Есть люди, которым занятие литературным ремеслом предписано Судьбой. Празднующий сегодня своё семидесятилетие литгазетовец Кирилл Привалов – из этой когорты. Журналист с полувековым стажем, мастер самых разнообразных жанров, прекрасный рассказчик, он является ещё и главным редактором журнала «Русская мысль». В его творческом бэкграунде два с лишком десятка книг, новейшая из которых готовится сейчас к появлению. Она называется «Час Пса» и представляет собой, как сформулировал сам автор, «детективно-эзотерический трактат иронического свойства». И правда, в этом не лишённом мистики повествовании о жизни людей и – не удивляйтесь! – собак сплелись в тугой клубок и судебные расследования, и таинственные ритуалы, и хроники из жизни «братьев наших меньших»… Прежде всего, конечно, псов и псиц, ведь Привалов – давний собачник.
Итак, в двух словах: московский журналист Гошка Распоров приезжает для вступления в права наследования в провинциальный Завейск, где бесчинствуют стаи бродячих собак, – и с первых страниц вокруг героя романа начинаются странные, не подлежащие привычной логике события!..
«ЛГ» поздравляет юбиляра с присуждением премии СЖР «Легенда журналистики» и публикует фрагмент из будущей книги.
* * *
Авксентий Миронович Варгин-Уманский, отцовский не то двоюродный дядя, не то троюродный брат, был по образованию и ремеслу юристом. А точнее – профессиональным эмигрантом, таковым его считали в Гошкиной семье. Своей же семьи – жены, детей – у дяди вроде бы никогда и в помине не водилось. Да и откуда ей было взяться при всех его странствиях, скитаниях и посадках? Дядя Сеня, так называл его с подачи родителей Гошка, приплыл после Великой Отечественной в «первую в мире страну победившего социализма» из Франции, куда свалил безусым юнкером ещё в двадцатые годы.
Понятное дело: не успев надышаться сладким дымом Отечества, дядя прямиком из одесского порта угодил в цепкие объятия энкавэдэшников, гостеприимно отправивших очередного зарубежного «патриота СССР» в солнечный Магадан, столь любимый товарищем Сталиным. Но, к счастью, вскоре «отец народов» благополучно дал дуба, и дядя, даже не успев потерять в рудничном забое все зубы и волосы, вернулся «на континент», к человечьей жизни. Впрочем – несколько ограниченной. Дяде строго-настрого запретили прописываться в столицах. И тогда Авксентий Миронович, понимавший, что бодаться с любыми властями, включая «самые гуманные в мире» советские, дело абсолютно безнадёжное, поселился в тихом, замшелом Завейске.
Старинный русский город понравился бывшему парижанину и недавнему зэку с непроизносимой для французов фамилией по двум важным, как ему тогда верилось, причинам. Обе они, и это выяснилось со временем, оказались совершенно не серьёзными, более того – эфемерными и даже забавными.
Буколическая провинциальность Завейска, его деревянные домики с коньками на крышах и фигурными наличниками, туманная набережная тихой квакушечной реки, отсутствие какого-либо промышленного предприятия оказались столь привлекательными для намыкавшегося по жизни Авксентия Мироновича, что он в этом сонном городке и решил обосноваться. Не прошло, однако, и двух лет после прописки «русского француза» в городе-деревне, как в Завейске завелась ударная стройка огромного химического комбината, превратившегося вскоре в мощного производителя лекарственных препаратов и всевозможного сырья для них.
Вдоль некогда затянутой ряской речки возникла россыпь блочных пятиэтажек, в которых, как кукушата в соловьином гнезде, по-хозяйски обосновались лимитчики со всех краёв необъятной родины. За неполных два десятилетия тихий заштатный городишко превратился едва ли не в мегаполис-миллионник. Со своим пыльным вокзалом, с домами культуры и кинотеатрами и даже с собственным, пропахшим самолётным керосином и кислым жигулёвским пивом в розлив аэропортом.
