Комаровские жители – особенные, здесь собран весь цвет «высшего общества» – это я понял сразу.
Помню, как больше чем полвека назад мы приехали в деревянный двухэтажный дом академика Порай-Кошица. На втором этаже дома жила семья друга академика – художника Игоря Ершова: в его дочь Ксению влюбился один мой приятель, и мы приехали вроде как свататься. В доме оказался лишь сам художник Ершов – могучий, бородатый красавец. Никого из Порай-Кощицев, а также Ксении дома не оказалось, сватовство не состоялось, и Ершов стал нам рассказывать о недавних похоронах Ахматовой. Как я понял, вся комаровская «знать» принимала участие в этой церемонии и в её подготовке. «Руки-то её затекли, я стал их складывать на груди – они словно как запищали, я даже вздрогнул!» – рассказывал Ершов.
Не будучи столь дерзкими, чтобы стоять у гроба Ахматовой, мы, недавние ещё студенты, считали её, как и многие тогда, лучшим русским поэтом нашего века. Шестидесятые годы были ренессансом культуры, возвращалась слава к опальным и преследуемым, и Ахматова тут была одной из самых важных фигур. Её царственная гордость, не сломленная жестокими временами, чрезвычайно импонировала нашему поколению, ищущему примеров для подражания.
Её самые знаменитые творения мы знали наизусть и часто цитировали, используя для усиления собственной речи – правда, порой в ситуациях не слишком возвышенных, но и сама Ахматова, как известно, не чуралась «сора жизни». Помню, как я звонил моему другу из автомата, приглашая его присоединиться к важному и очень популярному тогда в народе делу – сдаче пустых бутылок. Когда мы их опустошали, то часто употребляли ахматовское – «Все мы бражники здесь…» Следующие слово – «блудницы» – в присутствии дам не произносили. И тем не менее от этой цитаты сознание наше наполнялось горечью и высоким страданием, мы чувствовали себя приобщёнными к высокому духу Серебряного века – что, кстати, облагораживало и наши поступки. Ахматова поднимала нас!
Наши праздники в стиле Серебряного века заканчивались, увы, суровым столкновением с реальностью – длинной очередью в пункт приёма посуды... Помню мои страдания – гуляли все, а сдаю я. Очередь двигалась медленно, и приходилось много раз поднимать и переставлять тяжеленную сумку. Я решил позвать на помощь моего друга, участника пиршества...
– Привет! Можешь подойти?
– Аллё! Ты где?
Я хотел прямо сказать, где, но подумал, что параллельную трубку держит его жена.
– Там… где мой народ! – ответил я. И добавил, оглядев длиннющую очередь. – К несчастью… есть!
И я почувствовал, как волшебные строки Ахматовой, пусть и зашифрованные, подняли настроение.
– Сейчас буду! – ответил друг и вскоре явился. Ахматова была нашим «тайным кодом», паролем, всё, содержащее цитаты из Ахматовой, не подлежало сомнению.
Тогда я ещё не знал, что принятая в нашей компании словесная игра с высокой классикой приведёт к серьёзному увлечению литературой. Или уже догадывался? Неслучайно же я всего через какие-то сорок лет очутился вдруг в самом «эпицентре» комаровской литературной жизни, оказавшись очередным арендатором весьма скромной снаружи и ещё более скромной изнутри ахматовской «будки» – и передо мной прошла целая эпоха. После её смерти сменилось уже несколько поколений арендаторов – но дух её царил здесь по-прежнему. Дождливым летом я пытался включать обогреватель – и тут же выскакивал красный шпенёк электропредохранителя, как фига: «Не будешь ты жить со своими нагревателями! Зябкий какой!»
И я терпел холод, раз так велела Ахматова. Она тоже тут немало перетерпела! И я гордился тем, что оказался здесь. Быть в тех же стенах – уже честь. Здесь она собирала дары всеобщей любви и уважения. Василий Аксёнов рассказывал, что появившись здесь, робко стоял у калитки, потом на крыльце появилась Ахматова с Найманом, что-то спросила у Толи и произнесла с царственным жестом: «Он может подойти!» Здесь она и расправлялась с врагами. Мгновенно распространялось по Комарову: «Ахматова не поздоровалась с таким-то!» И «такому-то» уже не подавали руки. Здесь была не советская власть, а Царство Ахматовой. Ахматова поселилась тут в 1955-м, и власть уже начинала понимать, что лучше её почитать, именно она принесёт славу этому месту и всей России. Отсюда она уезжала получать итальянскую премию. Когда она жила здесь, её дважды выдвигали на Нобелевку, которую так и не дали. Но это ничуть не поколебало её гордости. И мы в трудные времена – а других вроде и не было – с упоением повторяли её строчку: «...в мире нет людей бесслёзней, надменнее и проще нас!» И это спасало. Она присутствовала здесь и по-прежнему царила! Как-то тут появился надменный режиссёр-документалист и всё время брюзжал – всё было не так, как он это видел в воображении! Однажды он вышел на крыльцо – и дощечка надломилась, и он загремел по всем ступенькам своими костями прямо в лужу. Вскочил мокрый и возмущённый: «Не может быть! Такое – и со мной!» «Ты не понимаешь, Женя! – сказал ему оператор. – Для тебя – гробануться с крыльца Ахматовой – это уже большая честь!» Она по-прежнему могла и наказать, и поставить на место. Но зато каким было счастьем, сидя вечером на крыльце, вдруг оказаться в её стихе! «А воздух пьяный, как вино, И сосен розовое тело в закатный час обнажено…» Всё – так. И я – в этом! Счастливый миг!
|
|
Дом в посёлке Комарово |
Я пишу эти строки уже вечером. Вспыхивает в полутьме электросварка. Ставят на железных опорах забор, вместо сгнившего и упавшего. Днём молодые ребята покрасили длинными кистями будку, и она засияла. Нашёлся ещё один добрый человек, на свои средства восстанавливающий «царство Ахматовой» к её юбилею – 23 июня Ахматовой исполнилось 130 лет, и здесь состоялся ахматовский праздник, который организовал тот же Александр Жуков, московский учёный и меценат с нашим участием – и сюда приехали гости из всех городов и из-за многих границ. Когда хоронили Ахматову, Тарковский над её гробом сказал: «Умерла Ахматова – и кончилась эпоха!» Бродский вспоминает, что хотелось сказать: «Нет! Не кончилась!» То же хотелось бы думать и нам.
В доме на Шпалерной, бывшем дворце Шереметевых (а теперь уже и бывшем Доме писателей), светился в витраже шереметевский герб. Под щитом – лента с надписью по латыни, которая переводится – «Бог хранит всё». Ахматова вспоминала об этом… Но Дома писателей он не сохранил.
Неужели и сюда придут «люди с нужными бумагами» и закроют это царство на фиг ради соток сладкой комаровской земли? Или – Ахматова не позволит?
В наступившей уже темноте заплясал костёр. Рабочие греются? Ахматова так любила костры!
На кладбище её везли из города по шоссе, не заехав в будку. Всё было в сугробах. Но после похорон самые близкие собрались в будке, зажгли свечи. Пытались в её память разжечь перед её окнами прямо среди сугробов костёр…
Раздался вдруг стук в окно. Стоял Вячеслав, могучий бригадир ремонтников.
– Мы глядим – вы всё ещё работаете. Мы тут сварили уху… Давайте кастрюльку. Похоже – нам тут ещё долго.
И я вдруг решил, что «царство» устоит – раз люди работают.