Из книги воспоминаний
Занятия в Литинституте в 1968 году начались, как обычно, 1 сентября. Первокурсники к этому дню, естественно, прибыли все, как один. Зато старшие съезжались на учёбу медленно, спрохвала, как любил говаривать мой отец. Правда, осеннее общежитие всё равно гудело, как потревоженный улей. Это прибыли на сессию студенты-заочники, битые жизнью, тёртые в литературных баталиях, имеющие за плечами по несколько разнообразных профессий люди, большинству из них было под 30 и даже за 30 лет. Некоторые уже публиковались, ходили в корифеях у себя на малой родине, другие только мечтали увидеть напечатанным в столичной прессе хотя бы одно своё имя.
Однажды ярко-солнечным днём, ближе к концу сентября, вместе с кем-то из сокурсников я возвращалась из института. На пороге общежития увидела двух незнакомых мне парней, с которыми весело беседовал мой земляк, студент-заочник Валера Кузнецов. Один из них, невысокий, щуплый, с фантастическими в пол-лица синими глазами привлёк, вернее, не мог не привлечь моё внимание. Слишком необычным, слишком непохожим на других было это лицо. В ту же минуту Валера остановил меня за руку: «Это моя землячка Надя Кондакова» – и, кажется, добавил какие-то эпитеты, так легко раздаваемые в юности друг другу… «Надя, познакомься, это Борис Примеров», – продолжил он уже без эпитетов. Я не помню, протянула ли я руку или просто кивнула в ответ, но, скорее всего, смутилась, как смутился и тот, чьи стихи я знала наизусть ещё в Оренбурге, книгой которого «Некошеный дождь» восхищалась, купив её на втором курсе саратовского филфака.
Могла ли я думать, что с этого мгновения жизнь моя, изначально вымечтанная и настроенная на один план, пойдёт совершенно по другому кругу, подвластная року и несущемуся потоку событий, управлять которыми я была уже не вольна… Ни наличествующий «жених», ни друзья юности, ни мама, настроенная этими друзьями против моего избранника, ничего не могли изменить в моей жизни. Через два месяца я стала невестой, а через три – женой Бориса Примерова.
Наше сближение началось так внезапно и так стремительно, что я, кажется, и опомниться не успела, как влюбилась в него до беспамятства. Всё в нём было необычайно и непредсказуемо – мысли о жизни, суждения о литературе, полное пренебрежение к быту – жильё его (а он как старшекурсник и уже знаменитый поэт жил в общежитской комнате один!) напоминало помещение после обыска, всё было в хаотическом беспорядке. Казалось, что судьба послала его навстречу мне специально – для того, чтобы я могла его защитить, спасти от быта, скрыть в коконе женского тепла и домашности, которых у него в жизни до этого явно не было.
Роман как таковой начался у нас в день посвящения в студенты. Был такой праздник, на котором присутствовали и старшекурсники. После официальной части начались танцы. Борис подошёл и пригласил меня на вальс. К моему удивлению, этот нескладный с виду паренёк танцевал изумительно. Он был от природы очень музыкален, любил и знал мировую музыкальную классику, поражал этими знаниями даже специалистов-музыковедов. Слушая радио, он мог угадать не только автора и исполняемое произведение, но и дирижёра.
