Александр Панфилов,
кандидат филологических наук
В истории нашей литературы есть одно любопытное явление – назовём его: «автор одного стихотворения». «Одно стихотворение» – это, разумеется, условная номинация. В каких-то случаях мы можем вспомнить два-три поэтических опыта попавшего в эту номинацию писателя, а в каких-то – лишь одну-две строчки. В любом случае возникает парадоксальное несоответствие «тяжести» оставшегося в литературе имени и «отсутствия» актуального наследия, которое вроде бы должно сопровождать это имя. Таков Алексей Плещеев.
С детских лет мы помним плещеевское: «Травка зеленеет,/ Солнышко блестит…» и «Осень наступила,/ Высохли цветы…» Плещеев много и удачно писал для детей, но самое памятное его стихотворение все-таки «взрослое»: «Вперёд! Без страха и сомненья/ На подвиг доблестный, друзья!/ Зарю святого искупленья/ Уж в небесах завидел я!..» В нём восемь строф, однако в безусловной народной памяти сохранились лишь первые две строчки. Когда-то это стихотворение называли «русской Марсельезой». Несколько поколений молодых людей с этими словами выступали на неравный бой с… вот тут и призадумаешься: а с чем, собственно? Наверное, с косностью, реакцией, произволом, несвободой и пр., и пр. С вечной неправильностью русской жизни. Тут всё очень пафосно, «громко» и туманно: «глагол истины», «жрецы лжи», «любви ученье», «безумные палачи», «кровавая борьба», «путеводная звезда»… Но ведь звучит! И сейчас звучит. Читая, как бы приосаниваешься, взор светлеет, вера в хорошее крепнет.
Один существенный момент. Плещеев сочинил это стихотворение на заре своей литературной деятельности, в 1846 году, двадцатилетним юношей. «Декабристы разбудили Герцена», – когда-то написал В. Ленин. Но не только Герцена они разбудили, а целое поколение русских романтиков – и Плещеева в том числе. Его они разбудили почти буквально – поэт родился в 1825 году, за три недели до декабристского восстания.
1840‑е, до катастрофы 1849 года, – это время его вступления в литературу, самый счастливый, наверное, период его судьбы. Плещеев принадлежал к знаменитому дворянскому роду, к его костромской ветви, но собственное его семейство было бедным, он рано потерял отца, их жизнь с матерью определяла почти нужда. Никакого систематического образования Плещеев не получил, обе «образовательные» попытки – Петербургская школа гвардейских подпрапорщиков, куда матушка определила сына на казённый кошт, и Петербургский университет – оказались по разным причинам провальными. Нет худа без добра – знакомство с ректором университета П. Плетнёвым имело одно счастливое следствие: в 1844 году состоялся поэтический дебют восемнадцатилетнего Плещеева в «Современнике», который Плетнёв редактировал после гибели Пушкина. За всем этим стояло нечто важное – с юных лет Плещеев захотел стать профессиональным литератором, жить исключительно литературным трудом. То есть совпасть с собственной судьбой.
Не забудем, что в русской поэзии 1840‑е годы ознаменовались некоторым «промежутком» – после ухода из жизни Пушкина и Лермонтова отечественная поэзия как бы остановилась. Огарёв считался равновеликим Пушкину и Лермонтову, Тютчева почти не знали, Фет и вовсе был неизвестен, Некрасов тоже, всходила лишь поэтическая звезда Тургенева, ставшего в будущем знаменитым романистом. В этой «пустоте» ломкий голос Плещеева услышали, а его мечтательный романтизм и «освободительный» пафос оказались созвучны тайным упованиям тогдашних образованных молодых людей, что и определило «маленькую» славу юного поэта, тогда же, впрочем, написавшего и несколько талантливых прозаических вещей в стилистике так называемой натуральной школы.
Жил он в это время бурной жизнью, нашедши себе единомышленников в семействе Майковых, в «коммуне» братьев Бекетовых (один из которых станет дедом А. Блока), в собраниях у М. Петрашевского. Вёл дружбу со многими: с братьями Майковыми, с их домашним учителем И. Гончаровым, с Д. Григоровичем, с А. Григорьевым, с Ф. Достоевским… Достоевский посвятил ему свои «Белые ночи» (посвящение было снято при переиздании в 1865 году) и тем самым прозрачно намекнул, кто был прототипом петербургского Мечтателя. Именно Плещеев, будучи в Москве и раздобыв там знаменитое письмо Белинского к Гоголю, переслал его Достоевскому, а тот уж зачитал это письмо у Петрашевского.
Всё кончилось весной 1849 года «делом» петрашевцев. В инсценировке казни на Семёновском плацу Плещееву уготовили одну из главных ролей – он был во второй тройке, рядом с Достоевским и поэтом Сергеем Дуровым.
