Всё двадцатилетие наших последних по времени революционных преобразований сопровождает спор о постмодерне. Вначале, конечно, спорили продвинутые доценты филологических кафедр. Но совсем скоро реалии постмодерна вылились на улицы, его герои заняли почётные кресла в президиуме, его певцы – места классиков, и разговоры о нём стали занятием вполне демократичным. Но пока мы обвыкались жить в реалиях постмодерна (зачастую даже не подозревая об этом), самые продвинутые объявили о его смерти. Ибо нашлась-таки похороненная постмодерном истина! И обнаружилась она вовсе не в вялотекущем либеральном «конце истории», а в бодром неоконсервативном «столкновении цивилизаций». Но и в этом не нахожу ничего нового, пожимает плечами премудрый Соломон. Конец мировой истории объявлял ещё Вл. Соловьёв (предупреждая, правда, что её эпилог, как в драмах Ибсена, может затянуться на пять актов). И потом, последние годы прошли, как мы помним, в яростных спорах о модернизме. Однако модерн по многим признакам жив и поныне, а многие исследователи не без оснований сам пресловутый постмодерн называют лишь фазой его развития. Таково уж свойство человека – существа всеохватного и пограничного – всегда и везде следовать своим представлениям, избирая приятное себе и игнорируя обратное. Мир таков, как мы его себе представляем, – тот, кто это заметил, высказал весьма постмодернистскую истину.
В сущности, спор о постмодерне есть спор об основаниях бытия. Ведь чтобы мир был укоренён достаточно надёжно, у него должны быть какие-то общие основания, не правда ли? А вот и нет! – радостно возражают постмодернисты. В том и штука, что главным свойством постмодерна (и единственным его основанием) является совершенная безосновность. Постмодернисты не шутят (как не шутил тот, кто обнаружил столетие назад смерть христианского Бога) – они пророчествуют, и от их пророчеств так просто не отмахнуться. Ибо безосновность, как первозданный хаос и древний ужас (terror anticva), уже подбирается к ножкам дивана, на котором зевает над свежей газетой (главное изобретение модерна) рациональный разум. Ведь даже самые передовые (те, кто говорит о смерти постмодерна) говорят, в сущности, лишь о возвращении того, что уже было когда-то. Маятник качнулся, открывшаяся на миг бездна затянулась свежей зелёной ряской, конец истории отодвинулся, и миг номер 9.11 обозначил заход на новый виток истории, в котором даже самым передовым трудно увидеть что-то принципиально новое.
Постмодерн мёртв, а мы ещё нет
Постмодерн лишил нас будущего. Превратил прошлое в антикварную лавку древностей, причудливых побрякушек, каверзных штуковин и пустяковин (при этом весьма взрывоопасных). Наше настоящее ощерилось во все стороны векторами бесчисленных возможностей, но последние тени их смысла испарились под слепящим солнцем безответной очевидности. И всеми миллиардами раскосых глаз Поднебесной, наблюдая нашу агонию, стучится в наши двери (хоть имя дико) Панмонголизм! И задремавшая было история вновь готова очнуться и рассказать нам свою новую краткую повесть о… О том, что мир лишь таков, каким мы его себе представляем, не правда ли? А самые передовые тем временем, выдернув из её колеса (колеса нашей с вами истории) последнюю ось, уже несутся, закусив хвост, в ещё невиданное нами Великое Может Быть, оставляя нас в неказистом «сегодня» искать хоть какое-то основание, дабы подогреть на нём чайник надежды на более-менее сносное наше «завтра».
Нет, 9.11 не вернул нас в модерн, он просто дал передышку. Мир заглянул в свою очередную бездну, ужаснулся и отпрянул. И заговорил о чём-то… О чём-то не таком страшном – о столкновении цивилизаций, например. Но надо знать человека! Раз заглянув в бездну, он уже не отвернётся совсем. Он обязательно вернётся, чтобы заглянуть в неё снова. А заглянув снова, будет смотреть в неё до тех пор, пока та не начнёт смотреться в него. Так было всегда и так будет снова. И значит, самое время искать миру новые основания. Что так непросто, когда единственное известное тебе основание – Революция. А принять за основание Революцию – это всё равно, что пытаться обустроить жизнь в эпицентре атомного взрыва. С другой стороны, чем же мы ещё занимались последние 90 лет? И при этом гораздо усерднее наших европейских учителей.
