БЕС АРАБСКИЙ

Александр Грановский,
Симферополь

   Ветер гулял по Буджакским степям, порывами налетая на забрызганную грязью каруцу, обжигал лица. Темно-сизое небо, казалось, наклонилось к горизонту, чтобы легче было сдувать снег, который у земли подхватывало ветром и хлестало по матерчатому пологу. Временами снег переставал, открывая взорам путников безотрадную картину Бессарабского края, унылого и пустынного в эту пору года.

На много верст вокруг не было ни птицы, ни зверя, ни человека. Только покрикивает на уставших лошадей ямщик. Несколько раз он начинает одну и ту же тягучую песню, но сквозь вой ветра не разобрать слов, да и на песню нет настроения – замолкает.

И снова потерянно звенит колокольчик, да на разные голоса гудит Борей, словно стараясь нагнать страху на непрошеных гостей.

Их двое. Закутались в тулупы, покачиваются из стороны в сторону. Но вот один зашевелился, откинул высокий воротник, затормошил соседа:

- Полно спать, Иван Петрович! На том свете выспимся. Мы уже давно едем наудачу. Не ведун ли нас кружит?

- Вы, Искандер, впечатлительны, как все поэты. Перебили мой сон в самом интересном месте – словно сидим мы за столом у Инзова и вот-вот должны подавать закуски.

- Я, полковник, давно хотел спросить: кто, по-вашему, родитель Инзова?

- Разное говорят, - уклончиво ответил полковник. - Ясно только, что он побочный сын лица высокопоставленного, возможно, … самого… - Он не договорил, на аскетичном лице отразилась досада, словно уже пожалел о своих словах. Чтобы сгладить неловкость, попытался перевести разговор на другое:

- Сказывали, Инзов под Прейтицем отличился. Их Апшеронский полк стоял против корпуса маршала Нея. Картечью ранило Милорадовича, и Инзов сам повел в штыки. Ней отступил, а Инзов получил полковника. Он и в Альпийском походе участвовал. Суворов выделил его за смелость…

Пушкин слушает. Сладкая музыка слышится ему в именах и названиях: Прейтиц, Ней, Милорадович, Альпийский поход. Казалось бы, без причины вдруг накатывает ярость. Тулуп становится тесен и мешает дышать. Словно связывает по рукам и ногам. А как хочется нестись на быстроногом скакуне, подставляя разгоряченное лицо ветру, нестись во весь опор, бездумно и легко, чтобы при взмахах пела сабля и чтобы эта минута никогда не кончалась.

Везет же этому полковнику – он видел Бонапарта! Видел этого маленького, но великого человека! Он видел Мюрата и Нея! Он видел Даву!.. А самому и тридцати-то нет. Всего на восемь лет старше, а сколько уже успел повидать и испытать. Как важно вовремя родиться и вовремя умереть. Уж лучше сложить голову на поле брани, чем от пули какого-нибудь прохвоста… На дуэли. Чтобы, как этот удачливый полковник, выйти живым из переделки, а завтра в тебя могут целиться с двенадцати шагов. И самое интересное – попасть...

- А верно, что смелого пуля боится? - взволнованно продолжил мысль. – Сколько раз Бонапарт стоял под картечью и оставался цел. Даже лошадь под ним убило, а ему ничего…

- У каждого своя судьба, - сухо сказал полковник.

Некоторое время едут молча. Каждый думает о своем. Полковник – о тонкости порученного ему дела. Генерал Орлов доверил вести следствие, в егерских полках заговор, а сор из избы выносить нельзя. Дело деликатное, никаких бумаг, доложить лично. Скорее всего, пустые доносы. От безделья все и от скуки. О каком заговоре могут помышлять простые солдаты и боевые офицеры, ежели лучшие умы пока спят. Хорошо, что удалось уговорить наместника отпустить в дорогу Пушкина. Привязался к нему старик, как к сыну. Подумать только – единственный в России генерал, у которого ни одного крепостного. Ведь, если Инзов и в самом деле сын Павла, внук Екатерины, то значит брат императора Александра - полная нелепость получается. Младший брат поэта отправляет в ссылку, а старший привечает. И оба не подозревают… Хотя, кто знает… В любом случае, лучше быть в такой ссылке, чем растрачивать свой талант на светские глупости. Для пытливого ума всякая перемена к пользе. Сколько книг Пушкин уже перечитал в его кишиневской библиотеке! Его кумир поэт Овидий тоже когда-то был сослан в эти места, о которых писал:

Там, далеко, далеко, где и звезды в море не сходят,

Там обретаюсь во тьме варварства — варварских орд.

Дики кругом племена: сарматы, да бессы, да геты...

Сборище темных имен — мне ли, поэту, под стать?

И то, что их судьбы в чем-то схожи, конечно же, неспроста. И Пушкин это понимает. Потому и не расстается с томиком Назона, словно пытается разгадать некую тайну богов. Как и много лет назад Овидий. Потому и поехал в такую непогоду, чтобы лучше понять, что думал и что чувствовал тогда поэт. Но и за восемнадцать столетий мало что вокруг изменилось. Та же «тьма варварства и сборище темных имен», которым нет дела до поэтов.

