Рассказ
Владимир Мокаев
Член СП России, автор пяти стихотворных книг: «Спасение», «Сон во сне», «Чёрное окно», «Кругами Кроноса», «Два истока», автобиографического романа «Боборика», книги прозы «Сонные воды». Главный хранитель Музея изобразительных искусств КБР, заслуженный деятель КБР, народный мастер России, художник – резчик по дереву, музыкант-гитарист.
I
Метали на банк, и по-крупному. Первая ставка каждого участвующего в этой азартной игре составляла четыре пёрышка первоклашки или соответственно сложившемуся курсу к номиналу – один сикель, две уточки, три лягушки обыкновенные, одна профсоюзка, за вычетом из общественного банковского вклада первоклашки, если никто не мог разменять, так как стоимость её была пять к одному. На прогретом майскими лучами солнца пыльном асфальте, в нарисованном мелом квадратике возвышалась приличной высоты постройка из разносортных пёрышек, но в основном – первоклашек, уложенных особым манером в колодец или, по-другому, в сруб. В метрах трёх от банка была начертана жирная и не совсем ровная граница – линия, заступать которую по правилам строго воспрещалось, откуда и производились метания битками в соответствии очерёдности каждого игрока. По предварительной договоренности, биткой могло быть любое перо, но только не плакатка, которую называли ещё лопатою, и не запайка-сикель со свинцовой заливкой, для тяжести, которым при сильном и метком попадании можно было запросто снести весь банк. И такие случаи были. Митька-Гномик из шестого подъезда нашего дома однажды так ловко вдарил залитым пером, что весь банк, и весьма приличный, к всеобщему огорчению пацанов вдребезги разлетелся во все стороны. Поспешно собрав все до единого пёрышка, положил на кон аж десять школьных, и победоносно окинув всех снизу вверх, так как, несмотря на свои десять лет был очень мал росточком, нарочито толстым голосом пробасил: «Есть кто желающие испытать счастье?» Желающие нашлись. И каково же было изумление всех, когда с первой же попытки он вновь весь банк разметал. Подфартило Гному по-крупному. Пацаны совсем сникли и загрустили, пытались даже жилить. У некоторых от такого огорчения слёзы на глазах выступили. Заговорённая битка. Митька враз и обогатился. Не знаю, после этого ли случая, но в дальнейшем при игре в банк утяжелёнными перьями пользоваться перестали, находя в этом явный грабёж. Закон распространялся на все наши дворы, соединяющие четыре четырёхэтажки-хрущёвки. Сложенные в кучу ученические дерматиновые портфели, пошарпанные и бесформенные от нелёгкой жизни, и форменные фуражки с крылатыми золотыми кокардами поручались присмотру кого-нибудь из мелюзги, которые самым серьёзным образом исполняли вверенные им обязанности и, кажется, даже этим гордились. Толька Булкин, по прозвищу Глист, – худой и вертлявый пятиклассник, сплюнув сквозь зубы тонкой и длинной торпедою, как это умеют делать малолетние урки, предложил играть за «компанию», тут же напросился в напарники к Лёвке Гриневичу – Грине, который был не только самый умный, аж ужас, но и слыл одним из самых метких и удачливых игроков, и не только в пёрышки, но и в орлянку. Всем остальным пацанам ничего не оставалось делать, как также поделиться на пары. При такой игре, когда ты не просто сам по себе, а от твоего умения зависит и благополучие партнёра, часто возникали ссоры, переходящие иногда в настоящие всеобщие потасовки.
– Эх ты, мазила! – кричит возбуждённо Хапыца – четвероклассник из соседнего, выше нашего, дома, на своего партнёра Саньку – Барыку, – одноклассника и закадычного дружка, – уж третью череду подряд, как даже во двор банка попасть не можешь. И зачем я с тобой связался так играть?.. Пять новеньких сикелей уже пшикнули… – Я хоть в банк не попадаю… – плаксивым голосом огрызался расстроенный нефартовой игрой Сашка Барыкин, – а у тебя самого четыре пёрышка застряли в плен, и в том числе моя лягушка, самая букастая, которую я тебе одолжил за битку.