Великая французская лишь одним глазком заглянула в якобизм, лишь носочком ступила и, утерев холодный пот, уже через три года ввела культ Высшего Существа, вернула на место календарь и, раздав по шесть соток землицы (равенство, братство) каждому полноправному гражданину, начала обживать новые добрые буржуазные традиции. Наша Октябрьская, снося старый мир под корень, затевала грандиозный эксперимент по переоценке всех ценностей и перестройке целого мира на целое столетие… «Бэби-бумеров» 1960-х хватило на одно ослепительное лет о любви на «солнечном острове» Сан-Франциско, и через пару лет, испустив вопль отчаяния на парижских баррикадах, они вернулись в свои университеты, став со временем добропорядочными писателями, менеджерами, банкирами. Наши 90-е сносили модернистский проект СССР с такой творческой страстью к разрушению, чтобы о возвращении нельзя было и помыслить…
Датой конца века модерна обычно называют 15 июля 1972 года – день, когда был снесён жилищный комплекс Pruitt-Igoe в Сент-Луисе – вершина модернистской архитектуры, «проект настолько безликий и угнетающий, что в нём просто нельзя было жить». Передовой композитор Филипп Гласс, прославившийся тем, что первым положил на музыку атомный взрыв, запечатлел тотальное уничтожение кварталов Pruitt-Igoe в образцово-постмодернистском культовом фильме Koyaanisqatsi1. Но право же, что такое эта образцово-постмодернистская акция по сравнению со сносом «жилищного комплекса им. СССР», заслонявшего нам яркое солнце и сладкий воздух свободы?! И, несмотря на всё уважение к передовому композитору Карлхайнцу Штокхаузену, назвавшему разрушение нью-йоркских башен 11 сентября лучшим художественным перформансом эпохи, всё же грандиознее «русских сезонов» новейшая история не знала.
Подлинным главным героем очередной фазы нашей нескончаемой Революции стал не атлантический демон-либерал и не евразийские ангелы анархо-фашизма, а само сдвинутое с привычных модернистских рельсов сознание – сознание Дивного Нового мира. Как пишет один из современных западных исследователей постмодерна, вспоминая снос комплекса Pruitt-Igoe: «Вместо того чтобы воздвигать нечто новое на руинах старого мира, постмодернизм предпочитает взрывать. Попытка помочь бедным, поселив их в храм модернизма, окончилась крахом. Но хотя взрыв модернизма и был вполне уместен, большинство постмодернистов не спешат предложить какую-либо жизнеспособную альтернативу. Беднякам из комплекса Pruitt-Igoe уже не придётся жить в сером, безликом сооружении. Согласно постмодернистскому пониманию мира, им предстоит жить на улице», – вряд ли о нашем революционном карнавале 90-х можно было бы высказаться более исчерпывающе.
Улиссы на распутье
Если модерн есть абсолютное утверждение идеологии (а культ личности – его воплощение и апофеоз), то постмодерн есть отказ от всякой идеологии. Постмодерн, вернее сказать, примет любую идеологию, но сочтёт её делом сугубо личным. И пусть твоя личная вера помогает тебе на твоём собственном жизненном пути. Ибо «каждого писателя нужно судить по тем законам, которые он сам себе устанавливает», как говаривал великий постмодернист А. Пушкин. И если бородатому православному патриоту окажется легче преодолеть пустыню жизни с ликом царя-гуманиста на хоругви, а старому большевику Савельичу – со всё теми же нарезными профилями на красном фоне, то и в руки им оный. Пусть Вася Штырь из 2-го подъезда носит красно-белые цвета клуба «Спартак», компьютерный гений Боб – значок «легалайз канабис» на майке с Че Геварой, а нимфетка Лола лелеет портрет Димы Билана, постмодерн проглотит нас всех, полюбив такими, как мы есть. Он не желает более связывать нас ничем (кроме адреса дома, в котором все мы ещё по соседству существуем). Конечно, останется проблема общения. Ведь заговори компьютерный гений Боб, старый большевик Савельич и нимфетка Лола, вряд ли они даже поймут друг друга. Но вечноиграющий, перемигивающийся тысячью отражений постмодерн найдёт выход, научив нас находить общий язык если не на уровне слов и смыслов, то на уровне энергий.
