– Вы – всемирно известный учёный, выдающийся историк и филолог, основатель целой научной школы, автор многотомных трудов о жизни и творчестве Достоевского... А тут вдруг стихи… Далеко не все нынешние читатели «ЛГ» знают вас в этом качестве. Это вообще-то редкость, когда поэт, так глубоко уйдя в историческую прозу, не расстаётся с лирой…
– Не буду скрывать, что мой дебют напрямую связан с «ЛГ». Ровно полвека назад («ЛГ», 1962, № 87) в вашей (тогда ещё четырёхполосной) газете появились мои стихи с добрым напутствием П.Г. Антокольского. Поэзия тогда пребывала в фокусе общественного внимания, и после таких авансов был шанс проснуться знаменитым. До «многотомных» трудов было ещё далеко, я, правда, широко печатался в периодике – от «Октября» до «Нового мира» (что в тогдашнем поляризованном литературном контексте было крайне необычно), издал несколько поэтических книжек, которые, не могу сказать, чтобы не были замечены. Но, знаете, как сказала Ахматова, когда, кажется, С. Городецкий подарил ей свою семнадцатую книгу: «Дорого бы я дала, если кто вспомнит, как называлась шестнадцатая…» (цитирую по памяти). Жизнь повернулась так, что «с лирой» всё-таки пришлось расстаться, причём на довольно долгое время. В какой-то момент меня потянуло в архивы, истинность документа показалась куда убедительнее собственных лирических предположений. Захотелось толковать об истории напрямую, держа в руках «аргументы и факты». Но это совершенно иной тип миропостижения и мирочувствования. Уже приходилось говорить, что для поэта неписание стихов – это наказание божие, посылаемое для вразумления и раскаяния. Поэзия не терпит измен – даже с Достоевским. Ибо она – самый глубокий и одновременно самый болезненный способ самопознания, не признающий духовных альтернатив. Но если ты чувствуешь, что можешь «осуществить себя» каким-то иным путём (хотя, возможно, это лишь повод уйти от боли), не надо противиться подобному «фаустовскому» искушению. Впрочем, Вл. Соловьёв продолжал писать стихи, профессионально занимаясь философией. С другой стороны – Карамзин (надеюсь, вы не заподозрите меня в безумных аналогиях!) на вершине литературной славы порывает с изящной словесностью и с головой уходит в «Историю государства Российского». Между тем этот текст довольно высокого художественного порядка. «История принадлежит царю», – утверждает Карамзин. «История принадлежит поэту», – мягко «поправляет» его Пушкин. Может ли примирить их формула «Поэт… ты царь…»?
– Но не потому ли ваши документальные повествования воспринимаются как художественные тексты, что они написаны поэтом? И в этой связи можно ли говорить о том, что поэтический опыт как-то повлиял на ваши исследования – не только на уже ставшие классическими книги о Достоевском, но и на работы о Л. Толстом, М. Булгакове, О. Мандельштаме, Н. Заболоцком и других?
– Без этого, видимо, не обошлось – прежде всего потому, что человек един, он целостное существо. Поэзия, как сказано, «езда в незнаемое», а в своих историко-биографических штудиях я всегда старался брать сюжеты практически не известные, «непрочитанные», таящие в себе некую загадку. Не уставал изумляться постигаемым в ходе работы «странным сближениям» – например, в жизни того же Достоевского, которого судьба «вдруг» сводит с его будущей женой в часы, когда совсем неподалёку совершается казнь, как две капли воды похожая на ту, через которую он прошёл в 1849 году на Семёновском плацу. Или когда в свой смертный час он оказывается ближайшим соседом террориста-подпольщика, и оба они становятся действующими лицами общей исторической драмы. В исследовательском поле счастливо найденная «рифма» служит таким же подтверждением подлинности (в том числе подлинности научного переживания), как и в стихе. Кроме того, поэтический опыт дисциплинирует прозу, как ни странно, уберегая её от так называемых поэтизмов, требуя предельной точности. Метафора – кратчайшее расстояние между смыслами. Недаром И. Бродский говорил, что поэзия – наша видовая цель. То есть, очевидно, имея в виду, что в конце концов всё человечество будет обладать неким поэтическим зрением. Гипотеза, конечно, утешительная…
– Вы начинали очень необычно и ярко. Никогда не приходили мысли, что надо было работать исключительно на имя Волгина-поэта?