– А-а-а-а-а! – кричит как резаная Люська Соболева – глазастая и шустрая, самая рьяная болельщица за своего брата, – Кобыла на целую ногу заступил… Сама видела, что нарочно заступил за кон. Лёшка Конин по прозвищу Кобыла, не обращая внимания на Люськины вопли, ползает по асфальту на коленях, судорожно собирает выбитые из банка перья и даже те, что не совсем пересекли границу квадратика. – Поклади на место, гад, – кричит уже в свою очередь во всё горло Соболь. Это, если каждый так будет с заступа, любой разбогатится. Поклади на место, не по правилам!.. Я и сам высек, как ты на целый полкона заступил. – Ладно, подавись, – бурчит глухим голосом Лёшка, весь красный от злости, что его позорно разоблачили, – выковыривает из потной и грязной ладошки по одному пёрышку, складывает их обратно в самый центр банка. – А сикель? Прихабацал сикель себе?.. Положь сикель новенький на место, пока в глаз не дал, – визжит Соболь. – Ты на кого пырхаешься, дохлятик? – начинает наступать Кобыла, растрёпанный и потный, с испачканными на коленях, словно выбеленными, форменными штанами, сузив в щёлочку глаза и весь психический. Начинается драка, которая тут же разрастается в общую потасовку. Под шумок Абрек – отъявленный второгодник, два года подряд прозябает в третьем классе, ворует из размётанного по асфальту банка пёрышки и быстро смывается вон с глаз. Игра не удалась. С окна второго этажа начинает кричать тётка, грозит милиционером, который сейчас всех определит в детскую комнату, потому что – хулиганы и бандиты, которому она уже позвонила. – Атас!.. Разобрав портфели и нахлобучив фуражки на разгорячённые потные головы, все спешат по домам так, как будто только что из школы.
II
Но было одно перо – легендарное перо, стоимостью всех перьев, вместе взятых, заветная мечта каждого, кто так или иначе был приобщён к этой азартнейшей уличной игре, знающий истинный толк в этом, это – Американка. Переходящая из рук в руки, от игрока к игроку путём немыслимых ухищрений, натуралистических обменов, а то и воровства, она меняла своих хозяев, как баронесса перчатки, возбуждала самые низменные и нездоровые страсти у тех, кто жаждал обладать ею, и страшные смуты и опасения тех, кто стал её временным обладателем. Серебристого цвета, удлинённое и изящное, с выпуклыми мельчайшими буковками на ненашенском американском языке, с тоненькой золотистой полосочкой на спинке и рифлёной сеточкой на брюшке, это перо представлялось для пацанов настоящим сокровищем, почти легендарным. По одной из придуманных легенд, оно когда-то принадлежало американскому шпиону, как пароль, который нужно было показать при встрече другому, имеющему подобный же, по другой версии, наоборот, – русскому разведчику, который только им писал зашифрованные донесения, специальными невидимыми после высыхания чернилами в главный штаб, и которые он тайно хранил внутри специального боевого патрона, но без пороха, пуля у которого по-хитрому свинчивалась. Как правило, те из пацанов, кто заполучил это перо, пытались сохранить сделку в тайне, но эта тайна так распирала душу своей таинственностью, так хотелось ею хоть с кем-то поделиться, что рано или поздно секрет рассекречивался, и уж каждый во дворе знал, что новым владельцем Американки на данный момент является Гунька и что приобрёл он её у Филиппка аж за два старинных серебряных рубля царской чеканки с орлами и профилем Николая Второго. Американкой никогда и никто не играл в привычном смысле и, конечно же, никто не писал диктанты, окуная такую драгоценность в суровые чернила. Американкой обладали, как обладают ценной реликвией или каким редкостным антиквариатом, обладали и – баста. И уже от одного этого частнического чувства ощущали свою избранность, своё превосходство перед остальными смертными, теми, кто ни за какие деньги не может иметь подобного.
III
В круговороте поступков, событий, вещей есть свои особые закономерности, которые порою нами воспринимаются, как некие случайности, объяснить природу которых никто и не пытается.
Что поделаешь… Случайно так получилось.
В силу вот такой случайности, которая на самом деле и есть закономерность, хотя бы уже и оттого, что сильные желания и хотения как-то закономерны и имеют право быть, не вдаваясь, правда, в моральный аспект этого, в один замечательный момент, о боги!.. я стал полноправным обладателем вожделенной мною Американки. А было так.
