Дарья Медведева
В Петербурге на Исторической сцене Александринского театра в рамках «Больших гастролей» приземлилась «Чайка» в постановке Константина Хабенского – его режиссёрский дебют в МХТ имени Чехова.
Хабенский вдохнул в «Чайку» идею народную и рассмотрел жизнь чеховских персонажей, поделив её на три части: детство, сладостное, беззаботное прошлое, состоящее из чистых, наивных, добрых надежд; отрочество, которому свойственны и юношеский максимализм, и самоуверенность, и бесстрашие; подведение итогов с принятием действительности. При этом исполнители – ровесники своих героев или моложе их.
В глубине сцены за деревянным павильоном с мостиком и двумя лестницами плещется заросшее камышами колдовское озеро, на котором стоит одинокая лодка, а не лодочная россыпь, которую можно увидеть в постановке Льва Додина, если повернуть к театру неподалёку (сценография Николая Симонова). Урчание и кваканье лягушек, стрёкот стрекоз, звук плеска воды сливаются со струнами гитары, мелодичной музыкой Леонида Фёдорова. На сцену игриво вбегает группа ребятишек в белоснежных одеяниях. Это маленькие Тригорин, Маша, Костя Треплев и Нина Заречная. Они бегают, прыгают, кружатся по сцене, рассаживаются на деревянной скамье и слушают, как маленькая Нина читает с выражением пушкинское «Лукоморье», а после ребята ей бурно аплодируют. Позже, далеко не так вдохновенно, уже повзрослевшая Нина (Софья Шидловская) будет читать известный монолог о «мировой душе», о людях, львах, орлах и куропатках (но об этом позже). Деревянная скамья в постановке – центр притяжения персонажей, прообраз места семейного единения, на котором собираются, чтобы посмотреть на игру Нины, Медведенко (Денис Парамонов) ест с Костей (Илья Козырев) сливы или Тригорин (Андрей Максимов) рассказывает Нине о том, как пишет рассказы.
Сказка сменяется былью, беззаботные детские грёзы тонут. Звук гитары затихает. Входит Треплев с пластырем на лбу, сквозь который виднеется маленькое кровавое пятнышко ранки. Лоб станет для него пожизненной ахиллесовой пятой. Он им будет стучать о стеклянную дверцу книжного шкафа от отчаяния, а после самоубийства он у него будет весь окровавленный. Костя нервно ходит, поглядывает на часы, готовится к показу своего спектакля, заглушает звуком трубы лепет Медведенко, ждёт Нину, которая из зрительного зала вихрем влетает к нему на сцену. Нежность любви между ней и Треплевым считывается моментально. Внутренний трепет, наэлектризованность, ежесекундно нарастающее желание дышать друг другом – во взгляде, в прикосновении, в движении. У Кости временами подёргиваются пальцы, когда он подходит ближе к Нине, а она, волнуясь, сдувает вечно налезающую на лицо прядь светлых волнистых волос. Костя заигрывает с ней, кудахчет, ходит петушком, а она уворачивается, избегает поцелуя, потому что боится, что их заметит Ирина Николаевна, мать Кости. Романтический флёр постепенно угасает, когда выходит Аркадина и компания.
В спектакле женские персонажи можно объединить в единый образ многогранной женской натуры. В нежной Нине проблёскивают черты жёсткости, напористости от зрелой Аркадиной, а в Маше, безнадёжно влюблённой в Костю, можно увидеть и оттенки характера отчаянно полюбившей Дорна Полины Андреевны. В Аркадиной Кристины Бабушкиной можно заметить и черты Раневской, а порой и Глаголевой. Она не бесчувственная и высокомерная мать, а глава семейства, чрезмерно пекущаяся о сыне и своём возлюбленном – Тригорине. Воспитывая Костю, она стремится вырастить улучшенную версию себя. Её любовь к Тригорину – собственническая. Чувство её страшно.
Есть и очевидный отрицательный персонаж. Это Шамраев (Вано Миранян). Его появление, а также уход со сцены знаменуется скрипучим смехом, зловеще раскатывающимся эхом по всему залу. Этот смех по природе своей амбивалентен: он энергетически давит, вампирически умерщвляет персонажей и в то же время продлевает жизнь самому Шамраеву.
Актёры разрушают четвёртую стену не с целью того, чтобы придать спектаклю большую ирреальность. Они стремятся усилить внимание зрителя к их проблемам и отчаянно ищут поддержки. Они живут, а не играют, – от этого и складывается ощущение, что Костя, рассказывая про свою мать, которая кружится в кругах богемы, ждёт ответной реакции у зрителя. Нина, подходя ближе к краю сцены и вспоминая про её былые мечты о сцене, словно спрашивает: «Разве это я хотела увидеть?», а Аркадина спускается в зрительный зал и, издавая звуки плача, утыкается в плечо зрителю.
