В уходящем году над тёмными полями массового сознания летали смертоносные астероиды и вписывали наш мир в древний календарь, обещающий человечеству внезапный закат. Можно было ожидать, что литература, подыгрывая модным страхам, начнёт крушить реальность с удвоенной энергией, но нет: в художественной словесности апокалипсиса не случилось.
В романе И. Абузярова «Агробление по-олбански» Большая Женщина задыхается от вожделения, грозит залить кровью Европу, но оказывается не Вавилонской блудницей, а расшалившейся глобализацией, которой противостоят дружба, любовь и жертвенность. На полюсе, противоположном эсхатологическим взрывам, располагается роман Д. Данилова «Описание города». Герой, свободный от любых контекстов, ставит перед собой искусственную задачу: 12 раз съездить в незнакомый город, чтобы сделать его своим. Безликие вокзалы, типовые гостиницы и стадионы, молчаливые прохожие. Здесь господствует лишённое событий настоящее – экспериментальная обломовщина, исключающая и воспоминания, и созидание будущего.
Всегда ждём текст, который поразит воображение внутренней катастрофой автора. Пожалуй, один такой роман состоялся – «Русский садизм» В. Лидского. Здесь наш XX век – раскрепощение низких инстинктов, не имеющих никакого отношения к миру идей. Лидский воссоздаёт ад Гражданской войны: искалеченные души и тела появляются на первых страницах и остаются в сюжете до конца. Каждая жизнь – отрицание человечности: взрослые и дети созрели для доносов, предательств и убийств. Священник Серафим, казавшийся единственным праведником, прекращает терпеть, хватает лом и с «криком буйнопомешанного» отправляет на тот свет товарища Маузера. В этом романе сюжетом правит искренний ужас.
Льда, тьмы, пустоты – значимых веществ новейшей словесности – в 12-м году было меньше, чем в 11-м, когда русский модерн перешёл в наступление. А. Иличевский не отказался от прошлогодних собеседований со смертью («Математик»), но в романе «Анархисты» энергия диалогов, подчёркивающих интерес к объективному миру, значительно выше. У Ю. Козлова была «Почтовая рыба», представившая один из вариантов апокалипсиса, случившегося в голове чиновника. Теперь в романе «SВОбоДА» читаем о близкой смене правящей элиты. Лёд заметно подтаял.
Не стоит бояться усиления энтропии и в явлении офисной прозы, когда текст приспосабливается к запросам уставшего работника, продолжающего по традиции считать себя интеллигентом. В стеклянном здании вся вселенная видится отражением твоих комплексов и желаний. Предсказуем офисный фарс – роман С. Минаева «Москва, я не люблю тебя»: в сюжете об испытании москвичей валютным миллионом открывается ключевой образ произведения – циничный оазис наживы и удовольствий, презирающий «нищебродов». Неожиданно появился офисный триллер в исполнении А. Иванова – роман «Комьюнити»: по сетевому сообществу расползается чума, уничтожающая не файлы, а хипстеров и IT-менеджеров. Теперь у нас есть и офисная притча – роман И. Бояшова «Эдем»: молодой мужчина в дорогом костюме заперт в садовом раю и быстро превращается в пародийного Иова, которого тошнит от существования. Три небольших романа связывает одна психологическая конструкция: обличение яркого, сияющего финансовыми огнями мегаполиса соединяется с очевидным страхом потерять раскрашенный возможностями город.
Ещё одна триада года образована автобиографическими текстами, в которых русские мужики хвастаются успехами даже тогда, когда рассказывают о поражениях. Самый молодой, Д. Чёрный, в романе «Верность и ревность» с упоением каталогизирует подруг, полностью отдаваясь познанию женской телесности. А. Рубанов в сборнике «Стыдные подвиги» бодро отмечает праздник среднего возраста. Он подводит промежуточные итоги, сообщая о маленьких победах на фронтах повседневности, о том, как сумел героически сесть на шпагат. Э. Лимонов в романе «В Сырах» предстаёт Фаустом, посвятившим себя борьбе против зловредных Создателей, воспринимающих людей как энергетическую пищу.