IV
Прямо напротив нашего дома по проспекту Ленина располагалась типография – нынешний Полиграфкомбинат, внутри которого постоянно день и ночь что-то гудело, методично звякало, как железными цепями, а то и глухо стучало, да так, что вокруг всё сотрясалось. Но не этим нас, десятилетних пацанов, манил к себе этот громадный, построенный ещё до войны дом, а тем, что в его обширном дворе, никак не охраняемом, в глубине его, находилось несколько мусорных контейнеров, предназначенных в основном для технических отходов. И чего там только не случалось найти!.. Обрубки ровненьких и чистых картонок, куски разноцветного коленкора, цельные рулончики прекрасной обрезной бумаги, бутылочки и баночки с остатками тягучих красок, какие-то химикаты в виде зеленовато-бурых кристаллов, при сжигании которых образовывался густой красный дым, множество фотоплёнок и тяжёленькие блестящие совершенно годные литеры – гранки, сделанные из серебристого металла. Всего и не вспомнить. Плёнки были особой и, пожалуй, самой ценной статьёй нашего промысла. Легко воспламеняемые, почти взрывоопасные, они шли на изготовление ракеток – реактивных снарядиков из станиолевой фольги с непредсказуемым полётом, начинкой для которых, горючим, значит, была эта самая плёнка, и дымовух, смрадом которых мы, юные ракетчики-душегубы, отравляли жизнь добропорядочных жильцов, то есть наших же родных и близких, бросая эти самые извергающие дым снаряды в родные подъезды и подвалы из чистого любопытства, не видя в том ничего предосудительного. Литеры переплавляли в столовых ложках на газу для экспериментов, поставляли, и не без личной корысти, отцу Вовки Белкина – страстному охотнику и рыболову, из них он, кажется, делал блёсны и грузила для накидок, а также отливал по форме кабаньи пули. И только я один собирал их, что называется, по прямому назначению, всячески систематизировал, чтобы посредством этих литер, когда в кассе их скопится достаточно, начать печатать собственную книжку стихов, которая втайне от всех была мною уже написана и куда вошло аж двенадцать стихотворений. С первых же своих попыток я столкнулся с рядом технических трудностей. Так как литеры в основном были разнокалиберными, набор даже одной строчки требовал неимоверных усилий и всяческих ухищрений. Но несмотря даже на это, первая оттиснутая на бумаге строчка собственных придуманных слов казалась маленьким чудом. Вот сила печатного слова!.. Увидев все мои потуги, отец одобрительно хмыкнул, назвал сизифовым трудом, пообещал постараться и добыть настоящую, немного поломанную пишущую машинку, которую списали, но которую как-то можно привести в порядок, если очень постараться. Мою затею отверг, как лишённую всякой производительности, назвал пустой тратой времени, к тому же и не безопасной для здоровья. Но труды мои не оказались напрасными. Лёвка Гриневич – самый начитанный и умный среди нас, у которого дедушка был очень известный учёный в области археологических останков древнего дочеловека и который однажды без дедушкиного разрешения показал нам по секрету настоящий женский череп микроцефалки величиной с голову кошки, хотя, как он сказал нам, ей было тридцать два года. От кого он узнал?.. Видно, от кого-то из пацанов выведал о моей типографии на дому, совершенно заболел ею, а когда увидел стихотворение в восемь строчек собственного моего сочинения, которое я благодаря потрясающему упорству набрал и оттиснул на красивой плотной бумажке, мои имя и фамилия внизу, пропечатанные большими буковками, – потерял и покой. Предложенный им обмен на трофейный немецкий бинокль, но с одним окуляром, на глазу которого была ещё и трещинка, меня нисколько не заинтересовал. Лобовая кость черепа древнего неандертальца была отвергнута самым категорическим образом. Памятуя о той микроцефалке, которую имел удовольствие лицезреть и которая меня потрясла так, что я временно потерял аппетит и ночной покой, так как она стала мерещиться по ночам в виде ослабленной флюоресцирующей хари, сразу же дал понять интеллектуальному Грине, что подобные вещи и не стоит даже предлагать.
