Александр КАЗИН, доктор философских наук, Санкт-Петербург
В своей книге «Несостоявшаяся революция» Т. и В. Соловей ставят действительно важные для русского национального самосознания вопросы. Что такое русский национализм? Каково его отношение к российской государственности? Как оценить его роль в нашей многовековой истории? Сама постановка этих вопросов чрезвычайно актуальна для нашего времени.
Красной нитью сквозь текст проходит утверждение абсолютной чуждости и даже враждебности российской империи (во всех её исторических формах, включая советскую) интересам русского народа. Авторы оговариваются, что «причудливое соединение вражды и отчуждения с сотрудничеством и взаимозависимостью народа и государства составило в подлинном смысле диалектику русской истории». Однако фактически всю силу своей аргументации направляют на доказательство изначальной и постоянной чуждости русских их собственному государственному строю (и наоборот).
Ещё цитата: «С середины ХVI века по 90-е годы ХХ века имперское государство существовало и развивалось исключительно за счёт эксплуатации русских этнических ресурсов – эксплуатации, носившей характер поистине колониальный». Редкие обращения к национальной тематике, вроде «бюрократического национализма» Николая I, «русского стиля» Александра III или сталинского национал-большевизма, с точки зрения авторов, не более чем приманки, но никак не направляющий принцип.
Вольно или невольно они выносят смертный приговор русскому национализму, который, по их словам, не только не способен был сопротивляться давящей мощи державы, но и внутри себя заключал некую «экзистенциальную червоточину», обусловившую его интеллектуальную и политическую слабость, отсутствие воли и, как следствие, вечные расколы, предательство и взаимную ненависть.
Всё вышеописанное составляет, так сказать, критическую суть концепции. По вольной ассоциации она напомнила мне рискованные историософские схемы «идеологического» писателя Дмитрия Быкова, представленные в его романе «ЖД», где Россией распоряжаются две антагонистические силы – варяги (жестокие имперские пришельцы с Севера) и хазары (хитрые псевдолиберальные пришельцы с Юга), вечно воюющие друг с другом. А несчастный русский народ низведён до положения бомжа, обладающего, правда, некими мистическими способностями, на которых, однако, далеко не уедешь: и печка русская погасла, и яблонька отцвела.
В том и другом случае используются, на мой взгляд, неверные посылки, носящие прежде всего религиозно-философский характер.
Тайна русской истории – и русской государственности – заключена в их религиозном характере, который не только не исчезает с течением веков, но кое в чём даже усиливается. Во всяком случае, за него на Руси всегда шла и до сих пор идёт борьба. При всём отличии московского царства от великого княжества киевского оба они представляли собой моменты единого общерусского процесса – не в плане его логической предзаданности, а в духе его драматической судьбы.
В последующие века этот замысел захватит собой всю Русь, и петербургскую, и отчасти даже советскую. Государь (царь, президент и даже генсек) отвечает за свой народ перед Богом – вот отличие русской державы от восточной деспотии (царь как живой Бог) или западного абсолютизма (король как симулякр Бога, «король-солнце»).
На Руси власть начинается не «снизу» (демократия), не «сбоку» (плутократия, олигархия) и не «снаружи» (варяги, хазары), а сверху – от Бога. Имя «Святая Русь» и указывает на это обстоятельство, а вовсе не претендует на всеобщую праведность и святость. Первый Рим – языческий – обожествил самого себя в лице кесаря и пал под ударами варваров. Второй Рим – православная Византия – вопреки ею же провозглашённому идеалу симфонии практически развела священство и царство, пошла на согласие с католиками и пала под ударами мусульман. Москве как Третьему Риму выпала колоссальной трудности задача – жизненно соединить в одно целое храм, престол и народ, святыню и бытие.
Чтобы убедиться в этом, достаточно продумать царствование Иоанна IV Грозного. Много материала для этого даёт, в частности, его переписка с князем Курбским (первым имперским «диссидентом»).