Домой в тот вечер мы ехали вместе, наперебой читали друг другу стихи – не свои, а просто любимые, живущие в памяти стихи. Больше всего, кажется, Державина и Пушкина. Спецкурс по Пушкину у меня в университете был любимым, а Державина я как раз летом сдала на пятёрку, поэтому мне было легко поражать собеседника своей «эрудицией». А вот у него с этим великим предшественником Пушкина была своя история. На втором, кажется, курсе Примеров пришёл на экзамен по литературе XVIII века к профессору Г.Н. Поспелову, который одновременно был и профессором МГУ. Конечно, качество знаний филологов из МГУ разительно отличалось от познаний «творческих гениев» Литинститута. Преподаватели всегда делали скидку «на талант». Но тут случилось непредвиденное. Примерову по вытянутому билету достался Державин. А он его толком не знал. Начал, по его же словам, бекать-мекать, что-то там плести достаточно косноязычным образом. И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, пожилой профессор расплакался, как ребёнок, резко встал и вышел из аудитории. Потом вернулся, взяв себя в руки. «Как же это вы, талантливый поэт, не читали такого мощного, с блёстками гениальности поэта, как Державин? Вот что, молодой человек, я вам оценку не ставлю, ступайте в библиотеку, и когда всё прочтете, приходите ко мне.» Всю ночь до самого утра Борис читал Державина, был поражён им настолько, что большую часть стихов запомнил наизусть – память у него была превосходная… Через два дня он получил у Поспелова «пять», навсегда влюбившись в этого мощного поэта.
…По воскресеньям мы часто ходили в Останкино, благо оно рядом – в получасе ходьбы прогулочным шагом. Дополнительную прелесть Шереметевскому парку и дому в нём придавали эмигрантские стихи полузапрещённого Ходасевича: «Разве мальчик в Останкино летом танцевавший на дачных балах…» – они рисовали какую-то иную жизнь, столь непохожую на нашу, взывали к какой-то иной музыке и гармонии…
Незаметно для себя самих мы стали неразлучны. И в то же время мама и друзья заваливали меня письмами с требованием на ноябрьские праздники прилететь в Оренбург. Все считали, что ещё можно что-то изменить. Но, как говорили в старину, всевидящее око судьбы уже всё определило.
В октябре Борис с группой писателей отправился в командировку – в Тамбов, и через неделю, в первый же вечер по возвращении, спросил: «А ты могла бы выйти за меня замуж?» Предложение, сделанное в такой странной форме, было немедленно принято. Но и без того я уже знала, что от этого большого, беспомощного и бесконечно талантливого 30-летнего ребёнка мне никуда не деться.
Мы подали заявление в Тимирязевский отдел ЗАГС, что неподалёку от общежития. Весть о том, что Борис Примеров женится, мгновенно облетела Литинститут. И тут выяснилось, что почти одновременно с нами заявления на регистрацию брака подали ещё трое однокурсников Бориса, в частности, талантливый, подававший большие надежды прозаик из Орла Игорь Лободин и мало кому тогда известный, но очень ценимый Борисом поэт Юрий Кузнецов.
Не знаю, уж кому первому пришло это в голову – устроить общую свадьбу, но тогдашний ректор Владимир Фёдорович Пименов, человек добродушный и незлобивый, эту идею подхватил и принялся воплощать в жизнь. В последний момент, правда, Юрий Кузнецов, как человек самостийный, почему-то с этого корабля спрыгнул. Через неделю он со своей избранницей тихо расписались и после сессии уехали на каникулы. А мы, остальные две пары, плыли по течению, неведомо кем организованному. Моих родителей на свадьбе не было по причине семейного траура. Приехала из Оренбурга младшая сестра, тогда ещё школьница. Со стороны Бори были его братья-ростовчане и старшая сестра. Зато у каждой пары были посажённые отец и мать. В нашем случае это – тогдашний проректор Александр Алексеевич, он же Ал. Михайлов, с которым до последних его дней у меня сохранялись трогательные дружеские отношения, и Валентина Александровна Дынник, за которой вился таинственный и притягательный шлейф «возлюбленной Есенина».
Гостями на этой знаменитой студенческой свадьбе, был весь 4-й курс и почти весь преподавательский корпус. А также наиболее близкие друзья Бориса, которые позже стали и моими друзьями. Это Владимир Николаевич Соколов со своей тогдашней женой, яркой манекенщицей Ираидой, которую он отбил у поэта Лугового, и совсем ещё без налёта секретарской бронзовости – темпераментный Егор Исаев с милой и домашней женой Женей. Вместо отсутствующей мамы она бегала со мной по магазинам в поисках свадебного платья, фаты и белых туфелек, которые, как и всё в то время, нужно было ещё достать… Сохранилась единственная и странная фотография из загса – на ней мы с Борисом стоим, застенчивые, торжественные, растерянные, смотрим как бы в разные стороны. Справа от нас – с гривой чёрных кудрей печальный Саша Вампилов (он утонет в Байкале через два с половиной года), а слева – блестящая филологиня и отличница Юля Бойчук, которая, окончив аспирантуру, добровольно уйдёт из жизни, тоже довольно скоро.
