Альбатросы гнездились на пустынном острове, где хищникам почти не было поживы, зато папе-альбатросу ничего не стоило в поисках пропитания пролететь тысячу миль и вернуться к детёнышу с набитым клювом. Детёныши тоже пытались взлетать, чуть только им удавалось развернуть свои не по росту огромные складные крылья. Крылья у них были настолько огромны, что они могли взлететь лишь после длительного разбега, словно самые настоящие аэропланы, и альбатросы-подростки долго и неуклюже бежали по плотному песку вдоль линии прибоя, из последних сил взмахивая орудиями полёта, более всего и тянущими их к земле.
И едва им удавалось оторваться от земли, как они направляли свой отчаянный полёт в океан, стараясь не дать себя захлестнуть вскипающим у берега волнам. И тут из волн вырывались стремительные акулы, чтобы ухватить своими безвольными острозубыми пастями будущих королей воздуха.
Некоторым это удавалось, однако обиднее всего было то, что многие едва только ставшие на крыло юнцы пленялись стремительностью акульих линий, силой и точностью акульих бросков и сами устремлялись акулам в пасть, принимая их за своих союзников по будущим перелётам.
Но мой королевский альбатрос, чуть только вылупившись из единственного родительского яйца, уже знал, что лететь стоит только к солнцу. Он быстро убедился, что солнце недостижимо, что на слишком большой высоте становится нечем дышать и не на что опереться крыльям, но это означало лишь то, что подниматься нужно на самую большую высоту, на которую ты способен.
И ещё можно лететь прямо к солнцу, покуда оно не успело подняться чересчур высоко над океаном или погрузиться в него без следа. Случалось ему пролетать и над городами, и он догадывался, что башенки и шпили на дворцах и храмах – это тоже попытки земноводных оторваться от породивших их низких стихий, но уж до того были жалки их поползновения…
Устремляясь к солнцу, о пропитании можно было не беспокоиться – на сотнях и тысячах морских миль что-нибудь съедобное непременно подворачивалось. Ползущая по океанской глади махина парохода привлекла его исключительно визгом прожорливых чаек, которые просто так, зазря верещать не станут, и, задержавшись над ними на попутных воздушных струях, он понял, что эти кликуши тянутся за плавучим земноводным ради роскошных лакомств, довольно часто вываливаемых с борта в пенный хвост. Любопытства ради он завис пониже и вдруг увидел кувыркающуюся в пене невероятно аппетитную рыбу какого-то невиданно морского цвета. Обмакнув концы могучих крыльев в пену, он без промаха ухватил лакомство, и – даже отдалённо сходной боли ему ещё не приходилось испытывать. И когда его втаскивали на борт, он старался даже опережать усилия ловцов, чтобы острый крюк на прозрачной леске поменьше раздирал его плоть.
А потом он сделался любимцем круизных бездельников: они наперебой восхищались размахом его крыльев, когда он изо дня в день, что есть силы взмахивая этими самыми крыльями, тщетно разбегался по слишком короткой для этого палубе и вновь и вновь ударялся клювом в фальшборт, рискуя сломать себе шею. Зеваки сладостно сочувствовали его нескончаемым неудачам и старались утешить ушибленного свежей лососинкой и рюмочкой коньяка «Мартель». Вначале король воздушного океана гадливо отворачивался, но понемногу и он пристрастился к хорошей кухне и благородным напиткам, к мягкой постели в отведённой ему каюте второго класса, и попытки взлететь становились всё реже и реже.
Но вот однажды из океанских вод поднялась исполинская стальная акула и выпустила из своего чрева трёх стремительных двухметровых мальков, оставляющих за собой вскипающий пенный след. Круизный пароход тайком от пассажиров перевозил боеприпасы, и одна из торпед угодила в отсек с авиационными бомбами. Всех, кто был на палубе, страшный взрыв подбросил высоко в воздух, пассажиры все до единого попадали в воду и утонули, а королевский альбатрос, оказавшийся в родной стихии, наконец-то развернул свои могучие крылья и без оглядки полетел прочь, чтобы никогда больше не прельщаться чужими объедками.
А вот в моей тусклой жизни никакого животворящего взрыва, который бы заставил меня развернуть свои крылышки, не случилось. Дева-ваятельница в порыве обиды за меня иногда называет меня пленённым альбатросом, но я-то знаю, что я всего-навсего белая ворона.
Зато мой королевский альбатрос устремился к погружающемуся в океан рубиновому солнцу, и на этот раз солнце не уходило от него в глубину, но с каждым взмахом крыльев становилось всё ярче и ослепительнее, он уже ощущал его жар, но не сворачивал в сторону, пока со всего разлёту не ударился о его раскалённую поверхность и, оглушённый, не рухнул на землю.
