В писчебумажных отделах книжных магазинов моего детства золотая и серебряная акварели продавались отдельно.
В таких маленьких параллелепипедах. (Кювета. На самом деле это называется «кювета». Золотая кювета и кювета серебряная.)
Набор обычных красок (жёлтая, красная, синяя и так далее) никогда серебряной и золотой акварели не включал. Это было излишество, «за отдельные деньги». Для гипотетических принцесс и принцев. Для слитков золота у Кощея в пещере. Для ключика Буратино. Для золотого руна.
Да вот беда: золотая и серебряная краски плохо смотрелись на бумаге. Как-то аляповато. Впрочем, любая акварельная краска лучше смотрится в нетронутом своём гробу. Белая, алая, фиолетовая. Её так хотелось откусить.
Недавно заметил: перечислительные ряды эпитетов в современных верлибрах – это призрак рифмы и ритма в регулярных стихах. Их просто надо очень точно подобрать. «Белый, алый, фиолетовый, чёрный».
Недавно на рассвете (синем, сереньком, мглистом) разговорились в одной из интернет-сетей со знакомой.
Я ей пишу: для меня долгое время Тютчев был главным поэтом XIX века. Не Пушкин, не Лермонтов – Тютчев. Хотя, в сущности, горстка стихов. И ни одной большой (типа поэмы или романа в стихах) вещи.
Она отвечает: «Когда моя мама умирала, то читала вот эти стихи Тютчева вслух. И мы обе плакали».
Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
Вы сказали про маму, пишу я ей в телефон, а ведь это удивительно: мы же действительно вспоминаем в критические, переходные, иногда последние моменты (ну пока ещё силы есть или боль не такая большая) именно стихи. Уму непостижимо. Мы уже почти «там», а вспоминаем зачем-то обрывки стихотворений. Как будто кусаем на прощание эту краску.
И тут случается неожиданное. Моя собеседница пишет: «Мама мне маленькой вместо колыбельной читала «Я убит подо Ржевом». Как сейчас помню: стоит в дверях детской, прислонившись к косяку, и читает: «Я не слышал разрыва,/Я не видел той вспышки./Точно в пропасть – с обрыва. И ни дна ни покрышки./И во всём этом мире до конца его дней/Ни петлички, ни лычки с гимнастёрки моей».
Странный, конечно, выбор для колыбельной, но и разговор сейчас не об этом. Это просто к вопросу: умерла поэзия или нет. (Правильный ответ: нет.)
Нескудеющая сила, нетленная краса. Как у ещё нетронутой кисточкой кюветы акварельной краски. Белый глянцевый прямоугольничек сделан из пастилы, алый – из кислого мармелада, а жёлтый – из сладкого. А золотая что? Золотая – она же из золота. Чего её грызть? Золото твёрдое. Только зубы сломаешь.
Однако и пастила, и мармелад, и какая-нибудь голубика – все на вкус одинаково отвратительны. Пахнут каким-то машинным маслом.
Рядом хорошие умелые дети рисуют машинки, дома, синее море, над морем – жёлтое солнце с палочками-лучами. На палубе корабля – лихой матрос в бескозырке. На самом кончике ленточки – скупо-скупо золотой краской, одним штрихом – якорь.
И только я сижу над листом, как Кощей, с неубедительно золотым беременным сундуком. И серебряными монетами в нём. Побольше, побольше. Ещё. Ещё. Если так дело пойдёт, этот сундук уже не закрыть. Плевать, дорогая кювета: мне ещё надо добавить сюда рубинов, сапфиров и изумрудов. Какой же золотой сундук серебра без изумрудов?
– Господи! Ты что, опять наелся краски?
Да, отвечаю я разноцветным будущим своим стихотворным ртом.