ёмкому, «спружиненному» прямому лирическому высказыванию. Однако простота эта, скрывающая сложность внутреннего устройства (богатый и разнообразный интертекст, полистилистика, ненавязчиво-изящная звукопись, неброская, но точечная метафорика, не мешающая лиризму языковая игра etc.), знаменует не упрощение, примитивизирующее реальную сложность человеческого бытия, но наследует «неслыханной простоте» (Пастернак) как результату обретения зрелости зрения и вообще человеческой зрелости. Такова простота русских пословиц, в полной мере понять которые можно только имея за плечами серьёзный жизненный опыт, прилично «пообтерев бока».

Эта зрелость, ясность зрения и является главным предметом рефлексии Степанова, лирический герой которого (предельно автобиографичный) коротает на даче в подмосковном Быково в «ощущении тревоги», пристальном чтении («Читая Гомера», «Памяти Ларошфуко»), напряжённых раздумьях и попытках «увидеть себя», свой «дольше века длящийся» «день-деньской», проходящий в свете неотвратимой смерти («И каждый день – как день последний») с её «гримасой зловещей» («Любое дело делая, / Я помню: миг придёт...»). Но сие «мементо мори» только обостряет пастернаковское (тоже известный дачник!) ощущение-вбирание жизни, вмышление-вчувствование в неё:

Принципиальная, конституирующая черта степановской рефлексии – отсутствие возгонки пафоса («Я против пафоса гнилого»), часто снимаемого иронией и самоиронией («Вот и бродит по улице где-то одинокий небритый гормон») при разговоре о предметах драматических и даже трагических. Показательны уже заглавия стихотворений – «Итоги», «Юноша шестидесяти лет», «Что значит», «Клан: дедовская дидактика», «Так бывает», «День ото дня», «Моя земля» etc.

С «жизнью современною» поэт по-гумилёвски вежлив, но «между ними есть преграда», заключающаяся в вытеснении «победившим Хамом» и тотальным потребительством из сегодняшней реальности благородства, честности, духовной подлинности, «человеческого, слишком человеческого» («Я заступлюсь за человека»). Потому и «ночи зябки», и «дни вызывают страх», и неотступно желание сбежать в культуру, где Хлебников и Скорсезе, Бах и Вивальди даруют «солнечную весть», или в дачную природу («Участок – часть моей судьбы»), где «цветник – источник благоденствий / И способ горе превозмочь», «лилейников лебяжьи шеи, / кротов отважные траншеи», «шагает ландышей отряд» а «кошки и собаки – тоже люди», и от них исходит «тёплый свет».

Такое тихое противостояние тленной сиюминутности придаёт стихам элегическую окраску, обращая взгляд поэта в прошлое, где он «был счастливым: любил, творил, дарил». Прошлое, воскрешаемое в памяти, становится залогом существования в настоящем: «Но то, что было, – было, останется во мне». Продолжая жить и помнить, поэт продолжает в поэтическом слове и жизнь ушедших родных, которые в свою очередь оберегают его «незримой рукой». Так, самые проникновенные строки подборки обращены к ушедшей супруге, любовь к которой оказывается соизмеримой только с неизбывной болью от её утраты («Боль попробуй отфутболь»): «Почему / Больше я тебя не обниму?», «А холодную постель не согреешь по приказу» …

Без ложного кокетства Степанов признаёт, что он «простак», «придурок», что «стал угрюм», и «похож на лузера и чудака». Но, производя строгую поверку собственной жизни, констатирует, что всё же «на дребедень... не растратил жизнь», «сажал берёзы, розы, ели, / в чужую не дудел дуду», «знает, что душа крылата» и посему оставляет за собой главное и неотъемлемое право – на поэтическое самостоянье – право оставаться поэтом, чувствующим «твёрдость мироздания» и способным убедительно рассказать о своей «почве и судьбе».

Стихи Евгения Степанова обладают удивительным эффектом: он насыщает «поэтическим веществом» и заставляет полнокровно, свежо и звонко зазвучать самую, казалось бы, антипоэтическую материю – формульную дидактику: «А правды не хочется знать никому. / А правда не может быть радужной, сладкой», «надо / Зубы стиснув вдаль идти», «Человек не хочет изменяться», «А жизнь становится зловредней». Не здесь ли кроется секрет того самого чуда «неслыханной простоты»?

Воронежский поэт Сергей Попов (кстати, постоянный автор журнала «Дети Ра»), чья подборка под распространённым названием «Стихи» опубликована в вышедшем в июне свежем выпуске «Нового журнала» (№ 315), в отличие от Евгения Степанова, является приверженцем «длинного дыхания», неторопливого (строф на 10–12) разворачивания постепенно разгоняющегося, набирающего обороты лирического сюжета. На динамизме стихов, впрочем, это не сказывается благодаря тому, что для переживаний и эмоций самого широкого диапазона поэт находит оригинальные, точные, плотные, нюансированные и фактурные образы, сравнения, эпитеты. Так, в одном стихотворении чутко уловлена природа, тональность и психологический контекст «оттепельного» воодушевления молодёжи: «на юных раскладушках неуюта», «в крови без спроса музыка играла», «аккорды никотиновой любви / горячей дрожью шли по средостенью...», «и времени горючая вода / не приносила опыта иного». В другом стихотворении, начинающемся насыщенной аллитерациями строчкой «Это Шамбола шалого эмбола», появляются «хрущёвский вираж» и «Горбачёв молодой». В третьем – зловещий «тридцать седьмой» и т.д.