Завейск привлёк Варгина-Уманского ещё и тем, что располагался вовсе не на краю цивилизации. Конечно, никаких практических перспектив лично месье Аuxentius Vаrguine-Oumanski, бывшему французскому гражданину, это не сулило. Советские границы пребывали на уже заржавевшем, но всё ещё относительно прочном замке. Тем не менее осознание близости Запада грело сердце репатрианта. Казалось, стоит ему только возжелать, и виртуально рукой подать: хочешь – до Финляндии, а можно и до Прибалтики. Политическим пророком парижский дядя с его неизбывным эмигрантским испугом себя отнюдь не считал, однако время распорядилось так, что после развала хаотично перестроенной горбачёвской державы Завейск и правда оказался едва ли не на самых дальних северо-западных российских пределах.
Без двух минут и пяти секунд Европа. Ан нет! Видит око, да зуб неймёт!
* * *
Гоша взял в руки сшивку и открыл её на первой бечёвке-закладке.
L`Homme truquй – несколько первых страниц из романа Мориса Ренара. О таком писателе Распоров никогда не слыхал. На оборванном титульном листе значилось: парижское издание 1923 года. Распоров прочёл по-французски – спасибо Вере Михайловне, бабушке по папиной линии, когда-то она не пожалела времени на занятия с внуком, – в конце долгого абзаца: «Нам стоит поблагодарить Природу, которая желает, чтобы каждое из наших чувств получило свою долю участия в жестоких, безумных играх…»
Кипа старых, жёлто-серых страниц. Дневник, выполненный химическим карандашом, а порой и перьевой ручкой с лиловыми чернилами, начинался со слов из Псалтыря: «Deus, Deus meus!* Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! Поспеши на помощь мне; избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою… Ибо псы окружили меня… (ст. 20, 21)».
Заинтригованный странными дядиными откровениями, Гоша перешёл к странице, отмеченной другой верёвочной закладкой:
«…изгнали с Гренелль, где особняк российского посольства оказался уже занятым Совдепией. Пришёл к Леонтию Дмитриевичу К**. Он, коренастый, пышущий энергией, острый на язык, – видный человек в Русском национальном союзе в Париже. Обещал помочь. Бывший дипломат, некогда предводительствовавший в генеральном консульстве России, знает в русском французском сообществе всех и вся. Пригласил на встречу, как он выразился, «доверенных и интересных людей». И почему-то добавил, подчёркнуто многозначительно: «Это почти собрание в мастерской…» Странно, право! Какое такое «собрание»? Что за ремесленники корпят в этой «мастерской»? Однако всё это любопытно и, верю, весьма полезно при нынешней безнадёжности, вернее – безденежности моего бродяжнического положения. В общем, поживём – увидим…»
Гоша потёр кулаком слипающиеся глаза, отложил дневник и отправился досыпать. Утром надо было идти к нотариусу.
* * *
В замечательный Завейск Георгий Владимирович Распоров, он же Гоша или Гога, а для друзей – просто Гошка, прибыл для вступления в права наследования. Неделю с лишним назад ему пришло заказное письмо, в котором некий Э.Ю. Келев, глава нотариального кабинета «Фидес»***, сухо сообщал о кончине господина А.М. Варгина-Уманского, который завещал единственному племяннику квартиру и заодно коллекцию книг и рукописей. В послании оговаривались дата и место рандеву с нотариусом. Заканчивалось оно припиской: «По прибытии в Завейск следуйте от вокзала по адресу: Наречная, 38-11. Это квартира г-на Варгина-Уманского. Ключ будет под ковриком. Келев».
На дядины похороны Гоша не успевал, письмо, как и принято сегодня в почтовом ведомстве, шло тягуче долго. Да, честно говоря, Распоров и не очень-то рвался участвовать в скорбной церемонии. Он вообще старался избегать прощального ритуала, к которому с годами так не хочется, но всё же приходится привыкать. Поминок по дяде не устраивали. Да и кто мог их организовать, Бога ради, если Авксентий Миронович жил на свете один как перст?