Наш брак проживёт 26 лет, 4 месяца и два дня. Закончится он тоже трагической смертью Бориса 5 мая 1995 года.
Что-то хрупкое, изначально непрочное и печальное, видимо, было в самóм замысле нашей с Борисом общей жизни, коль так жестоко и жёстко обошлась судьба со всеми, кто оказался причастен к ней. Даже то наше весёлое и песенное студенческое застолье в самом конце было смазано ужасным происшествием: во время свадьбы в одной из аудиторий попыталась свести счёты с жизнью однокурсница Бориса. Её успели спасти. Слава богу, сами мы узнали об этом много позже…
Если совсем кратко охарактеризовать суть человека (я подчёркиваю это слово, ибо говорю не о профессии!), рядом с которым я прожила четверть века, то наиболее подходящими окажутся слова – «поэт Божьей милостью». Этим объяснялись и неизъяснимая прелесть нашей совместной жизни, и изначально заложенный в ней трагизм.
Не для мира, не для повседневности и уж тем более не для «быта» Бог создаёт своих драгоценных поэтов. Может быть, потому все попытки изменить предначертанное, переиначить судьбу, вписаться в мир, живущий далеко не по небесным правилам, для многих из них заканчиваются трагически.
«Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть» – Есенин написал это в 19 лет. Именно поэтому, опираясь на эти и другие стихи его, Борис Терентьевич считал версию о самоубийстве – состоятельной. Сам он в молодые годы не раз вступал в запретную зону той же темы – раннего и драматического ухода из жизни. («Я в рубашке родился, без рубашки умру…», «У меня весёлое начало и совсем трагический конец» и др.)
Внешне, надо сказать, Борис Примеров тоже выглядел существом не от мира сего. А в минуты, когда ему являлись стихи, вообще мог показаться невменяемым – бегал по квартире, размахивал руками, подпрыгивал, смотрел невидящими глазами, не обращая внимания ни на что и ни на кого вокруг. Подбегал к столу, записывал на ходу разбегающиеся вкривь и вкось строчки так, что порою не мог и прочесть написанного. Со временем я научилась разбирать этот почерк-сумятицу лучше, чем он сам, как научилась понимать, что в нашей семейной истории никогда не будет продуманной логики, жизненного плана и рациональной выстроенности.
Разумеется, появление в Оренбурге такого необычного зятя не могло не расстроить моих родителей, людей вполне земных, чудесных, но далёких от литературы и других творческих профессий. Первое, что решила сделать мама, – заняться перевоспитанием тридцатилетнего человека, ни на минуту не сомневаясь, что это возможно. Я же и в двадцать лет понимала тщетность этих попыток: можно отучить человека от любых пристрастий и привычек, но нельзя поменять его суть. Борис умом тоже догадывался, чего от него хотят, и даже старался «стать, как все», но стараний этих хватало ненадолго. Конфликт этого глубинного непонимания, несовместимости «стихов и прозы» длился всю нашу жизнь. Они и ушли с земли почти одновременно – в один световой год, мои незабвенные родители и мой незабываемый муж. Сострадания к людям, сердечной доброты, честности, бесконечной жажды справедливости и правды на земле – этого Господь отсыпал щедрой мерой всем троим. Но одному он повелел ещё всё это превращать в стихи.
Ну, конечно, в стихи-то его я и влюбилась в 17 лет! А при личном знакомстве только и успела понять: между личностью поэта и тем, что он пишет, – ни малейшего зазора. Так было у лучших из наших классиков. Так должно быть у любого, примеряющего на себя тогу поэта.
Я Русь люблю! А кто не любит?
Но я по-своему, и так,
Что слышат всю Россию люди
На песенных моих устах.
Я к Дону вышел, и отныне
В неподражаемом числе
Необходим я, как святыня,
Одной-единственной земле.
И я не жажду поцелуя,
Я сам, как поцелуй, горю.
И нецелованным умру я,
А может, вовсе не умру!
Вокруг трагической добровольной смерти Бориса Примерова было много фальшивых слухов и недоговоренностей, но никто, кроме самых близких, не знает истинной причины и мотивов происшедшего в те ужасные дни.
Подробно о Борисе Терентьевиче Примерове и нашей с ним 26-летней жизни я рассказываю в книге «Без вранья, но с умолчаниями...», работа над которой подходит к концу. Но сегодня моя память крутится только вокруг тех чёрных дней, которые помню так, словно всё это произошло только вчера.
Борис Примеров – дитя войны. Мальчиком в Ростове он пережил оккупацию, и воспоминания о ней оставались в его сердце – детскими. Например, он отчётливо помнил, как в те годы ему постоянно хотелось чего-нибудь сладкого... как однажды немец угостил их с друзьями шоколадкой... Ужасов и зверств войны он не сохранил в памяти, может быть, потому, что их не видел. Но зато День Победы семилетний пацан запомнил отчётливо! И всю свою жизнь испытывал к фронтовикам какую-то особенную признательность и нежность; со многими прозаиками и поэтами фронтового поколения Борис искренне дружил.
Известие о том, что 50-летие Победы будет праздноваться не на Красной площади, повергло его в шок. Хрупкая от природы нервная система поэта, склонная к депрессиям натура начиная с печальной осени 1993 года неуклонно набирала роковые для него обороты. В лучшие времена дело кончилось бы больницей и через месяц-другой – значительным улучшением общего психофизического состояния организма, но лучших времён уже не было...
Мы с сыном понимали это, но ничего поделать не могли. Новые законы говорили, что лечение таких заболеваний, как депрессия, даже в такой тяжёлой форме, как склонность к суициду, может быть только добровольным. Хотя на моей памяти никто из больных такого рода добровольно лечиться не хотел. Я надеялась на то, что наше переселение в Переделкино, которое Борис так любил, даст толчок положительным эмоциям, и всё как-то обойдётся. Увы... Борис тяжело переживал отсутствие внимания к поэтам-фронтовикам даже накануне 50-летия Победы. Помню, как он, обложившись книгами, читал мне их стихи, живых и ушедших. Потом оказалось, что в те же дни он звонил Николаю Старшинову и в страшном возбуждении читал ему по телефону его стихи и благодарил за Победу... Помню, что он совсем перестал спать – сутки, другие, третьи... Однажды после такой бессонной апрельской ночи он сказал: «Скоро ты узнаешь, какой я сильный!»
В апреле он почти ежедневно ездил в Москву по делам; говорил, что готовит подборку стихов к 9 Мая для какой-то неизвестной мне железнодорожной газеты... Честно говоря, меня должно было это насторожить. Зачем известному поэту печатать свои стихи в какой-то многотиражке, когда их, безусловно, напечатает любая газета, хоть «ЛР» хоть «ЛГ», хоть та же «Завтра», в которой в те времена он был частым гостем?! Не придала я значения и тому факту, что Борис не попросил меня перепечатать на машинке рукопись, как это бывало раньше, ибо всю нашу жизнь я была ему и машинисткой, и редактором, мнение которого он чрезвычайно ценил... Это теперь, долгие четверть века, я цепляюсь памятью за те странные детали, а в той «суматохе выживания», в которой оказались многие из нас в 90-е годы, они просто прошли мимо.
И вот наступило 1 мая, потом 2-е... Борис вновь не спал ни днём, ни ночью. Практически перестал есть. То уходил в лес, то в подавленном настроении бродил по Переделкину; Марина Кудимова видела его одинокую фигуру на краю платформы Мичуринец... Мимо него бешено проносились поезда и электрички. А 3 мая он рано уехал в Москву, но вскоре вернулся в страшно возбуждённом состоянии. «Боря, что случилось?», – спросила я его. «Всё кончено! Ничего уже не исправишь...» – ответил он мне, и синие глаза его стали почти чёрными, как всегда во время печали или ссоры. «Да расскажи же мне, что стряслось! У тебя что-то болит?» «Да... Душа болит. Как они могли перенести парад 50-летия Победы с Красной площади на Поклонную гору?! Это же плевок фронтовикам! Всем – и живым, и мёртвым... И никому они не нужны... Подлецы... все подлецы... И писатели все подлецы, забыли фронтовиков... Никто не знает их стихов... Никому они не нужны... Я Коле Старшинову сказал об этом...»
В сумбурной речи его было столько горечи, столько боли, что я подошла, обняла его голову, стала утешать, говорила, что всё уладится, что надо ему немного подлечить нервы и сразу станет легче... К чаю, налитому мной, он так и не притронулся, руки его дрожали, и когда я их коснулась, они были холодны, как у покойника. Этот холод я знала и раньше, накануне всех его прошлых больниц... (Страшный прилив крови к голове делает холодными конечности – так мне когда-то объяснял это состояние один психоневролог.)
«Но ты скоро узнаешь, какой я сильный, – повторил он фразу, сказанную мне десятью днями раньше, – все это скоро узнают...»
Смысл сказанного открылся уже после похорон, когда кто-то принёс в дом газету «Московский железнодорожник», где в номере, посвящённом 9 Мая, Борис Примеров опубликовал... стихи поэтов-фронтовиков... (не падайте, мои друзья!) под своим именем! Не самые известные их стихи, но то, что это были все до одного стихи поэтов-фронтовиков, причём не самые сильные, не самые известные, мы с сыном поняли сразу, как только увидели газету. Что это был за дикий шаг, теперь не скажет никто, но то, что это был НЕ ПЛАГИАТ, понятно мне и всем, кто близко знал Бориса Терентьевича. Его собственные стихи гораздо сильнее и ярче тех, что были в этой подборке. Что творилось в его возбуждённом сознании, можно только предположить. Он, видимо, посчитал, что мир ахнет от такой дерзости, что своим уходом он «повернёт историю вспять», заставит «подлецов» задуматься о том, что происходит. Заставит новых людей, в том числе издающих газеты, хотя бы знать поэзию, помнить стихи наизусть, как знал и помнил тысячи строк и сотни стихотворений он сам... Гипертрофированное чувство любви к русской литературе, истории и самой родине смешалось в его голове с чувством ответственности за всё происходящее в те годы. И наложилось на болезнь. Честно говоря, я до сих пор мучаюсь от нестерпимой боли, когда всё это вспоминаю, и не могу заставить себя взять в руки ту газету, чтобы поставить все точки над «i».
Сам факт похорон Бориса Терентьевича 10 мая на Переделкинском кладбище под проливным дождём, который обычно случается после того как накануне 9 мая разгоняют тучи над парадной Москвой, помню смутно. Кто и что говорил – не помню вообще. Но до сих пор вижу, как он лежит в гробу – тихий, умиротворённый, без тени страдания на лице, без жутких душевных мучений, терзавших его в последние дни апреля и начала мая, когда он принял роковое решение.
Несмотря на факт самоубийства, мы с сыном написали письмо на имя Святейшего Патриарха Алексия II, представили справку о том, что в течение жизни Борис Терентьевич страдал депрессиями и наблюдался у врача, и получили разрешение на его отпевание. На 9-й день на кладбище в узком кругу друзей состоялось само отпевание...
Как я надеюсь на то, что Господь тоже милосердно простил смятенной душе поэта этот страшный грех! Свидетельствую, что чистота его помыслов и деяний всю жизнь была безупречной. Царствие Небесное тебе, мой дорогой!
Надежда Кондакова