Большие малые дела

В перестроечные годы мне на ум пришла незамысловатая шутка, которая тем не менее имела в небогатых тогдашних застольях некоторый успех. Формулировал я примерно следующим образом: если бы советская власть догадалась открыть на каждом углу недорогое кафе, где граждане имели бы возможность за рюмкой или за чашкой кофе вести свои житейские задушевные разговоры, она просуществовала бы ещё сто лет.

Если вспомнить, что спонтанные застолья возникали в те годы чаще всего на садовых лавочках или по соседству с детскими песочницами, злободневность шутки сделается тем более понятной. Вообще шутки подобного рода озаряли многих наших соотечественников. В российской глубинке мне приходилось слышать её в такой, например, интерпретации: чего, мол, стоило большевикам в каждом городе нашей области открыть нормальный пивзавод, они бы ещё лет триста продержались.

Измученные дефицитом, постоянной нехваткой самого необходимого, современники находили и другие, столь же несложные способы сохранения привычного порядка – наделайте вы кроссовок, нашейте джинсов, и общественное спокойствие будет вам надолго гарантировано.

Недаром, конечно, все эти сентенции произносились шутливым тоном, авторы сами как бы стеснялись несерьёзности своих доводов, намеренно снижавших гражданские и экономические претензии до уровня бытовых нужд. Между тем есть философы, которых эта самая простота пожеланий и нужд ничуть не смущает, которые именно её бытовую основу подымают до уровня высоких мировоззренческих обобщений.

Существует она и в политическом аспекте, под слегка пренебрежительным определением «теории малых дел», подразумевающим, что общественный прогресс как раз улучшением быта достигается скорее, нежели героическими революционными ката­клизмами. Пренебрежение данной теорией со стороны партийных идеологов опять же понятно: пафос грандиозного строительства домн, гидроцентралей и котлованов приучал презирать всякого рода мещанские, мелкобуржуазные нужды. Правда, не склонные к радикализму мыслители ссылались и ссылаются на пример Чехова. Вот уж кто, путешествуя по России, искренне радовался всякому проявлению европейской цивилизованности – вот трамвай пустили, вот водопровод обустроили.

Полагаю, у самых радикальных либералов не повернётся язык упрекнуть Антона Павловича в филистерстве. Он ведь не просто обыденные «мелкобуржуазные» радости одобрял, он полагал, что налаженная цивилизованная жизнь смягчает нравы, способствует уважению человеческого достоинства и, уж если сама по себе счастья не гарантирует, то способна служить ему заменой.

Недавно я на собственном скромном опыте убедился в житейской правоте чеховского здравого смысла. Случилось это в славном сибирском городе Омске. Так уж угодно было судьбе, что она довольно регулярно приводит меня на берега Иртыша и, следовательно, позволяет делать некоторые сравнения и сопоставления.

Хорошо помню свои самые первые впечатления от Омска ранних 70-х. Раздолье степного города на бывшей имперской окраине, речные просторы – приметы бывшего купеческого благополучия, признаки крупного индустриального центра... И при этом – классический казённый неуют, скука промзоны, необжитость и неухоженность закрытого советского города, пусть даже университетского.

Впечатления от своих визитов в Омск на протяжении девяностых и нулевых опускаю. Позволяю себе разобраться в самых последних ощущениях. Конечно, прогуливаясь по мартовскому заснеженному городу, я обращал внимание на крупные вехи в его пейзаже. Вот новый стреловидный мост в добавление к единственному старому, вот здание библиотеки, способное сделать честь любой столице, вот восстановленный из небытия собор на центральной площади, который придал окружающим кварталам достойное, подлинно историческое измерение...

Всего этого, честно говоря, я ожидал. А не ожидал я того, что на мартовском морозе, в этом продутом сибирскими ветрами промышленном мегаполисе я не почувствую ничего похожего на былую провинциальную скуку и убожество. Цивилизованный европейский город окружал меня, местами авангардный, местами старообразный и даже запущенный, но обжитой, обустроенный, чистый, приспособленный для современной жизни.

В чём это выражается? А в том самом, чего нам так не хватало в наши лучшие якобы годы – в магазинах, переполненных модными товарами на все случаи жизни, в разнообразии услуг и развлечений, в том, что человеку, как говаривал здешний легендарный узник Фёдор Михайлович Достоевский (ему неподалёку от бывшего острога поставлен очень земной памятник), есть «куда пойти».

В самом прямом смысле далёкий Омск поражает обилием кафе – уютных, симпатичных, стильных, чёрт возьми. Молодые люди за чашкой капучино на элегантном столике – персонажи здесь столь же обычные, как некогда бедолаги, соображающие на троих в окрестностях гастронома. Ещё недавно и в столице кофе из титана был наиболее общепринятым напитком, а теперь на суровом «бреге Иртыша» «капучино» и «латте» делают не хуже, чем на сладостных берегах Адриатики. Кому-то мои наблюдения покажутся обывательской блажью, но я, по завету Чехова, в этом преображении посконной российской действительности вижу глубокий обнадёживающий смысл. Сибирский город растёт и развивается не для промышленной «функции», не для экономической задачи, пусть и очень важной, а для нормальной человеческой жизни – разве это не свойство созидательной демократии? Разве качество этой самой жизни, пусть не слишком богатой, но достойной и культурной, не приучает граждан пестовать и лелеять свои права?

Может, и не так дерзновенно, как во время всякого рода манифестаций и маршей, зато с ощущением совершенно конкретной пользы.

Не могу не вспомнить ещё одну шутку перестроечных времён. Как-то, при всём уважении к пламенным правозащитникам, я тем не менее осмелился предположить, что если кого-либо из них назначить начальником общественного транспорта, то троллейбусы в тот же день перестанут ходить. Зато права безбилетников будут уважаться, как заметил один мой остроумный коллега.