Александр Владимирович Мень (1936–1990) – православный священник, учёный-теолог и просветитель, к началу 70-х годов стал одним из наиболее известных деятелей русского религиозного Возрождения. Особенной известностью отец Александр пользовался среди московской интеллигенции. Был убит 9 сентября 1990 года по дороге в храм. Ниже размещена его статья об Александре Галиче (на фото). Текст приводится по изданию «Александр Галич. Заклинание Добра и Зла»: о его творчестве, жизни и судьбе рассказывают статьи и воспоминания друзей и современников, документы, а также истории и стихи, которые сочинил он сам. Составитель, автор предисловия – Н.Г. Крейтнер. М.: Прогресс, 1991.
Конечно, как и многие, я не раз слышал записи его песен, поразительных, с такой точностью передающих дух и настроение тех лет. Голос Галича казался мне прорывом из глухого молчания. Но молчания многозначительного. Я верил, что под ледяной коркой зимы все ещё текут живые струи. Уж если сталинщина не могла полностью иссушить эту реку, то тем более потом... Галич говорил и пел о том, о чём шептались, что многие уже хорошо знали. Он блестяще владел городским полуинтеллигентским и полублатным жаргоном, воплощаясь то в героев, то в антигероев нашего времени. Мне он казался своего рода мифом, собирательным образом, каким казался в начале 60-х Окуджава, хотя мне было известно, что это вполне реальные люди.
Окуджава пел о простом, человеческом, душевном после долгого господства казённых фраз. Галич изобразил в лицах, в целой галерее лиц, портрет нашей трагической эпохи. Поэтому мне показалось странным, почти невероятным, что я мог увидеть его, словно это был оживший символ, который трудно себе представить в виде одного конкретного человека. Я увидел его сразу, когда он, такой заметный, высокий, появился на пороге церкви. Он пришёл с нашим общим знакомым, композитором Николаем К. Не помню сейчас (прошло уже больше 15 лет), уславливались ли мы заранее, но я узнал его сразу, хотя фотографий не видел. Узнал не без удивления. Знаете, читатель часто отождествляет писателя с его героями. Так вот, для меня Александр Аркадьевич жил в его персонажах, покалеченных, униженных, протестующих, с их залихватской бравадой и болью. А передо мной был человек почти величественный, красивый, барственный. Оказалось, что записи искажали его густой баритон.
Мне он сразу показался близким, напомнил мою родню – высоченных дядек, которые шутя кололи грецкие орехи ладонью. Это был артист – в высоком смысле этого слова. Потом я убедился, что его песни неотделимы от блестящей игры. Как жаль, что осталось мало кинокадров... Текст, магнитофонные записи не могут всего передать. И в первом же разговоре я ощутил, что его «изгойство» стало для поэта не маской, не позой, а огромной школой души. Быть может, без этого мы не имели бы Галича – такого, каким он был. Мы говорили о вере, о смысле жизни, о современной ситуации, о будущем. Меня поражали его меткие иронические суждения, то, как глубоко он понимал многие вещи. Вообще-то я всегда придерживаюсь правила: не посвящать других во внутреннюю жизнь моих прихожан, даже ставших знаменитыми. Это нечто вроде врачебной тайны.
Иначе невозможны искренние доверительные отношения. Могу сказать лишь очень немногое. Его вера не была жестом отчаяния, попыткой куда-то спрятаться, к чему-то примкнуть, лишь бы найти тихую пристань. Он много думал. Думал серьёзно. Многое пережил. Христианство влекло его. Но была какая-то внутренняя преграда. Его мучил вопрос: не является ли оно для него недоступным, чужим. Однако в какой-то момент преграда исчезла. Он говорил мне, что это произошло, когда он прочёл мою книгу о библейских пророках. Она связала в его сознании нечто разделённое. Я был очень рад и думал, что уже одно это оправдывает существование книги.
После совершения таинства мы сидели у меня, и он читал нам с Н.К. свои стихи. И как-то по-особенному прозвучал его «Псалом» о том, как человек искал «доброго Бога». Нет, вера его была не слепой, не способом убежать от жизни. Она была мудрой и смелой. В нём жило чувство истории, сопричастности к ней, историческая перспектива, которая связывалась для него с христианством. Об этом, о сокровенном, Галич пел и писал мало. Это было прекрасное целомудрие души. Есть вещи, которые нельзя выставлять напоказ. Но в своем пронзительном стихотворении «Когда я вернусь» он не случайно назвал наш маленький храм, «где с куполом синим не властно соперничать небо», своим «единственным домом». Однажды, когда он прочёл нам стихи о том, что надо бояться человека, который «знает, как надо», Н.К. спросил его: «А Христос?» Александр Аркадьевич ответил: «Но ведь он не просто человек...»