– «Работать на имя» – дело хлопотное и не вполне бескорыстное. Имя складывается само собой из всего, что ты сделал. Разумеется, на том свете с поэта спросится за нерождённые строки – как за нерождённых детей. Однако не мы выбираем музы, а музы выбирают нас. Мандельштам говорил о важности соединения поэтической деятельности с другой профессиональной – математической, философской, инженерной, военной: «Поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший её поэзии».
– На этой полосе публикуются ваши новые стихи – преимущественно 2011 года. Ощущаете ли вы какую-либо разницу между «старым» и «новым» Волгиным? И как мыслите свою дальнейшую писательскую и научную судьбу?
– Ну тут не мне судить. Во всяком случае, «кровное родство» с ранними стихами для меня очевидно. Другое дело, что опыт души, изведавшей некоторые мытарства, не проходит бесследно. В том числе применительно к свободе жеста и языка. Я не знаю, что будет завтра, – смешно в моём возрасте бить в литавры, встречая грядущий день. Благо, что он настанет…
Беседовала
* * *
Времени всё истончается нить,
как ты ни нукай.
Надо бы что-нибудь сочинить
перед разлукой.
Может быть, в прозе
излить свою желчь –
в чёрта ли, в Бога ль –
и, написавши, немедленно сжечь,
плача, как Гоголь.
И расточится мой дивный талант
в замяти росской,
и не почтит меня жлоб-аспирант
вежливой сноской.
И умиленье мой тихий отвал
вызовет в детях,
ибо не слишком я их доставал,
канувший в нетях,
где неизбывных грехов моих рать
мама лишь видит…
Как бы мне к жизни своей подобрать
сносный эпитет?
Может, и вправду забацать стишок
с рифмой-подлюгой,
может быть, выпить на посошок
с давней подругой?
Глядь, на исходе осеннего дня
в Первопрестольной
други-поэты помянут меня
с грустью пристойной.
И завиляет обрубком хвоста
пёс мой подлиза.
И, похмелившись, отверзнет уста
бедная Лиза.
Февраль, 2011
* * *
Не хочу я больше быть учёным –
это званье мне не по плечу.
Ни о чём бесплотно-отвлечённом
толковать ни с кем я не хочу.
Что за радость рваться в эмпиреи
и в другие горние края,
если наши праотцы – евреи
написали Книгу Бытия.
Если можно славить без зазренья
днём и ночью Божью благодать,
ибо зренье выше умозренья –
чтобы век мне воли не видать!
Водку ли ты пьёшь или какаво,
но, покуда веки не смежил,
надо жить не мудрствуя лукаво –
гадом буду (чтобы я так жил!)
Был я умный, врал напропалую,
но моё устало ДНК.
Дай тебя я лучше поцелую
на исходе летнего денька.
В мире пусто, страшно, ледниково,
но, как он не стоящего благ,
ты не отвергай меня такого –
кто никто и звать кого никак.
Даже если в приступе маразма
за того, кем славен Роттердам –
за светильник разума – Эразма
я и гроша медного не дам.
Май, 2011
* * *
Я – мыслящий тростник.
Я бурями колеблем.
Я сам себе двойник,
зелёным ставший стеблем.
Я мыслю, как Сократ, –
без края, без границы,
и надо мной парят
немыслимые птицы.
И смотрят на восток
невиданные маки.
Но ум мой одинок,
как Дева в зодиаке.
Не мучь меня, отзынь,
всяк помысел греховный:
растительная жизнь
духовнее духовной!