Далее последовала восьмилетняя обморочная пауза – лишённый дворянства поэт служил солдатом в Уральске, Оренбурге, Ак-Мечети. Во взятии последней показал себя храбрецом, в числе первых ворвавшись в крепость через пролом в стене. В 1856 году он наконец получил офицерский чин, ему вернули дворянство и разрешили жить в Москве. С тех пор Плещеев до самой смерти был «знаменитым поэтом», своеобразной «иконой», не без ореола мученика, что, правда, достатка ему не добавило. Ютился с семьёй по крохотным квартиркам, то и дело закладывая вещи, чтобы свести концы с концами. И оставаясь «неблагонадёжным», под надзором полиции. В 1863 году его привлекали к дознанию по «делу Чернышевского», сфабриковав «бунташное» письмо к нему последнего. К счастью, Плещееву удалось оправдаться. Когда в 1872 году Некрасов позвал поэта в Петербург, в «Отечественные записки», тому стоило немалых сил избавиться наконец-то от надзора.
Что же до поэзии Плещеева, то она, оставаясь в традиционных формальных рамках, несколько погрустнела, наполнившись сетованиями на крушение юношеских идеалов, в ней теперь слышалась «грустная жалоба побеждённого бойца» (по определению Н. Добролюбова): «Природа-мать! К тебе иду/ С своей глубокою тоскою;/ К тебе усталой головою/ На лоно с плачем припаду…» Или: «О, больно, больно мне… Скорбит душа моя,/ Казнит меня палач неумолимый – совесть./ И в книге прошлого с стыдом читаю я/ Погибшей без следа, бесплодной жизни повесть…» Но и призывы к служению обществу сохранились, правда, звучали они тише, прикровеннее, не без эзопова языка и прозрачных опасных аллегорий: «О, не забудь, что ты должник/ Того, кто сир, и наг, и беден,/ Кто под ярмом нужды поник,/ Чей скорбный лик так худ и бледен…» А ведь были не только оригинальная поэзия, но и проза, переводы, пьесы, книга о Диккенсе. Плещеев вообще символ бескорыстного литературного «труженничества».
Таков он и на сохранившихся портретах: серьёзен, неулыбчив и вместе с тем уютен, светел какой-то внутренней добротой. Таким его воспринимали современники, таким изображали мемуаристы. Устойчивые эпитеты: «тёплый», «искренний», «мягкий», «детский», «милый», «печальный». В молодёжных аудиториях поэта встречали неизменными овациями, первым делом требуя прочитать его юношеское «Вперёд!» В частной жизни он оставался настоящим русским писателем: любителем неспешных прогулок и многочасовых застольных разговоров. Литератором по преимуществу и по призванию. Двенадцать лет, до самого закрытия в 1884 году, он отдал журналу «Отечественные записки». Позже редактировал «Северный вестник», когда тот ещё не стал прибежищем молодых русских модернистов, а был направляем «народником» Н. Михайловским.
Плещеев много возился с молодыми: буквально за руку втащил в литературу «простолюдина» Ивана Сурикова («Степь да степь кругом…», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»), неустанно помогал С. Надсону, считая его голос самым важным в тогдашней поэзии, влюблённо печатал Чехова. Именно в «Северном вестнике» была опубликована чеховская «Степь» – первый опыт писателя в большой форме. Чехов, предлагая повесть, боялся провала – Плещеев же всячески ободрял его, не забывая рекламировать «Степь» на всех петербургских углах. «Мой милый поэт», – обращался Чехов к Плещееву в письмах. Опекал он и будущих модернистов: Мережковского, Гиппиус. «Ты лучший друг для нас, для русской молодёжи,/ Для тех, кого ты звал «Вперёд, вперёд!»…» – такими словами откликнулся Мережковский на смерть поэта в 1893 году.
Плещеев иногда устало вздыхал в кругу собеседников: «Хоть перед смертью уехать бы за границу, увидеть солнце и море, подышать вольным воздухом…» Судьба блеснула «улыбкою прощальной» на «закат» поэта. В 1890 году он получил после смерти дальнего родственника огромное наследство и с тех пор жил по преимуществу в Европе. Но и там, наслаждаясь «ликующей природой» где-нибудь в Ницце, он оставался собой. «В плеске волн и в шуме листьев,/ В песне ветра в час ночной/ Слышу плач я о невзгоде/ Стороны моей родной!..» – писал Плещеев в одном из последних своих стихотворений. Умер он в 1893 году в Париже.
Интересно: литературная история Плещеева обрела кольцевую композицию – уходил он из жизни, как и начинал, в поэтическом «промежутке». Тогдашняя русская поэзия замерла в ожидании новых бунтарей, которые вскоре не замедлили появиться. И которые (Мережковский, Бальмонт, Блок) неизменно поминали своего предшественника добрым словом.