Царство Иоанна IV обычно клянут как деспотическое. Но какой деспот станет тратить столько времени и чернил для оправдания себя перед своим подданным? Что касается жертв за все годы опричнины, то их число не превысило количества убитых одной Варфоломеевской ночью. Жестокость московского самодержавия есть оборотная сторона образа владыки, в котором он предстаёт как суровый, но справедливый отец своего народа. Несмотря на тяжкие личные грехи, Иоанн находился в непоколебимом убеждении – и в этом его поддерживал весь русский люд, – что «Отец и Сын и Святой Дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду».
Сравните это с открытием героя Достоевского: если Бога нет, то какой же я капитан?
Не менее существенное, хотя и символическое значение имеет в истории Иоаннова царствования его встреча с юродивым во время новгородского похода. Грозный царь отправился с войском на покорение непослушных новгородцев – действие, вытекающее из общей логики построения централизованного русского государства. На улицах Пскова его встретил местный юродивый и предложил ему кусок мяса, а дело было в великий пост. «Я – христианин, и в пост мяса не ем», – ответил юродивому Иоанн. «А кровь христианскую пьёшь?» – укорил его человек божий. И самодержец всероссийский вместе со всей армией повернул назад.
Идея Третьего Рима и заповедь «не убий» сошлись в месте этой встречи, и Иоанн IV показал себя православным царём, который строил Святую Русь, при этом тяжело грешил, но когда грешил, то каялся.
В отличие от юридической машины Запада, государственно-общественная жизнь на Руси отличается не механическим функционированием форм, благодаря которым справедливость достигается как бы автоматически (то есть безлично), а именно своей нацеленностью на Истину, которая сама по себе не от мира сего и потому требует если не подвига, то усилия для своего воплощения.
С теми или иными изменениями, в разных идеологических и мифологических одеждах христианская «праформа» (как сказал бы О. Шпенглер) русской цивилизации присутствует во всех ключевых событиях нашей бурной жизни, даёт себя знать в деятельности и творчестве почти всех отечественных гениев.
Казалось бы, Пётр Великий однозначно «вестернизировал» матушку-Русь – однако и тут непросто. Ни церковь, ни народ так до конца и не приняли петровской реформы. В церковном и народном духе император всероссийский продолжал оставаться священным – помазанным Богом – православным царём, хотел он того или нет. И дело тут в том, что сама петербургская монархия не вышла целиком из православной духовной энергетики. Подобно тому, как московский царь оставался помазанником божьим независимо от своей личной «доброты» или «злобности», так и петербургский, одетый в камзол или лосины, император в православно-народном сознании оставался царём-батюшкой, земным отображением – и рабом – небесного Царя.
Правда, часть народа заподозрила в Петре антихриста и затем ушла в «леса» и «на горы», чтобы не участвовать в его делах, но это разговор особый. Что касается «большой» истории России, магистральной линии её вселенского служения, то нет сомнения в том, что петровские преобразования, основание Петербурга, заимствование западных этикетов, мод и наук лишь модернизировали Россию, но не убили Святую Русь. Петровские реформы не достигли ядра русского духа, не произвели цивилизационного слома, хотя покорёжили почти все его внешние слои. Уж как суров И. Солоневич в оценке петербургской монархии, а и тот усматривает начало восстановления в ней священного царства («православную реакцию») уже в деятельности императора Павла Петровича.
Можно сказать, что, начав своё историческое движение с петровской дыбы («Россию вздёрнул на дыбы»), романовская монархия дала в своём завершении богатыря Александра III и мученика Николая II…
Если говорить о русской национальной культуре петербургского периода, то она народная и державная одновременно. Пушкин в «Медном всаднике» отнюдь не на стороне бедняги Евгения – он и с Петром, а лучше сказать, с замыслом божьим о России. И молодой Гринёв в «Капитанской дочке» отказывается служить «народному царю» – самозванцу, потому что присягал законной государыне. Великий Гоголь заканчивает свой путь «Перепиской с друзьями», где говорит, что хотел бы сложить с себя почётное звание писателя и сделаться чиновником, то есть государевым человеком. Фёдор Тютчев пишет «эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной долготерпенья, край ты русского народа», и он же повествует нам о могучей Восточной империи, в которой он видел цель истории и с которой в пределе совпадают границы русского царства.
Пожалуй, глубже всех в матрице русской судьбы, в том числе и в её отношении к национальному началу, разобрался Константин Леонтьев. Не откажу себе в удовольствии привести только одно его высказывание: «Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем народом-«богоносцем», от которого ждал так много наш пламенный народолюбец Достоевский, – он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснён. Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нём смирение и покорность. Эти качества составляли его душевную красоту и делали его истинно великим и примерным народом… Иначе через какие-нибудь полвека (всё верно! – А.К.), не более, он из народа-«богоносца» станет мало-помалу, и сам того не замечая, народом-богоборцем, и даже скорее всякого другого народа, может быть. Ибо действительно он способен во всём доходить до крайностей…»
Вот в этом всё дело. Проект Т. и В. Соловей сводится к национализации мелкобуржуазной демократии («национал-социальный синтез с толикой либеральных идей»), со всеми свойственными ей обывательскими достоинствами и призывами к свободе предпринимательства. Это, конечно, замечательно, но на таком «муравьином» фундаменте не то что Великой России, а просто России не построишь.
В начале ХХ века Российская империя бурно развивалась как капиталистическая страна, занимая четвёртое-пятое место в мире по объёму экономики, а по темпам роста – первое. И что же? Беда, а не вина петербургской монархии заключалась в том, что она не сумела защитить народ от власти интеркапитала.
Существует мнение, что христианская история Руси кончилась с 1917 годом, а русского народа больше нет. Не думаю, что это так.
Соответственно своей истории и своему духовному строю Россия осуществила то, что на Западе в лучшем случае было предметом умозрительных построений. Можно сказать, Россия ценой собственной крови спасла человечество от веры в апостасийную утопию. В русской культуре произошло парадоксальное сращение базовых религиозно-исторических ценностей – и прежде всего идеи царственного, сакрального бытия – с пришедшими с Запада претензиями прагматического использования этого бытия, вплоть до его технологической переделки под «подручное» существование.
В ноябре 1917 года большевики захватили политическую власть, однако духовную власть в том же месяце после двухсотлетнего перерыва принял на себя избранный на кремлёвском поместном соборе патриарх Тихон (впоследствии канонизированный). И столицу через некоторое время перенесли из западнического Петербурга в русскую Москву.
Что касается последующей империи под названием СССР, то её народные аспекты прослеживаются по меньшей мере до 60-х годов ХХ века. Если бы истоки советской власти сводились к заговору пассажиров «пломбированного вагона», удивительным образом пересёкшего в апреле 1917 года линию фронта, не было бы, скорее всего, и нашего флага над Берлином в мае 1945-го. Н. Бердяев квалифицировал советскую власть как превращённую форму русской идеи, и я думаю, что по сути он был прав.
Весьма показателен в этом плане многолетний спор двух ведущих русско-советских патриотических журналов: «Москва» склонялась к «белой» России, а «Наш современник» – к «красной», но ни один из них не был этнонационалистическим. Подлинно русский – это православный, утверждал Достоевский. Вне христианства этнический (языческий) русский есть в известном смысле «неудавшееся существо».
В 1991 году ориентированные на золото глобалисты под демократическими лозунгами снова пришли к власти в Москве. Это была новейшая (уже третья за ХХ век) либеральная революция, осуществлённая большевистскими методами: партноменклатура конвертировала правительственную власть в экономическую, причём в явно антинародной и антирусской форме. Не случайно с начала 90-х годов русский этнос попал в крупнейшую за свою историю демографическую яму. В условиях дикого капитализма русский человек, как и русский народ, потерял смысл и энергетику жизни, которые он имел при всех империях. Между прочим, и в начале ХХ века, и в стабильные советские годы численность русского народа быстро росла.