Лети, мой автозак,
с Ленгор на Моховую.
Я мыслю кое-как
и так же существую.
Я – мыслящий тростник,
не лик на биеннале.
Смешон мой жалкий ник
в полуживом журнале.
Ах, если б наобум –
к везунчикам, везуньям,
пока мой слабый ум
не помрачён безумьем.
Пока средь камыша,
в ком проку никакого,
дрожит моя душа,
нежна и тростникова.
…За лесополосой –
ни церкви, ни мечети.
Там смерть стоит с косой,
похожей на мачете.
Стыдлива до поры,
от похоти косая,
враждебные миры
собой соприкасая.
Не затевай сыр-бор
в надежде объясниться:
тебя не зрит в упор
неистовая жница.
Но, прущая с рожна,
бесстыжая как выстрел,
она не столь страшна,
раз ты её помыслил.
Коль в утреннюю тишь,
не поменяв пластинку,
ты вновь и вновь дудишь,
как лох, в свою тростинку.
И плещется волна,
зелёная от ила.
И мысль разрешена,
и всё не так уж хило,
коль Бог толпу светил,
привеченных богами,
вращаться попустил
над нами, тростниками.
Май, 2011
* * *
Что-то физики в почёте,
Что-то лирики в загоне…
Б. Слуцкий
Что-то физики в загоне,
метафизики в почёте.
Нынче Омы и Маркони –
в каждом гноме-звездочёте.
Нам астральные кликуши
поважней, чем Нильсы Боры,
что не могут наши души
разглядеть в свои приборы.
Наши эльфы-практиканты
посильней, чем «Фауст» Гёте,
и они, пожалуй, Данте
не уступят ни иоты.
Брак, развод и курс валюты
нам предскажут ворожеи,
а не эти институты,
что сидят у нас на шее.
И пускай друг другу факсы
посылают Максы Планки,
нам бы знать, как наши баксы
помещать в какие банки.
И оставь свою повадку
факты брать из Интернета,
ибо знает правду-матку
только тень отца Гамлета.
Значит, на интеллигентов
зря жалели мы патронов,
ибо нету дивидендов
с ихних синхрофазотронов.
Слушать нам какого хрена
этих жалких сибаритов.
Отдадим себя смиренно
в руки магов и спиритов.
И хоть всюду безнадёжье,
из Урюпинска и Пензы
нас по блату в Царство Божье
перекинут экстрасенсы.
Май, 2011
* * *
Что там гремело за станцией Лось
ночью сегодня?
Видимо, снова не задалось
лето Господне.
Видимо, сроки подходят уже
крайние вроде.
Что, человек, у тебя на душе,
то и в природе.
…Там, за рекою, дымят лопухи,
меркнут Стожары.
Скоро столицу за наши грехи
выжгут пожары.
С кем обручён этот огненный век,
кто сей избранник –
то ли Нерон, то ли вещий Олег,
то ли торфяник.
Что же нам делать спасения для,
порознь и свально,
если горит под ногами земля,
то есть – буквально.
Если не выручит даже и газ
из преисподней,
ибо опять отступилось от нас
лето Господне.
1 июля 2011
* * *
Восходит красная луна
над чудью, нелюдью и мерью.
Прощай, великая страна,
ушедшая, не хлопнув дверью.
Мы вновь свободою горим
В предвестье радостных событий.
Прощай, немытый Третий Рим –
уже четвёртому не быти.
Гуд-бай, отвязная мечта!
Но, как историю ни меряй,
нет горше участи, чем та –
жить на развалинах империй.
Восходит красная луна
над укороченною сушей.
Прощай, нелепая страна, –
мы жертвы собственных бездуший.
Прости нам этот сон и бред,
что мы, лишённые прописки,
не поглядели даже вслед:
ты уходила по-английски.
Твой путь и светел, и кровав.
И, словно древние этруски,
мы канем в вечности – без прав
хотя б отпеть тебя по-русски.