Осадок на душе у Гошки от собственного родственного пофигизма, конечно, остался. Но он успокаивал себя тем, что Варгина-Уманского помнил очень смутно. Видел маленького, сухонького, кажется, лысого или с жидким зачёсом от уха до уха, в раннем детстве, один или два раза. В основном представлял дядю по рассказам бабушки. Она вспоминала, что, когда в пятидесятые Сеня возвращался из мест не столь отдалённых, заехал перевести дыхание и заночевать при перекочёвке с поезда на поезд к московским родственникам в их коммуналку у Никитских ворот. Бабушка ради кума расшиблась-расстаралась. Купила втридорога на Центральном рынке кролика и приготовила безвременно почившего ушастого в горчице со сметаной. С луком и с шампиньонами, с румяными шкварками, в старорежимной глиняной утятнице с толстенными, как крепостной бастион, стенками.
Баба Вера отменно готовила, пальчики оближешь! Ближе к ночи, когда вся водка была выпита, Гошкин дед отправился выгуливать на Патриаршие пруды собаку, а бабушка пошла на общую кухню и водрузила на газовую плиту огромный чан, чтобы вчерашний лагерный сиделец мог наконец-то отпариться-отмыться. В необъятной коммунальной квартире, заселённой ещё до войны с немцами девятью безнадёжно советскими семьями, горячей воды начиная с большевистского переворота не водилось. Жильцы и жилички мылись принесённой ими с кухни горячей водой в чугунной ванне. Она важно расположилась у висящего на грязной стенке карболитового**** телефона в коридоре, за занавеской из некогда клетчатой клеёнки, одеревеневшей и превращённой едва ли не в рубероид мыльными брызгами многих поколений обитателей.
Когда же Распоровы, подготовив купание для гостя, вернулись в жарко натопленную комнату с тысячами книг по стенам и с неизбывными клопами, то обнаружили застывшего в более чем странной позе у стола Авксентия Мироновича. На груди его, на старой, не избалованной стирками рубахе расползалось большое жирное пятно. Сеня дрожал, словно мальчик из церковного хора, которого батюшка застал за кражей свечек на алтаре, на глазах его были слёзы. Выяснилось, он – по старой зэковской привычке, неизбывный инстинкт выживания! – пытался припрятать за пазухой остатки еды, чтобы пронести её тайком от надзирателей товарищам в барак. Вот и засунул, злополучный, последние куски остывшей крольчатины себе за рубашку, трогательно, поближе к сердцу…
Ничего больше о дяде Сене Гошка не знал. Кроме одной давней-давней истории, как-то рассказанной ему в далёком детстве Верой Михайловной, – как рано бабушка, кареокая красавица, ушла из жизни! Она зимним вечером показала внуку портрет старика в широкополой шляпе и сказала:
– Это Василий Васильевич, твой, Гога, родственник. Человек паталогически богатый и не менее несчастный. Когда-нибудь я расскажу тебе о нём. Наша дальняя родня, но не очень. По линии деда Сени…
Маленький Гоша не понял тогда, что это за «линия» такая. Однако рисунок – тушью или угольным карандашом, а может, это был и дагерротип – запомнил. Длинное, сухое лицо с глубоко запавшими щеками, долгие седые волосы из-под широкополой шляпы и большие глаза, печальные и словно горящие мстительным огнём… Рассказать о Василии Васильевиче баба Вера не успела. Вера Михайловна умерла так быстро, что даже проститься с любимым внуком не успела.
И тут нежданно-негаданно свалилось на голову провинциальное наследство.
* * *
У первого подъезда дома 38 по Наречной улице с раннего утра уже восседали на лавке бабушки.
– А-а-а, так это вы?! – оживилась одна из них, завидев Гошу.
