Спектакль «Братья Карамазовы» Григория Козлова в Театре «Мастерская» – один из главных спектаклей не только Санкт-Петербурга, но и всей театральной России. Это понимаешь с первых сцен, с первых слов артистов. Разумеется, прежде чем попасть на него, я не раз и не два слышал об этом шедевре. Почти шесть часов Достоевского, без малейшей «трактовки», чистый экстракт романа, перенесённый на театральную сцену. Инсценировать Достоевского – задача сложная. Козлов словно вытягивает каждую сюжетную линию из текста, растягивает её до тугой тетивы и показывает зрителю со всех сторон так, что градус сопереживания достигает предельного.
Это спектакль, где режиссёрские идеи воплощают актёры во всём богатстве их темпераментов и талантов, актёры – не пешки, не часть сценографии, которая, кстати, в спектакле простая, но предельно выразительная, они носители великих смыслов, они создают огромный пазл, мощь и красоту которого осознаёшь во времени, уже после просмотра, когда целительные пять с половиной часов пролетели. С первой сцены спектакль берёт разбег, разбег, так необходимый для длинной театральной дистанции. Уже со сцены в келье мы видим резко очерченные характеры. Достоевский создавал своих героев настолько живыми, настолько избегал типизации, что на сцене можно подсвечивать разные их черты, как и в живых людях. Ведь в жизни человек существует, как правило, в глазах других, и существует разным. Козлов применяет к героям Достоевского свою оптику, индивидуальную, не всегда привычную. Так, Карамазов-старший в ярком исполнении Георгия Воронина предстает не злодеем, а фигурой трагической. Его любовь к Грушеньке – именно любовь, а не потакание похоти, и Воронин играет это убедительно. Любовь как оправдание. При этом в рассуждениях он предстаёт не фигляром – человеком неглупым, ищущим, за фиглярством прячущим свою подлинную суть. При этом любовь его к Алёше тоже искренняя. Здесь необходимо упомянуть об одной идее, которую я увидел в этой постановке: три брата и четвёртый брат, Смердяков, – это части самого Фёдора Павловича. И он к этим своим частям относится по-разному. Ненавидит себя в Дмитрии, любит в Алёше, боится в Иване, презирает в Смердякове. Именно презрение в итоге убивает его. Карамазов-старший, по Козлову, – это сама Россия во всей её многоликости и в постоянном внутреннем выборе между добром, злом и чем-то ещё.
Алёша (Иван Григорьев) не так наивен, как принято считать. Он не столько пытается найти равновесие в семье, сколько ищет себя, и вся его история объёмна, от подлинного сопереживания Дмитрию до гротеска в отношениях с Лиз. В нём нет акцента на мучительность и страдание, но зато в нём есть проекция его будущей судьбы. Постановщик вместе со зрителями рассуждает, каким он будет, каковы варианты его будущего. Козлов размыкает границы текста Достоевского. Возникает даже идея, что Алёша будет с Грушенькой, – это один путь, или же его полудетский бунт с пожиранием колбасы и питьём водки перерастёт в бунт всамделишный – и это другой путь.
Ивана мы видим не циником, а мечтателем. Это самый русский образ, образ богоборчества, идущий скорее не от зла, а от движения, от желания не быть рабом. Ивана мы застаём на отрезке его пути, и в этом отрезке ему бы побыть с самим с собой, но жизнь вовлекает его в череду драматических коллизий, к которым он не готов, которые разрывают его. В этом контексте то, что отец его отсылает из города, говорит о желании Карамазова-старшего, хоть и неосознанном, не избавиться от него, а спасти.
Дмитрий решён ярко, в прямом стиле. