Юрий БЕЛИКОВ
ЖИВИЦА НА РАМЕ
Старая рама живицею плачет…
Вроде морили, травили и вроде
лаком её покрывали, а значит,
сделали рамой, не властной природе.
Но человек на ту раму опёрся
тёмной, усталой ладонью своею,
дабы прозрел и надолго не стёрся
лёгкий стигмат заполошного клею.
Да ведь и сам ты –
как старая рама!..
Вроде морили, травили и лаком
так покрывали, что Господи,
знамо,
длань возложил –
ну а ты и заплакал…
***
Если я – подобие и образ,
Боже, в излучении Твоём
есть ли неисслеженная область,
где добро уживчиво со злом?..
И затем я образ и подобье,
что, когда вздымаю их на щит,
барабанной тут же вторит дробью:
«Зла не тронь – добра не сокрушит».
Можно умалить, но не убавить.
Образ Твой в хуле иль похвальбе
и подобье думая исправить,
как весы я мучаю в Тебе!..
Ты глядишь, наверно, исподлобья,
перезагружая каждый сбой,
как Твой образ и Твоё подобье
с ордером приходят за Тобой.
РОГАТКА ДЛЯ АНГЕЛА
Исполнительнице романсов
Лене Светлой
Ангел мой с подбитой ножкой,
кто в тебя пальнул?..
Ты ступал своей дорожкой,
да ко мне свернул.
Не за тем, чтобы причислить
или отлучить, –
дабы пёрышки почистить,
ножку подлечить.
Ты – не падший, ты – подбитый
и, на взгляд иной,
Из чужой ты, ангел, свиты,
но ты ангел мой.
Не воспеть ли ту рогатку,
глупую вполне,
что сподвигла на посадку
ангела ко мне?
Тот, кто пульки-бумеранги
мечет в божество, –
не его подбитый ангел –
мой, а не его.
Буду ангелу хранитель.
Вдруг и он, храним,
тоже станет – не взыщите! –
ангелом моим?
Весь засветится в улыбке,
примет кроткий вид.
Может, так вот, по ошибке,
дни мои продлит?
ЛОВЛЯ ДЕВУШЕК КУРТКОЙ
Как шторою, утяжелённой свинцом,
охотятся за живцом,
так я бывалую куртку свою
зябким девушкам отдаю.
Но девушки без лишних слов
выскальзывают из рукавов.
И куртку ношу я, чтоб не могло
просто так ускользнуть их тепло.
А когда девичье тепло доношу,
рукава узлом завяжу:
курткой город перегорожу.
***
За стул, за стол, за телефон
сегодня расписался он,
ещё за воздух в кабинете
не расписаться ли ему,
ещё – за свет – на этом свете,
ещё – на свете том – за тьму?..
***
Сетунь – нуте-с.
А Сороть – торос.
Не волнуйтесь:
на Каме я рос.
Кама – амок,
камча бытия
в гаме мамок,
камланье жулья.
Кама – в Лету.
А Сетунь – куда?
Кануть в Сетунь?
Вы что? Никогда.
Ну а в Сороть –
уже не дано.
Пушкин – сторож.
И занято дно.
– Нуте-с, Кама, –
восходит со дна,
дна стакана,
стакана вина.
Дай поэту
попутный стакан:
метил в Лету,
впадёт в океан.
***
Твой голос не пригодился
ни этому, ни тому
столетью – он лился, длился
да впал в родовую тьму.
Теперь уж не стоит даже
собой голоса смущать
и мертвенные пейзажи
соцветьями замещать.
Но мимо – не есть без следу,
и тьма – далеко не мрак,
и то, что он канул в Лету,
не значит, что он иссяк.
КНИГИ МЁРТВЫХ
Не пыль дорог взвивают мётлы –
мне присылают книги мёртвых
Со всех сторон земли,
как будто я – библиотека,
Где воплощенья человека
всю силу обрели.
А у меня колпак дурацкий,
да вот беда – хребет уральский,
семь бед – один хребет,
и, как на полку, на него я
те книги воздвигаю, воя:
– Родные! Спасу нет.
Но книги мёртвых разве книги?
Они – опорные вериги,
когда потоп грядёт,
они – предвестники ковчега,
их бред о том, какого брега
за их достигнуть счёт.
Пока пребудут в спячке воды,
не образумятся народы,
да вот он, Арарат! –
един во всём бесчинстве водном:
он страхом Божьим, не животным
по маковку объят.
Кто страха Божьего достигли –
встречаются в небесном тигле,
но не корите их
за вдов, от горя распростёртых,
за книги мёртвых. Книги мёртвых!..
Чтоб ободрить живых.
ПЕРМЬ