В этих произведениях читателя убаюкивает негромкая песня о простых радостях и решаемых проблемах. Она убедительнее навязчивой игры мускулов. «Тётя Мотя» М. Кучерской и «Крестьянин и тинейджер» А. Дмитриева – два романа, где звучит подобная мелодия, призывая понаблюдать за избавлением от житейских болезней. Кучерская рассказывает об учительнице, которая потерялась между скучным мужем и ярким любовником, могла стать Анной Карениной, но оказалась в машине скорой помощи, где будет спасена её беременность. Дмитриев, ведомый тем же Богом, показывает, как за внешним безволием крестьянина Панюкова и юного москвича Геры просматривается немногословная, лишённая спецэффектов русская душа, которая позволит героям стать на путь исцеления.
Вспоминая романы 12-го года, надо признать: дидактика у нас выше поэтики. Сила и неповторимая индивидуальность художественного слова требовались не всегда, уступая в статусе назидательной идеологии автора. Б. Акунин в романе «Аристономия» обращается к революции и Гражданской войне, В. Мединский в романе «Стена» – к осаде Смоленска в разгар Смутного времени. Первый всеми доступными средствами, включая объёмное эссе, доказывает, что русский человек не дотягивает до идеала аристонома – просвещённого демократа, противопоставленного, например, «овцеообразному» князю Мышкину. Второй убеждает, что именно русский человек способен научить Запад истинному гуманизму, соединённому с православной верой. Историософия либеральная (Акунин) или консервативная (Мединский) стучится в сознание читателя и отправляет на второй план авантюрные биографии героев, не сумевших получить самостоятельность в границах пафосного проекта.
Рядом с Б. Акуниным располагается Д. Быков с романом «Икс», в котором «шолоховский вопрос» решается в стиле Борхеса. Великий аргентинец не писал романов, для разработки парадоксальной версии ему хватало нескольких страниц. Быкову для соединения белого казака Трубина с красным казаком Шелестовым в образе писателя-кентавра понадобился значительный объём. Как и в «Аристономии», в «Иксе» всё идёт от головы и ничего – от сердца. Зато своими новыми текстами Акунин и Быков объясняют, почему у либеральной революции нет шансов не только победить, но даже состояться в сегодняшней России. Героизма и страсти к самопожертвованию – ноль. Царствует безграничная двойственность: главные герои «Аристономии» и «Икса» бегают без веры и любви между белогвардейцами и коммунистами. Россия пугает потенциально чудовищным эпосом, а блага, преподнесённые прагматичным либерализмом, терять совсем не хочется. Как и в романе Лидского, расползается по всем углам страх революции. В «Русском садизме» он оборачивается истерикой и претензиями к Богу, а у Быкова и Акунина топится в разумных речах, лишённых художественного огня.
Больше энергии в романах, построенных на гротескном явлении современной российской власти, будь то московская префектура («Немцы» А. Терехова), силовые структуры («Захват Московии» М. Гиголашвили) или правящая элита («SВОбоДА» Ю. Козлова). Попадает в литературный объектив порочный дух времени, в каждой из сфер управления находящий своих демонов и по-разному воплотившийся в романах Ю. Полякова («Конец фильма, или Гипсовый трубач») и А. Проханова («Человек звезды»). Идейные платформы разные. Проханов – сторонник синтетического русского эпоса, соединяющего империи прошлого и будущего. Гиголашвили, далёкий от национальной идеи, выявляет типологию истребления собственного народа в разные исторические эпохи. Но в каждом из пяти романов социальный сюжет уплотняется до метафизической сатиры, не ограниченной социальным критицизмом. В центре – расчеловечивание отвратительного временщика, задыхающегося от присвоенной собственности и подозревающего, что Ревизор уже едет. Не революции искала русская литература в уходящем году, не свержения власти, а её избавления от абсурда ради победы над Монстром (образ А. Терехова), который может сидеть не только в префектуре, но и в сознании читателя, далёкого от высоких кабинетов.