Энергия (главное слово рок-революции!) станет языком постмодернистского мира. Квантовая теория детерминированного хаоса – его математической основой. Экзистенциализм (постструктурализм?) – его философией. Возведённые модерном и индустриальной революцией мегаполисы – той «второй природой», в технологических джунглях которой угнездятся его причудливые обитатели. Настоящим же домом, жилищем постмодерна станут глубины нашего подсознания, ибо рационализму века просвещения он предпочтёт эскапизм и психоделию.
Ну а цель? Ну, скажем, просто выжить, взяв от жизни всё. Или – постаравшись сохранить достоинство. Или – исполнив, как герой «Энеиды», волю богов и вложив свой камень в основание нового Рима. Все мы здесь – разновеликие твари в одном Океане Великого Космоса, все мы – Улиссы в поисках каждый своей Итаки…
Да, всё то, куда ведёт нас постмодерн, есть, безусловно, крайний индивидуализм. Но (как всякая крайность) способный в любой момент обернуться своей противоположностью.
Начало конца, которым оканчивается начало
Конец смотрит в своё начало. Мир «конца истории», переживая апофеоз всесмешения, глобализма и потери всяческих ориентиров (сэр Арнольд Тойнби, впервые в 1946 году употребивший термин постмодернизм, имел в виду, кажется, именно это?), – в начало истории. Да и Сам Всевышний предупреждает: «Ещё раз поколеблю не только землю, но и небо» (Евр., 12:26). Зачем? – вот, вероятно, главный вопрос. И как раз на него ответить не так уж и трудно. Поколеблю, чтобы пребыло непоколебимое. Чтобы лишённый всех внешних опор и привычных догм, человек нашёл своё собственное слово. Или – не нашёл. Слово кризис в греческом оригинале неслучайно помимо прочих имеет значение суд. И сам скептический и ироничный постмодерн, шут и жрец Нового мира, проверяющий на прочность все земные и небесные истины – не есть ли этот суд? Судия строгий и нелицеприятный. Ибо – можно быть уверенным – ни одна из уважаемых догм, ни одна звезда незыблемых истин прошлого не удержится на сотрясаемом им небосклоне, не пройдя этой проверки на вшивость.
И наш погружающийся в очередной хаос мир снова в поисках своего Ковчега. Нас, русских, это, скорее, должно вдохновлять. Ведь мы всегда ощущали себя созданными для решения именно последних, эсхатологических вопросов. И, может быть, стать в каком-то смысле, в какой-то мере, в каком-то из планов бытия «Ковчегом спасения» для целого мира и есть наша метафизическая судьба? Венедикт Ерофеев, Андрей Тарковский, Иосиф Бродский, Егор Летов – вот имена, открывающие русский космос постмодерна, его метафизические пространства, где всё так «весело и страшно» пульсирует у самых границ Откровения. И наши вечные рулевые – Достоевский, Пушкин, Рублёв, Сергий и Серафим – всё ещё на посту. Наконец, кто ещё, кроме нас, имеет тот бесценный экзистенциальный опыт выхода из самых умопомрачительных бездн, в которые остальной мир только-только начинает заглядывать? Но уж если и не спасти мир (что, как заметил классик, уже вряд ли удастся), то вскипятить чайник на очередном крутом вираже, пережидая новые тёмные времена и эпохи, огонька у нас, будем надеяться, хватит.
1 Koyaanisqatsi – документальный фильм Годфри Реджио на музыку Филиппа Гласса (1983 г., США).
На языке индейцев племени хоппи Koyaanisqatsi – значит безумная, беспорядочная жизнь, жизнь на грани распада, жизнь вне баланса, жизнь, потерявшая равновесие и требующая изменений во имя продолжения жизни...