Сентябрь, 2011
* * *
Хотел родить стихотворенье.
Но – не везло.
Так что же: к чёрту вдохновенье –
правь ремесло.
К чему волшебная отмычка –
всё это ложь.
В наличье – жопа и привычка:
их не пропьёшь.
В наличье – сумма технологий –
фреза, слеза.
Глядишь, и троечник убогий
покрыл туза.
Рыдают в голос аониды
и толпы масс.
А эстетические гниды
нам не указ.
А ты, взыскательный художник,
не из хазар?
Разбей свой долбаный треножник,
фильтруй базар.
Рифмуй без тени сожаленья
добро и зло.
Нам написать стихотворенье
не западло.
14 июля 2011
* * *
Вот над ветлой у пруда
встала ночная звезда.
И все каналы тиви
изнемогли от любви.
Что же опять ты не спишь,
сонную двигая мышь,
вместо того чтобы в дым
с гостем упиться ночным?
Знаю я, как тебе влом
лоб наклонять над столом
и разбирать, как в ЧК,
птичьи мои почерка,
брать у издательских дур
груды моих партитур
или печатать мой бред
целую ночь напролет.
Падают слёзы весь век
с этих натруженных век.
Этих измученных глаз
свет до сих пор не угас.
Словно какой-нибудь граф,
я б сочинил эпиграф,
но не годится латынь,
чтоб растопить эту стынь.
Светит компьютер в ночи,
будто бы пламень свечи, –
видно, зовёт, кровосос,
в мир упоительных грёз.
В голубоватый экран
бьётся людской океан.
Но, как спасательный круг,
сжато кольцо твоих рук.
Есть ли любовь или нет –
нам не подскажет рассвет.
Но небольшая беда –
это не знать никогда.
Птички запели в саду,
рыбки проснулись в пруду.
Вот мы уже не одни.
Спи, моя радость, усни.
Август, 2011
ИЗВИНЕНИЕ ПЕРЕД НАСЕКОМЫМ
Однажды, сидя у компа
и сочиняя невозбранно,
во гневе я убил клопа,
приползшего на свет экрана.
Точнее, это был не клоп,
а жук, огромный насекомый,
хотя и страшный, как циклоп,
но тягой к знаниям влекомый.
Зачем сгубил я существо,
не лишнее в природе зыбкой,
надменно посчитав его
зоологической ошибкой?
Зачем не дрогнула рука,
поняв, что это не игрушки
и что от бедного жука
недолог путь и до старушки.
О нет, я далеко не йог
и не эколог из Небраски,
не гуманист, но, видит Бог,
я не желал такой развязки.
Напрасно посягнул я на
того, чьи крылышки повисли,
кто мог бы оценить сполна
полёт моей высокой мысли.
И если даже жизнь – борьба,
во исполнение задачи
не надо убивать клопа,
жука безвинного – тем паче.
Чтоб не вводить себя во грех
и жить на совести без пятен,
мочить не надо даже тех,
кто нам, положим, неприятен.
Насельник скромный ЖКХ
и верный член электората,
прошу прощенья у жука:
да обойдёт меня расплата!
Да не поставит мир жуков
вдруг точку на моей карьере,
и не вползёт ко мне в альков,
и не присудит к высшей мере.
Август, 2011
* * *
Пермь – быв. г. Молотов, ныне Пермь (из энциклопедии).
Я родился в городе Перми.
Я Перми не помню, чёрт возьми.
Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока ещё мне снится,
от небытия не отлучась.
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.
Враг стоит от Волги
до Ла-Манша,
и отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
военкора с корочкой «Гудка»?
И, эвакуацией заброшен
на брюхатый танками Урал,
я на свет являюсь недоношен –
немцам на смех,
чёрт бы их побрал!
Я на свет являюсь – безымянный,
осенённый смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой –
в городе, где всё мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома,
как противотанковый коктейль.