– Ты что… – пытался он доказать обратное и как-то переубедить меня, –твоя шкала ценностей совершенно ошибочна. Ты знаешь, сколько стоит эта великолепная ископаемая кость и какова её истинная цена для науки? Неужели тебя это не волнует?.. Неужели тебе не хочется иметь подлинное и уникальное вещественное доказательство происхождения человека от обезьяны? И не просто иметь, а владеть этой замечательной сенсационной находкой. Убеждал он очень умно и красиво, как это умеют взрослые. Но меня не убедил. Расставаться с наборной кассой, собранной с такими трудами, да ещё на мусорке, рассортированной по специальным коробочкам склеенным друг с другом, в алфавитном порядке, за лобную кость этого самого неандертальца, прямым прадедом которого была макака, мне совершенно не хотелось. И вот, когда отвергнут и перочинный ножичек с тремя лезвиями и пилочкой с брусочком красного сургуча в придачу и моточком настоящей венгерской резинки, два настоящих и новых подшипника, а это почти готовый самокат, чучело амурского дрозда, но без хвоста, так как его оторвала кошка и ещё что-то, что уже и не вспомню, он вытащил Американку… Каким образом она очутилась у него? Может, действительно кого соблазнил этими самыми костями из дедушкиной коллекции, я не знаю… Но на его раскрытой ладони, и это факт, действительно лежала подлинная Американка, та Американка, о которой я столько мечтал, не представляя даже, что могу стать её обладателем. Видя моё нескрываемое волнение, потому что такое скрыть невозможно, алчно блещущие глаза, Гриня – тонкий психолог, самый умный среди пацанов – тут же добавил, что обмен состоится лишь в том случае, если в придачу к литерам я отдам и все другие исходные материалы, без которых печатать невозможно. А это – две кисточки, валик из твёрдой резины, краска двух цветов в красивых фасонных баночках – чёрненькой и красненькой, войлочный коврик с кожаной прокладкой, специальный растворитель, пахнущий керосином, резиновый молоток. Было ещё и увеличительное стоматологическое зеркальце на изящной рифлёной хромированной ручке, которое как-то потерялось у Фаризки и при помощи которого буковки на литерах читались по правильному, а не задом наперёд, квадратик обыкновенного зеркальца и круглая выпуклая лупа от сломанного папиного фотоувеличителя, который я доломал окончательно. И всё это несметное богатство я без сожаления отдал за стальное иностранное перо по имени Американка. Помню, уже на следующий день пацаны не только нашего двора, но и сверстники пятой школы, где я учился в четвёртом классе «Б», знали, что королева, принцесса, царица всех перьев находится у меня. Как из рога изобилия посыпались солидные предложения. Но я был непреклонен, отказался даже от поломанных карманных часов на цепочке фирмы «Павел Буре», такую магическую силу имело надо мной это в общем-то копеечное, но иностранное пёрышко. А зря!..
Ровно через несколько дней, когда страсти улеглись и когда вот-вот должно было свершиться самое замечательное и чудесное событие, такое, как летние каникулы, отчего в душе было и истомно и тревожно, а всё из-за дурацкой арифметики, с которой у меня было и туманно и неясно, то есть между двойкой и тройкой, произошло то, что оставило неизгладимый след в моей памяти, поставив под сомнение шкалу всяческих предметных ценностей относительно иного и тайного лежащего в лоне человеческой психики – женские чары. Хотелось бы ещё дополнить, что почему-то эпидемия игры в пёрышки начиналась именно весною, и особенно в середине мая, когда и около школы, и во дворах все пацаны, но до шестого класса, только так и проводили свободный досуг, как играли в эту азартную игру. Все попытки к искоренению этого явного зла, приобщающего юную октябрятию и пионерию к азарту, не увенчивались успехами. Тёплый и по-настоящему майский вечер, задумчивый и светлый. Пахнет сиренью и особым духом весны, от которой пьянится голова, хочется сделать что-то из ряда вон выходящее, прыгнуть выше себя, залезть по водосточной трубе на балкон третьего этажа к Ленке с цветком в зубах, рискуя сломать шею, чтобы просто так оставить его там.
Откуда цветок лилового петушка? – подумает она и, наверное, очень удивится. За деревянным гаражом ядовито-зелёного цвета, на маленьком асфальтовом пятачке играли на банк. Ровненькая пирамида перьев, уложенных в сруб, возвышалась в центре квадрата, очерченного мелом, как некий бастион, ощерившийся пиками, возбуждала чувства сложные и противоречивые, так знакомые азартным игрокам в преддверии крупной игры. По жребию первым, кто должен был разбивать банк, оказался я. Не помню, и как такое могло случиться, кто властвовал надо мною, сподвигнув на это безумие, иначе и по-другому никак не назовёшь, но встав в позицию у самой черты границы и приготовившись к броску, вдруг увидел Ленку, стоящую поодаль в одиночестве под зазеленевшим каштаном, с каким-то необычным любопытством, как мне показалось, взирающую на меня. Вот они – женские чары!.. Дальше уже произошло всё помимо моей рассудочной воли, нечто очевидное, но невероятное.