Это было тяжкое, мучительное расставание. Он приехал ко мне домой с гитарой. Пел для собравшихся друзей. Голые ветки за окном и пустое пространство напоминали о бесприютности. Мы смеялись и плакали. Никто не мог обвинять в противоречии человека, написавшего «Песнь исхода». Было видно, что его довели до точки. Больше он не мог выдержать. Есть моменты, когда суждено дрогнуть и сильному. При прощании у него он хотел подарить мне на память – как символ – дощечку, с которой легко стираются написанные слова. Горький сувенир времён молчания. Но я отказался взять. «Придёт время, ещё будем говорить вслух», – сказал ему я. Рассчитывать, правда, было не на что. Но я верил и надеялся. Уж «оттуда» он писал мне в коротенькой записке, что никогда там не привыкнет. Это и неудивительно. Он был плоть от плоти нашей жизни, Москвы, нашего непростого времени, полного глубокого и вечного смысла.
* * *
На самом деле это был всё-таки волевой акт искания правды. Искания! И он метался, он колебался, он видел, что люди, которые выступали в защиту правды, как бы под знамёнами её, они, в конце концов, были не такими, что в них сидел тот же самый вирус насилия, вирус тоталитаризма, вирус такого ложного догматизма и приспособления. Но даже те, которые, казалось бы, были бескомпромиссными, были безобидными для общества лишь потому, что их не пускали к рукояти, а если бы их пустили, то неизвестно, как бы всё было. И вот тогда, в этих поисках он понял правду как какое-то служение. Ведь ради чего он всё это делал? Что, узкая слава в узких кругах? Под молодёжные аплодисменты? Нет. Он был большой человек, мощный, такому тесно на самом деле в тех пределах, в которых он жил.
Он был крупной фигурой, крупным характером, и всё равно он всё это принёс в жертву исканиям правды. Его духовный внутренний, сокровенный путь – это завершение этого поиска. И это было совсем не просто. И этот поиск привёл его и к внутреннему пути и к внешнему изгнанию, поэтому слова Христовы о том, что «блаженны изгнанные правды ради», они справедливо написаны на его гробнице, на его могиле, и на могилах многих других людей, но здесь это особенно звучит. Но я бы хотел подчеркнуть, что это блаженство. Блажен – это значит в высшей степени счастлив. На самом деле полнота раскрытия человеческого «я», его блаженство, заключается совсем не в том, чтобы не иметь препятствий, а в том, чтобы препятствия преодолевать, в том, чтобы быть победителем, несмотря на то что вокруг бушуют чёрные бури, и быть изгнанным правды ради – это не несчастье, а величайшая честь.
Когда-то было сказано, что у нас высоко ценят поэзию, потому что за стихи расстреливают. Он это чувствовал, и его жизнь поэтому стала цельной, завершённой, несмотря на кажущийся трагический конец. Я не верю ни во что случайное и слепое, потому что в таких событиях всегда есть высший смысл, который открывается только с расстояния. Только с расстояния. Вот. Блаженный – значит счастливый, и он – человек низвергнутый, непризнанный, осмеянный, изгнанный – тем не менее нёс своё счастье внутри. Вот это самое главное.
Александр Галич
Опыт прощания
Корабль готовится
в отплытие,
Но плыть на нём –
Сойти с ума!
Его оснастку, как наитие,
Разрушат первые шторма.
И равнодушно ветры
жаркие,
Не оценив его дебют,
Когда-нибудь останки
жалкие
К чужому берегу прибьют!
Но вновь гуляют
кружки пенные,
И храбро пьют:
За край земли!
И корабельщики степенные
В дорогу ладят корабли.
…Вот он стоит,
Красавец писаный!
Готовый вновь нести
свой крест.
Уже и названный,
и признанный,
Внесённый
в Ллойдовский реестр.
И я – с причала – полон
нежности,
Машу рукою кораблю.
Позорным страхом
безнадежности
Я путь его не оскорблю.
Пусть он услышит громы
вечные,
Пусть он узнает
Счастье – быть.
И всё шепчу я строки вещие: –
Плывём…
Плывём! Куда ж нам плыть?!.
1973 г.