И у края жизни непочатой
выживаю с прочими детьми
я – москвич, под бомбами
зачатый
и рождённый в городе Перми,
где блаженно сплю, один из судей
той страны, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.
Октябрь, 2011
* * *
К ночи, когда понесут трепачи
умные вздоры,
превозмогая усталость, включи
ящик Пандоры.
Не донесётся с полуденных стран
песня Хафиза,
но без усилий проломит экран
грудью Анфиса.
И во дворе, где с утра поддавал,
меряя граммы,
четырёхлетнюю тащит в подвал
зритель программы.
Будет сулить нам блага имярек,
ржачку – каналы.
Се – двадцать первый
продвинутый век
входит в анналы.
Здесь под фанеру вопит педераст,
млея от страсти,
и, на иное ничто не горазд,
ластится к власти.
И, не боясь угодить на скамью,
сердцем не жёсток,
не торопясь вырезает семью
трудный подросток.
Нам растолкуют, что твой Пуаро,
просто и прытко,
как проносила, спускаясь в метро,
бомбу шахидка.
И генерал, что страну известил
об инциденте,
не утаит, сколько весил тротил
в эквиваленте.
…Милая, выруби этот дурдом.
Дуй за заначкой.
Или ещё перечти перед сном
«Даму с собачкой».
Сентябрь, 2011
* * *
Как обычно, с шести до семи
по бульвару, что льнёт к переулку,
человек, не заведший семьи,
не спеша совершает прогулку.
Он по моде пострижен, побрит
и спасаем кашне от микробов.
Но пальто дорогое сборит
и, сдаётся, не чищена обувь.
О свобода от тягостных уз,
от житейской рутины и прозы!
О счастливец, не дующий в ус,
обожающий метаморфозы!
Он проходит наш бедный сыр-бор
без малейшей обиды и злости,
не имея в сей жизни опор
никаких,
кроме собственной трости.
Дни туманней, и даль золотей.
И, усевшись под вянущей ивой,
на играющих шумно детей
он взирает с тоскою брезгливой.
Мир прекрасен, не ясен итог.
И «жигуль» никому не завещан.
И глядит он, жалея чуток
всех его не приветивших женщин.
И, поднявшись легко со скамьи
(благо небо немного поблекло),
человек, не заведший семьи,
не спеша направляется в пекло.
Ноябрь, 2011
* * *
Отец уже три года не вставал.
Родня, как это водится, слиняла.
И мать, влачась, как на лесоповал,
ему с усильем памперсы меняла.
Им было девяносто. Три войны.
Бог миловал отсиживать на нарах.
Путёвка в Крым. Агония страны.
Бред перестройки.
Дача в Катуарах.
И мать пряла так долго эту нить
лишь для того,
чтоб не сказаться стервой, –
чтобы самой отца похоронить.
Но вышло так – её призвали первой.
И, уходя в тот несказанный край,
где нет ни льгот, ни времени,
ни правил,
она шепнула: «Лёня, догоняй!» –
и ждать себя отец мой
не заставил.
Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром –
лишь Сколковым назвали
Востряково.
Январь, 2012
* * *
А дни впереди всё короче,
а тень позади всё длинней.
И нет ни желанья, ни мочи
разглядывать, что там за ней.
Ты думал, что ты астероид,
как свет воссиявший в ночи.
Но жизнь тебя быстро уроет,
стучи на неё – не стучи.
И совесть тебя до могилы
преследовать будет, как тать.
Но нет ни охоты, ни силы
печальные строки смывать.
Но нет ни ума, ни уменья,
спасая посмертную честь,
казаться в глазах поколенья
и лучше, и чище, чем есть.
Что было – проносится мимо
и тает в дали голубой.
И прошлое непоправимо,
о Господи, даже Тобой.
Я плод Твоего попущенья,
ввергаемый в этот бедлам.
Но Мне, – Ты сказал так, –
отмщенье,
и Аз – будь спокоен – воздам.
Август, 2011