* * *
Моешь-моешь все дни
(где-то мы уже читали об этом):
дом, сознание, холодильник.
Моешь-моешь себя
изнутри,
выворачиваешь наизнанку:
моешь кишочки, моешь мозг,
моешь желчный пузырь,
тёмное сердце,
истинные рёбра, ложные рёбра
и рёбра колеблющиеся.
Моешь даже исчезающую
вилочкову железу.
Моешь большой равнодушной щёткой.
Вот и стали мы с тобой безымянны.
Только плоскости для мытья,
только впадины,
только изогнутые мягкие
лиловые лабиринты.
Сколько же в нас темноты,
сколько трусости, сколько слабости,
сколько горя, сколько свободы,
сколько честности, сколько подвига,
сколько зла.
На самой одинокой и при этом
постоянно гудящей планете,
в нашей системе, в галактике,
во вселенной
моет себя человек изнутри, чистит
исчезающе маленькой щёткой,
она скоро истает:
оказалось, она леденец.
Моет-моет себя человек изнутри,
с точки зрения неба
сам исчезающе маленький.
* * *
За этот дым, за этот круг,
за жизнь вдвоём, сложившуюся вдруг.
Но главное, за этот дым:
он снился мне, а я был молодым.
Я снился дыму. Я стоял вокруг,
хоть не было раскинувшихся рук,
ни оптики, откуда снятся сны,
у дыма. Но друг другу снились мы.
Теперь я снюсь тебе,
и мне приснишься ты
из вдруг сгустившейся
стеклянной пустоты.
Поставит новый дым стаканы
кверху дном
и скажет дымке: мы сейчас втроём.
«Не поворачивайся,
просто сделай вид,
что кто-то третий там всегда стоит».
Но повернёшься, не дослушав, ты,
и там за чернотой оконного стекла,
а там за моросью рассветного стекла
белеет жизнь, которая была.
В любое время, в темноте и днём,
то белой плоскостью,
то солнечным столбом,
как двадцать пятый кадр,
двоится и рябит.
И кто-то третий там всегда стоит.
* * *
Нажми cancel, нажми delete,
на экране всё равно
ничего не изменится:
так же будут плыть облака,
так же будет протыкаться
пупырышками земля,
так же будут учить тебя
незнакомые люди жизни.
Покажи палец, тот,
который рядом с безымянным,
этим людям, но не этим облакам,
не этой жизни:
купи робот-пылесос.
Пусть он чистит, чисто-чисто,
исчезающе маленький
с точки зрения облаков,
всю уставшую жизнь рядом с тобой,
всю накапливающуюся каждый день
рядом с тобой забавную жизнь,
пыль и грязь –
назови его тиктааликом.
Когда я был маленьким, я представлял:
вот если был бы такой
приручённый мной океан,
который мог бы за одну секунду
войти в мою комнату,
всю квартиру и коридор
и сразу уйти,
то за эту секунду
всю бы пыль он как будто
шумящей губкой слизал:
на самых недосягаемых верхних полках,
на люстре,
на потолке,
под слишком витиеватой кроватью.
Главное, чтоб океан не был солёным,
чтоб не было этих разводов
от горькой мимолётной воды.
Какой-нибудь грядущий мальчик
посмотрит бегло на твою
давно уже прошумевшую жизнь,
выделит три-четыре
драгоценных детали
(на самом деле фитюльку),
всё остальное смоет,
но случайно нажмёт repeat.
И, когда побежит по своим делам,
не заметит:
на этом умытом через дефис
экране-квартире-мире
что-то толкнётся из плоскости;
как обещано,
зарябит.
И вот из пульса просроченной жизни,
из бессмысленных для гуманитария
цифр,
из чёрных пятен рассыпанной матрицы
вылезает какая-то безымянная тварь
и ставит лапку на клавиши f5 и f7.
(И что-то невесело вам совсем. Да?)
И говорит:
«Я пришёл за своей фитюлькой».