Т. и В. Соловей правы в своей констатации драматических отношений между русским народом и его империей (точнее сказать, русской христианской державой), но они не правы в их интерпретации.
Дело в том, что Россия – не просто страна, а часть света, включающая в себя свой, российский, Восток и Запад, Север и Юг. Российская жизнь как бы моделирует в себе мировые культурные, формационные и национальные процессы. Россию населяют 140 наций и этносов. Только в России водятся сразу и тигры, и белые медведи. Именно в России народы существуют одновременно во всех общественных формациях, от феодализма до коммунизма и посткапитализма. Нравится это кому-либо или нет, Россия никогда не принадлежала ни Востоку, ни Западу. Ни тот, ни другой не признают её подлинно своей. Ориентализация России («византийский» Киев, «татарская» Москва) оказалась столь же поверхностной, как и её последующая петербургская «вестернизация».
В отличие от Востока, русская идея изначально включала в себя творческую активность личной воли (православный храм и икона есть взаимораскрытие Бога и человека, а не подчинение одного другому). Вместе с тем, в отличие от Запада, свобода личности на Руси никогда не доходила до культа автономного индивида, оставаясь, так или иначе, в рамках соборного целого (царство, империя, коммуна).
Европейская свобода пережила ряд смертей – смерть Бога, смерть человека, смерть автора. Восточная душа по существу не любит индивидуальной свободы. Противоречие между безграничной волей, восточной традицией и западным персонализмом – это движущая сила нашей истории.
Русской культуре присуще умение видеть лучшее, а не худшее в людях и судить народ «не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает» (Достоевский). Это и есть наш ответ Западу и Востоку.
Имя русского означает не примитивную биологическую принадлежность (цвет кожи, форма носа и т.п.), а определённое национально-личное «симфоническое» качество, развёрнутое в истории. Есть русские славянского происхождения, есть русские скандинавского, тюркского или немецкого рода. Грузинский князь Багратион гордился тем, что он генерал русской службы, а еврей Пастернак – тем, что он русский писатель. Выражаясь модными словами, они были не просто «толерантны» к России или «адаптированы» к ней, а любили её и посвятили ей свою жизнь.
Русский – тот, кто любит Россию и свободно разделяет её земную и небесную судьбу.
Национальность вообще – и национальность русская в особенности – это прежде всего вопрос личного и общинного самосознания, включающего в себя сложный набор этнических, культурных и религиозных определений. В каждом конкретном случае сочетание этих определений уникально. Миру нужны личности и народы, способные на творчество и на жертву, а не только на производство собственного комфорта. Мотивация их деятельности восходит к идеалам, а не к интересам. Собственно, они и составляют ныне русскую аристократию – национальное собрание «творян».
Настоящая защита русского народа – и он это всегда инстинктивно чувствовал – не импортный пошловатый национализм, а вера в абсолютную реальность и ценность жизни, даруемой Богом и поддерживаемой верховной властью (собственно, потому она и верховная). И продолжается такая жизнь до тех пор, пока есть кому её защищать. Народ – это личность истории, со своим единственным религиозным и экзистенциальным выбором.
Русский народ, пожалуй, последний народ на этой земле, способный ещё к преобразованию имманентного в трансцендентное, повседневного в священное, существования в бытие. И за это ему всегда приходилось и приходится платить, как платит монах за близость к Богу или воин за близость к Победе. И кающийся грешник ближе русскому Богу, чем самодовольный и богатый праведник – этот цветок бюргерского рая.
Впереди трудные времена – может быть, самые трудные для человечества и для России. Если на этот раз её внутреннее ядро не устоит, это будет означать конец нашей истории как духовного процесса – никакие права человека или экзотические практики Востока тут не помогут.