Хабенский доказывает утверждение Станиславского, что прелесть чеховских пьес в том, что не передаётся словами, а скрыто под ними или во взглядах актёров. Из тишины в них рождается больше вариаций, чем от высказанного.
Чехова необходимо играть не столько через слова, сколько через бессловесное, в лоб невыраженное. Значение поступка героя режиссёр ювелирно переводит на почти физически ощутимый, символический язык. Ирина Николаевна, обсуждая с сыном свой роман с Тригориным и перевязывая ему рану на лбу, закрывает глаза на проблему Кости в буквальном смысле.
Постановка натуралистична. Так, Нина, когда читает «декадентский» монолог, корчится, словно в припадке, почти через каждые два предложения мучительно выдавливает из себя реплики, сочинённые Треплевым, претендующим на поиск «новых» форм в искусстве. В этом эпизоде видится и мягкая режиссёрская насмешка над сегодняшними новаторами в сфере искусства, стремящимися заявить о себе путём высасывания смысла из пальца, поиска метафорического смысла в каждой песчинке, и безобидный тонкий намёк на юношеский максимализм, в котором в молодости пребывал каждый. Режиссёр буквально на протяжении всего спектакля вторит нам: все мы были или есть Нины Заречные или Кости Треплевы. Чистота чувств улетучивается. Нина и Тригорин занимаются сексом за шкафом (в котором стоит роман Тургенева, авторитета для Тригорина в писательском ремесле), пока за этим наблюдает с моста Аркадина. Под мостом тем же заняты и Костя с Машей (Полина Романова).
Второй акт ещё сильнее пробирает суровой действительностью. На такой же инвалидной коляске сидит, согнувшись, Сорин (Анатолий Кот). Голова его покрыта плотной тканью – только бы не видеть происходящего тихого ужаса. Жизнь больше всех потрепала Костю Треплева. Он теперь не тот юноша с горящими глазами и не успешный писатель, которому были нужны не «три аршина земли», а весь земной шар. Он отшельник с бородой чуть ли не до пояса, почти леший из пушкинской сказки, вылитый старичок-боровичок без шляпки из славянской мифологии. Когда Дорн (Игорь Верник) спрашивает его, что стало с Ниной, он, рассказывая о ней, ест внутренности чайки. С большим аппетитом, причмокивая, подскабливая тонкими пальцами остатки мяса, облизывая пальцы и попивая из туши птицы кровь. После такой трапезы он убегает в сторону левой кулисы, отворачивается от зала и корчится всем телом от рвотных позывов. Кровожадная, откровенная по деталям сцена – отображение регулярно накатывающего, терзающего и мучительного состояния отвращения Треплева к собственной жизни, сравнимой с комком в горле, регулярно подступающей тошнотой. И тут спустя столько лет на пороге появляется Нина, держа в руке кожаный чемодан. Она всё с такими же вьющимися, но туго стянутыми в хвост волосами, а вместо воздушного платья теперь на ней – белый костюм с чёрным шарфом в стиле Аркадиной. Пока Костя, сидя к ней спиной, признаётся ей в любви, она раздевается. Костя поворачивается и стремительно отворачивается от неё – в чёрных чулках с подтяжками и ярком кружевном нижнем белье. Ей уже стыдиться нечего. Не за что биться, нечем делиться.
Музыкальное оформление спектакля сделал лидер группы «АукцЫон» Леонид Фёдоров. Похоронное печальное настроение переплетается с трогательной тихой надеждой и щемящей нежностью. Когда Дорн начинает напевать мотив из «Души», остальные подхватывают. И это, пожалуй, одна из тех редких сцен, где чувствуется единение героев. Когда же все суетятся вокруг раненого Кости, слова «Пусть тебя оставит грусть на краю» становятся обращением к одному человеку. А Нина летает по земле в поисках счастья такой же «птицей-лебедем белой». Мягкий скрежет, завораживающий шёпот, лязг и словесная игра – музыка Фёдорова трогает почти физически.
Чувство отчаяния нарастает с новой силой после самоубийства Треплева. В одиночестве остаётся на сцене Сорин и говорит словами Фирса из «Вишнёвого сада». Всё порастёт травой, и снова станет молодо-зелено, но весны, той молодости ни у кого уже не случится. Над телом Треплева вырастет груда веток для разжигания костра. Дорн поднесёт огонёк к веткам, заструится дым. Сжечь всё, забыться, исчезнуть – вот их последнее желание. А может быть, в последний раз согреться.