Древний текст, найденный в ящике деревянной кушетки
У меня есть знакомый –
похожий на десятилетнего мальчика
(причём на мальчика
с нарушением гипофиза),
на одиннадцатилетнего мальчика,
нет, скорей, всё-таки
на пятнадцатилетнего мальчика,
хотя ему уже тридцать пять.
Я ему говорю (когда он меня достаёт):
– Закрой рот. Ты мокрица, урод.
А он говорит:
– Нет, я красивый.
С ума сойти,
я никогда так не мог про себя сказать.
И всё потому, что он чувствует себя
первосортным.
А я второсортным.
Все тираны чувствуют себя
второсортными.
Когда нас будут делить там
на (непредставимом) небе:
этого в эту – белую – кучку,
а этого (меня то есть) в серую –
в небытие,
к червячкам
и под камень к мокрицам –
я не удивлюсь.
Там мне и место.
Если нас будут убивать в подворотне
и его будут пинать, как мячик,
издеваясь на прощанье, –
он будет плакать от боли и униженья,
но будет твердить:
я красивый, я настоящий, я живой.
Я вам не мячик.
Меня тоже, возможно, будут пинать.
Но я не удивлюсь.
Я свернусь в позу личинки
и буду шептать про себя:
Я мячик, я мячик,
я разноцветный, всё
побеждающий мячик.
* * *
Человек говорит: сплю теперь на краю.
Раньше засыпал ближе к стенке
или посередине.
А сейчас почти на самом краю,
Нависаю, как оползень.
Почему?
Что это значит?
Врач говорит:
любители заснуть на краю –
экстремалы
или хотят, чтоб их никто
не касался во сне,
ни чёрт, ни русалка, ни бог
(Что, прям вот так доктор и говорит? –
спрашиваю).
Эта поза нам говорит:
я готов выпрыгнуть и уйти,
когда меня позовёт звук:
голос любви, голос опасности
или, допустим, труба.
Я говорю:
Когда-то я страдал лунатизмом.
В детстве меня иногда
находили в прихожей,
я стоял там босой, в бумажной пижаме,
пытался открыть
привыкшую жить на цепочке дверь.
Куда ты собрался, мальчик?
– Вниз по лестнице по заброшенной,
к двери снежной и запорошенной,
кто-то манит меня туда
серой замшевой лапкой,
светло-серой в подпалинах дымчатой
мягкой перчаткой –
за стеклянную дверь:
туда, туда, по вдруг согревшемуся под
голой детской ногой асфальту,
туда, где тополь зеленел,
туда, где фальшивой трубой
чей-то голос негромко пел,
туда, где живёт моя жизнь настоящая.
– Ложись, мальчик,
это всё вымороченное, всё это спящее.
Ложись на бочок, не на край,
ближе к стеночке.
Мальчик ложится, не размывая глаз,
не узнавая никого из нас,
и говорит, засыпая:
«Каждый из нас пришёл сюда,
чтоб рассказать хотя бы одну историю».
* * *
Потом снова приходит океан
на секунду, но не уходит.
Заполняет собой всю квартиру,
весь город, мир.
И выплывает из бездны огромный кит,
держит в пасти
единственную фитюльку
и на волне одиноких
пятидесяти двух герц говорит...
А никто не понимает, что он говорит.
Вот и я не буду.
А это именно он, не волчок был,
а белый кит,
и не воздух вокруг,
а одна сплошная вода,
Что мы сделали для кита?
Что мы сделали для кита?
Дали ему темноту,
если была нужна темнота,
дали ему еды, если нужна еда.
Эх ты, огромный морской дурачок,
эх ты, серый воздушный Иуда.
А ты что оставил нам?
Два-три безымянных слова?
– Да. Два-три безымянных слова.
* * *
Теперь они будут над вами петь,
снова и снова над вами плыть,
безымянным столбом за окном белеть,
как бы быть этим дымом
и как бы не быть –
звать оттуда.
10–26 августа 2024 г.