Что оставалось делать? Лишь соглашаться.
– Ну я.
– Племянник Авксентия Мироныча, так? – на всякий случай уточнила вторая бабуля. – Он о вас рассказывал.
– Да-а-а? Правда?
– Тонкий был человек, – едва ли не хором заговорили соседки. – О здоровье всегда справлялся, о погоде умел разговаривать, о сборе грибов… За город один любил ездить… Жалко его. И собачку жалко. С неё все беды Мироныча и начались.
– Какая собачка? – удивился Гошка. – У него была собака?
– Ещё какая! Умница, шельма! Он так её и звал: Шелли. Ой как баловал её! И породы была редкостной: шанхайский терьер.
– Да нет! – поправила товарку соседка. – Он говорил, что она «апельсиновой китайской породы».
– Пекинес, что ли? Померанцевый пекинес? – догадался Распоров.
– Вот-вот… Только убили её.
– Как убили? Кто? Бандиты, браконьеры?
– Может, и бандиты. Последнее время у нас часто собак травят. Разбрасывают, ироды, приманку по кустам. Борются с бродячими собаками, а дохнут домашние пёсики. Шелли долго умирала. Ваш дядя переживал шибко. После этого и сдал здоровьем. Словно сглаз на него положили: сгорел, бедолага, как щепочка сухая.
Вот так история!
Кабинет нотариуса прописался в бесцветном офисном здании, явно впопыхах переделанном из заброшенного заводского цеха или склада. В полутёмном узком коридоре под потолком надоедливо пульсировала длинная лампа мертвецкого «дневного света». Гоша шёл по подмигивавшей ему кишке между закрытыми дверями, читал таблички с названиями организаций и глазам своим не верил. На одной двери было написано: «Троса». На другой – «Крема». А следом вообще – «Монсардовые крыши». Тут же – мудрёное объявление в западном вольно-гендерном стиле: «Мужская одежда. Всё для будущих мам». Сразу за табличкой «Асуан. Песок от производителя» располагался кабинет с почти заграничным названием: «Фидес».
Гоша толкнул дверь и оказался в длинной, похожей на ученический пенал комнате:
– Позволите? Моя фамилия Распоров, я приехал по делам наследства, доставшегося мне от дяди.
– Ах, Георгий Владимирович, дорогой! Неужели? Как же мне приятно! – возрадовался неожиданно громко толстенький человечек, утонувший в глубоком кресле на колёсиках. – Ну, конечно же, дядюшка ваш – Авксентий Миронович! Какая витиеватая судьба, скажите на милость! Эмиграция, ГУЛАГ – будь он проклят! – и, наконец, наш славный Завейск на закате заслуженных, медовых дней… Как приятно видеть вас, Георгий Владимирович, не поверите!
И, словно почувствовав, что его экзальтация показалась Распорову чересчур наигранной, человечек перешёл в более умеренную тональность.
– Мэтр Келев, Эдуард Юшкович, – представился он. – Простите меня, грешного, что не выхожу со всем моим пиететом приветствовать вас. Спина, видите ли, остеохондроз, спинные грыжи, протрузии и всё такое прочее… Проблемы, знаете ли, со здоровьем: возраст, годы-гады… – человечек почему-то хохотнул, громко, как срыгнул. – Читал, будто во Франции нас, гарантов соблюдения закона, по-масонски называют мэтрами, что на их иноагентском лексиконе значит мастерами.
– По-французски «мэтр» – это ещё и «хозяин», – вставил слово Распоров. – А «мэтресс» у французов – это, вообще, «любовница».
– Так то – у французов, «подбитых ветерком», как утверждал Пушкин! Вам виднее, сударь мой, мы за буграми не столовались, устриц и фуагра не едали. Мы не писари и не псари, а, можно сказать, без двух минут юристы, буквоеды то есть. Перо и чернила нотариуса – плоть и кровь сурового Закона. Он, конечно, справедлив, тем более что всех посадить нельзя, а буквы его часто складываются в весьма нехорошее слово… К тому же за весами правосудия всегда можно найти продавца.