С темнотой накатила тоска. На минуту Пушкину представилось, что он один в этой бескрайней степи, а вокруг уже давно кружат волки. Это их вой – волки ждут своего часа. Еще немного и кольцо сомкнется.

А как же Назон! Сколько у него было таких ночей за долгих девять лет! Девять лет!.. И это не тот страх, который можно подавить, преодолеть, когда перед тобою враг, который жаждет твоей крови. Это страх вечности – страх затеряться, страх, что тебя забыли.

У каждого человека бывают такие минуты страха – реже или чаще, в конце концов, привыкаешь, знаешь, чем притупить, заглушить. Для того и существуют любовь, друзья… Или игра, когда есть деньги. Или стихи, когда денег нет. Хотя стихи и деньги так же несовместимы, как Овидий и эта степь с ее ветром и теменью… на краю земли.

Все ближе и ближе заветный Истр, все ближе и ближе тот берег чужой. Там тень великого Поэта скользит меж диких берегов и жалуется ветру на свое одиночество. Ибо только поэту дано понять поэта. И тонкий лед совсем не преграда. Для поэтов и время не преграда. Они способны говорить через века. Изгнанник всегда поймет изгнанника. Так спешите же кони, несите вскачь – сердцу не терпится встреча. Он, Пушкин, споет Овидию свои песни. Под музыку ветра и стон метели, под скрип колес и печаль колокольчика.

Но что это? Почему полковник не хочет свернуть к Дунаю? Ведь это совсем рядом. Какое ему, Пушкину, дело, что к послезавтра батальоны стянутся в Измаил, что будет ждать комендант генерал-лейтенант Сандерс… Какая ему, Пушкину, разница, что какой-то там Сандерс участвовал под Ларгой и Кагулом! Что за солдафонские штучки! Делить людей на тех, кто участвовал и не участвовал… Вот, каналья! А он, Пушкин, считал этого выскочку другом, приглашал секундантом… Солдафон!.. Тупой солдафон и служака!..

Полковнику самому неловко. Чувствует, что Пушкин взбешен. Кто знал, что разыграется непогода, что засидятся у Непенина!.. Воистину, «Бес арабский», как называет его Давыдов. Горяч и вспыльчив. От молодости все. Время иссушит душу и охладит сердце. Как знать, может таким и должен быть поэт.

Полковник начинает в темноте набивать трубку, долго ее раскуривает, передает Пушкину. Тот сперва отказывается, но потом принимает. Некоторое время тянут по очереди, только огонек вспыхивает, выхватывая из мрака неясные контуры. И то ли чувство вины, то ли мрак и вой ветра, заставляют полковника говорить, вспоминать подробности, казалось, так тщательно упрятанные в самые затаенные уголки памяти. А, может, устал столько лет носить в себе эту тайну и сейчас готов облегчить душу перед первым встречным.

Он как бы заново переживает свою молодость, те далекие события. Сколько ему тогда было? Не больше, чем сейчас Пушкину. И снова огнем горела на щеке пощечина, и снова звучали выстрелы длинных дуэльных пистолетов, от запаха пороха першило в горле. Но, как хладнокровен его противник! В глазах ни тени страха – неужто не боится? Стоит под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни. Губы подернула презрительная улыбка. Что для него жизнь и что для него смерть! Какой смысл, если он, Липранди, всадит сейчас пулю в этот благородный лоб! Все равно что выстрелить в туз, как развлекаются офицеры на постое. Нет, он не будет сейчас в него стрелять. Он оставит этот выстрел за собой. До лучшего часа. Сколько бы ни пришлось ему ждать.

И был другой час. И другой день. И даже другой год. Знакомая тяжесть дуэльного пистолета. И те же двенадцать шагов смерти. Но это уже не тот граф. Куда подевалось былое высокомерие, презрение к смерти. В глазах смятение и трепет. Он жалок в эту минуту и оттого нет ни радости, ни торжества. Когда долго ждешь – перегорает, оставляя после себя горечь и тоску.

И снова в который раз вспыхивает искушение испытать судьбу. Больше такого случая может не представиться. И снова жребий, и снова графу стрелять первому. Он всегда был счастливчиком, этот граф…

А кровь уже стучит в висках. Короткие секунды ожидания, кто не рискует, тот не поймет этого ощущения… словно зависаешь между прошлым и будущим… которое тебе уже не принадлежит.

Огонек трубки вспыхнул последний раз. Над Буджакскими степями, словно притих ветер и, когда тупым ударом где-то поблизости послышался выстрел пушки – оба невольно вдрогнули.

- Вы его убили? – почти выкрикивает Пушкин.

- Зачем? Мне не нужна была его смерть. Довольно было видеть его поражение.

Пушкин облегченно откинулся назад, распахнул ворот тулупа. Он подставил лицо колючему ветру и в темноте глотал снег, липкий и мокрый, который почему-то отдавал полынью.

Впереди залаяли собаки, а потом заржала лошадь. Каруца еще немного проехала и остановилась перед шлагбаумом.