Он оказался на территории новаторской птицефермы, где занимались производством куриного мяса и яйца по рецепту утонувшего в бороде пророка, которому пригрезилось, что куры станут плодиться вдвое быстрее, если будут денно и нощно согреваться прожекторными лучами кровавого цвета. Так что, когда мой альбатрос пришёл в чувство, главные перья из его крыльев были выщипаны, а сам он был помещён в огромную общую клетку с курами, где обрёл ещё нескольких товарищей и товарок по несчастью, тоже имевших неосторожность устремиться к тюремному прожектору, приняв его за солнце.
Альбатросов хозяева фермы относительно берегли, поскольку в Европе возникла мода на блюда из альбатросины, приготовленные особым образом с изысканными специями, но дисциплина оставалась общей для всех – незаменимых для владельцев птицефермы не существовало: в конечном счёте все ценились на вес. Альбатрос ты или петух – будь любезен вовремя явиться на утреннюю и вечернюю поверку, иначе – кухонный секач и холодильник. А проталкивайся к общей кормушке уже сам. Если же ты для этого слишком слаб или горд, будь готов отправиться в холодильник в дни ближайшей селекции, ибо ценился не только вес, но и привес. В холодильник рано или поздно попадали все, но спешить туда никому не хотелось: умри ты сегодня, а я завтра – эту истину усвоили все от нововылупившегося цыплёнка до престарелого альбатроса. Поэтому в дни селекции всё население Клетки приходилось вытаскивать за хвосты из всех укромных щелей, выдирая при этом остатки разноцветных перьев, которыми поначалу гордился кое-кто из особо тщеславных петухов. Но очень скоро все были счастливы избавиться от всего разноцветного, ибо привлечь к себе внимание в большинстве случаев означало попасть под секач.
Мой ощипанный и отощавший альбатрос был одним из первых кандидатов в холодильник, поскольку он не умел размножаться в неволе: ему требовались длительные ухаживания, совместные полёты за уходящим солнцем, вычурные брачные танцы с бильярдным фехтованием клювами и зеркальными, друг против друга, замираниями с воздетыми крыльями – в Клетке для этого не оставалось ни желания, ни возможностей. Низвергнутого короля спас ветеринар, научившийся выдавливать из него семя и впрыскивать таким же облезлым самкам: экстерьеры производителей не имели значения – цыплята у них получались отменно аппетитные.
Если, конечно, уметь готовить.
И всё-таки жизнь под кровавым искусственным солнцем неуклонно замирала: несознательные куры утрачивали питательные свойства, да и неслись всё хуже и хуже, то же самое происходило и с альбатросами, да они бы всё равно не могли исправить ситуацию – слишком уж большой любви к экзотике они требовали от потребителя. Не помогала и самая разнузданная реклама: наши альбатросы летают выше всех в мире, именно чувство родины, коллективизм и дисциплина развивают в них небывалые питательные свойства, – конкуренты и злопыхатели не брезговали даже «орнитологией»: альбатросам-де свойственен индивидуализм и стремление к дальним перелётам, если бы позволял климат, они бы сделали своей родиной весь земной шар. Разумеется, эти продажные писаки осмеивались единственно верной клеточной орнитологией, но, к сожалению, она пользовалась авторитетом лишь в пределах Клетки, а обратить в свою Клетку всю планету у хозяев её не хватало пороха, а также дроби.
Новаторам приходилось закрывать лавочку. Оборудование и остатки ещё хоть сколько-нибудь упитанного населения Клетки они выставили на аукцион, а доходяг, вроде моего героя, отпустили на все четыре стороны.
Однако далеко он отойти не сумел – он отошёл в иной мир под изоржавевшим и издырявленным сетчатым забором.
И тогда его биографией занялся молодой прогрессивный орнитолог. Он камня на камне не оставил от лживой рекламы, воспевавшей благодетельные свойства коллективизма и дисциплины. Он показал, что так называемый королевский альбатрос был трусом и приспособленцем, что он не мог перелететь даже через не такую уж высокую сетчатую ограду, что на поверках он наравне со всеми тянулся по стойке смирно, что он опускался до того, чтобы участвовать в свалке за место у кормушки, во время селекций забивался в щели, не думая о том, что этим подводит под секач товарищей по заключению…
В общем, он неопровержимо доказал, что мой герой был сволочь, склочник, приспособленец и подхалим, соглашавшийся дышать ворованным воздухом.
И теперь передо мною стоит вопрос: превратить этого орнитолога в индюка или оставить его человеком? Или сделать его королевским индюком?