Попов изучает неповторимый состав «налёта исторической патины», воссоздаёт «пульс» разных периодов нелёгкого двадцатого века в живом единстве эмоционального переживания эпохи и глубинного историософского осмысления со сравнительно небольшой для истории, но ощутимой для человеческой жизни временной дистанции. Ему удаётся поймать, зафиксировать и динамически ретранслировать соразмерность частной судьбы и «большого» времени, явленную в точных поэтических «слепках» психологических состояний и ощущений («непомерная труха / страстей под ветхим дерматином», «когда всё на свете летело вверх дном / и гусь был свинье не товарищ»), в том числе и трудно выразимых словом («И радость светилась, нема и полна, / где слово – напрасная мука»), типажей и ситуаций («и пил председатель, суров и ретив, / и взносы взимал из-под палки»).

Подобно тому, как жизнь частного человека (ненавязчивая апология его частности роднит Попова со Степановым и их обоих с Бродским) буквально на наших глазах напитывается «отравленным» трагическими парами воздухом Истории, классический силлабо-тонический строй стихов Сергея Попова наполняется, напротив, освежающими восприятие броскими и запоминающимися модернистскими рифмами («братания-Британия», «Рериха-истерика») и метафорами («Гуляет ветер по страницам темноты», «хлещет безумье из горла»). В этом органичном слиянии классичности и модернизма, общей наглядной балладной нарративности и «пучков расходящихся смыслов» (как говорил один знаменитый ссыльный воронежец) в отдельных строках видится особое обаяние поэзии Сергея Попова.

Стоит заметить, что при всей фактурной и детализированной конкретике лирического рассказа «о времени и о себе» обманчивое, мерцающее, подверженное различным аберрациям время («кромешный Хронос как по писаному врёт») у Попова всегда подсвечивается и верифицируется вечным, непреходящим, которое в конце концов и формирует «позвоночный столб» этой сильной и энергийной поэзии и становится основанием высшей правоты поэта:

А в июньском «Новом мире» к поэтической историософии обращается уже Григорий Медведев, предпринявший небезуспешную попытку актуализировать почтенный, но оттеснённый в современной поэзии на задворки лирическим циклом**  лироэпический жанр поэмы.

Поэма «Муравьиная песнь», посвящённая поэтической «реинкарнации» родового древа поэта, вырастает из изящно модернизированного сказа и вообще из фольклора с его характерной метрикой, ритмикой, лексикой («испужалась», «парень, вишь, уже поднаторелый», «хворь тя до донышка выест»), образностью («слезами чёрный хлеб солила»), сказочными мотивами и символами и т.д. Несмотря на некоторую умозрительную суховатость и инерционность повествования, «выход на связь родовую / не в лучшее из столетий» эстетически состоялся. Не в последнюю очередь благодаря неподдельной вовлечённости в ход сюжета самого поэта, проявляющего себя то иронией («Не видала Наталья ни Зимний дворец, ни весенний...»), то заставляющей вспомнить блоковскую поэму «Двенадцать» (которой «Муравьиная песнь» тоже во многом наследует) полифонией голосов и сменой темпоритма, то элементами ролевой лирики со вживанием в психологию персонажа, то точечными вкраплениями переосмысленной цитатности («Над Невой посольства полумира / на крестьянских зиждутся костях»), то внезапным подключением мистико-сновидческих мотивов, то сплетением тональности поминальной молитвы с «муравьиной победной песней», то яркими столкновениями-контрастами, объединяющими, например, Пушкина с Некрасовым и Достоевским:

В результате этого обернувшегося гимном памяти «о живых и отживших своих» увлекательного лирического путешествия по истории своего рода, истории России XX века (в поэме так или иначе освещаются и Первая мировая, и Гражданская, и Великая Отечественная войны) и истории русской литературы, сплетённых в одну тугую завязь, получилась в жанрово-стилевом (и стилизационном) и метапоэтическом (взаимопроницаемость фольклорного и литературного) отношении весьма любопытная и заслуживающая читательского внимания вещь.

В завершение, как всегда, рекомендую бросить заинтересованный взгляд ещё на несколько июньских подборок, а именно: «Стихи» Михаила Серебринского («Звезда»), «Девять стихотворений» Юрия Казарина и «Пахнет куртка зябкой электричкой» Екатерины Ермаковой («Урал»), «Державина восемь, квартира шестнадцать» Ольги Аникиной («Нева»), «Притча» Олеси Николаевой («Дружба народов»).

Отдельно отмечу последнюю прижизненную публикацию ушедшего из жизни 26 июня Бахыта Кенжеева – опубликованную в июньском «Знамени» подборку «Мне снилось, что ты не умер». Светлая память «жизнерадостному ферту бахыту» (как поэт именует себя в одном из стихотворений этой подборки).

«Услышимся» через месяц.

_______________________

* Ещё одну юбилейную подборку Степанова, «Родные лица», найдём в июньском номере «Дружбы народов».

** Полноценно заменить поэму, конечно, не способным хотя бы в силу своей дискретности и необязательности необходимого для поэмы внутреннего динамического единства лирического и эпического начал.