Келев опять манерно хохотнул.
– Функции нотариуса в странах континентального права – таких, как демократическая Россия, – необычайно высоки и ответственны. Именно к нашим необъятным северным краям относится первое в России упоминание о нотариате. – Он надул щёки, словно подчёркивая этим важность готовящегося сообщения. – Вы, конечно, догадались: я имею в виду знаменитую Псковскую судную грамоту пятнадцатого столетия.
«Типичный википедик», – подумал о нотариусе Распоров.
– Лучше занудный нотариус, чем весёлое судебное ристалище. Ах, как душевно мы ладили, как близки были с безвременно ушедшим от нас любезным Авксентием Мироновичем, если бы вы знали!
Георгий был оглушён, затоплен этим водопадом речи. Нотариус выложил из тощего портфеля несколько бумаг на совершенно пустой стол, на котором стоял только пёстрый пластиковый стаканчик из-под уличного кофе, начинённый ворохом острозаточенных карандашей. Протянул Распорову дешёвую шариковую ручку.
– Распишитесь вот здесь, и ещё здесь! Только в вашу зачумлённую Белокаменную не спешите. Город наш милейший, зелёный. Вокруг леса, луга, горизонты-просторы. Воздух такой вкусный, что его хоть на хлеб вместо икры намазывай!.. Правда, шалят в наших райских кущах окаянные люди и злые псы в последнее время. Ой как, злодеи отвязные, шалят нехорошо!
– Что такое?
– За годы ельцинской разрухи и иже с ней премного расплодились, аки блохи, дикие собаки. Жируют по помойкам, лайкоиды треклятые. Вот и охотятся на них разные джигиты да парубки подозрительные, что называют себя на американский фасон догхантерами. Серийные киллеры собак, так сказать.
Келев вскинул перед носом, будто прицеливаясь из ружья, обе руки с растопыренными ладонями:
– Пиф-паф!.. «Дикие гуси» компьютерного века по сторонам постреливают, да и яды в приманках повсеместно разбрасывают… Таких пикселей накидают, биткоинов не соберёшь!
Поиграл пучком карандашей в бумажном стаканчике. И мэтр перешёл к главному.
– Ну, заговорил я вас, заговорил, не обессудьте! Не забудьте взять, Георгий Владимирович, документики для переоформления квартиры в необходимых инстанциях. Порядок есть порядок, а закон есть закон. Фемиде служим, а Фортуне платим… И – полный вперёд, дорогой мой товарищ, московский звёздный журналист!
Жукообразный нотариус аж взвизгнул от демонстративного исступления и протянул Распорову бумаги:
– Чуть что, звоните! Всегда к вашим услугам, так сказать. Если захотите ещё раз встретиться, предупреждайте меня, грешного, заранее. Дела, знаете ли… Дела суетные и разные… Да… Так и живём-с, перебиваясь с воды на квас…
Выйдя от нотариуса, Гошка решил без промедления заняться оформлением квартиры. Но настроения собирать бумажки и слоняться по провинциальным властным коридорам у него не наблюдалось. Он решил отложить формальные дела на потом, а пока прогуляться по городу, перекусить в приглянувшемся ему симпатичном местечке. Пошёл куда глаза глядят. Он всегда так делал в незнакомом городе. Кому-то по жизни достаётся Баден-Баден, ну а нам – в лучшем случае Гомель-Гомель, если не вообще Бахмут-Бахмут.
___________________________
* «Боже, Боже мой!» (Лат.)
** Речь, скорее всего, идёт о Л.Д. Кандаурове, видном персонаже русской эмиграции в Париже, масоне высшего градуса посвящения.
*** «Доверие, вера в честность» (лат).
**** Карболит, или бакелит, – твёрдый термостойкий пластик, из которого делали телефоны в Советском Союзе.