Демонстративно лезу в потайной карманчик брюк, который почему-то называется пистоном и который перекочевал из переделанных на меня отцовских брюк, достаю Американку и под гробовое молчание окружающих меня пацанов, восторженно онемевших, с силой и каким-то артистическим выкрутасом мечу в банк.
– У-а-а-а!!! – пронёсся восторженный возглас ранее онемевших. Перо по совершенно непонятной траектории попадает не куда-нибудь, а в самый центр сруба, где и застревает, как в колодце. – Господи!!! – что я наделал… что тут началось… Как гром и молнии с ясного неба. – Американка в плену! Американка в плену! Только что начавшаяся игра приобретала все оттенки и удачи, и счастья, и трагизма, предвещала нечто невероятное. Ленка с неподдельным ужасом смотрит на меня, нервно теребит в руках жёлтенький цветок одуванчика, всем своим видом выказывая своё участие к внезапно постигшему меня горю. И ей ли не знать… Ведь вчера тайно я показывал ей это легендарное пёрышко, рассказывал всевозможные небылицы, связанные с ним, безбожно врал от себя. А теперь… Солёный тугой комок сдавил горло. В глазах померкло. Лишь бы сдержаться, лишь бы не разреветься. Шансы, каким-то чудом выбить её самому – минимальные. Нет, можно сказать, никаких шансов, столько игроков. И каких! Уж лучше бы я вчера подарил Американку Ленке. Ведь намекала. Эх, дурак, зажилил… Или оттого, что у всех сдали нервы от психости, или по каким другим причинам, но все жутко и непростительно мазали, увеличивая банк пленёнными сикелями, и только Глист – Толька Булкин метким ударом сорвал с самой верхушки две лягушки и то, неся явный для себя урон, так как его сикель, как и моя Американка, юркнул на дно сруба. И вот, сделав полный круг, результаты которого были мизерным, а пирамида из перьев разве что чуть покосилась, очередь опять подошла ко мне. Конечно… Если бы была заливная оловом или свинцом лопата, или хотя бы сикель, то при самых удачных стечениях обстоятельств – сильный удар попадания в центр, да ещё, да ещё плашмя, можно было бы снести банк, шанс вполне реален. Как повезёт. А так…
До заветного квадратика чуть более двух с половиной метров. Напрягаюсь пружиной, так что, кажется, каждая жилка звенит, отталкиваюсь что есть силы, выбросив тело горизонтально, подобно стреле, выпущенной из боевого арбалета. Время замедляется, почти останавливается. Как в волшебном сне, лечу птицей над самой землёй, едва касаясь, в сторону странного архитектурного сооружения из колючего металла, похожего на неприступную цитадель, сквозь узкие бойницы которого струится серебристый свет. Резкий взмах правой рукой, в пальцах которой крепко удерживается стальное орудие, похожее на священный дротик. Сверкающие брызги металла разлетающейся вдребезги крепости, страшный удар всем телом об асфальт.
Победа! Выбил!.. – Вовка!.. – У тебя нос на бок поломался. – Ленка! – Возьми мою Американку. Я тебе её дарю навсегда.
V
Однажды гуляя с внучкой Софийкой, на узенькой тропинке столкнулся лицом к лицу с женщиной солидного возраста, чуть впереди которой весело скакал мальчуган возрастом не более пяти лет. – Дима! Пропусти девочку, ты же мальчик, – назидательно попросила она своего юного сорванца, который совсем и не думал куда-то сворачивать. – Ну что за неслух, – виновато она улыбнулась мне, после того как Дима всё же наехал на такую же неуступчивую Софийку. – Дети… – высказался я пространно и по-философски. Что-то знакомое было в её лице. – Ну, мало ли где… – подумал я. Узнала она. – Володя! Ты ли это?.. – Здравствуйте, – поздоровался я, ещё раз вопросительно посмотрев на женщину. – Не узнал, – слегка вспыхнув, укоризненно произнесла она. – А я ведь твое пёрышко, Американку эту, до сих пор храню… – Ленка!!!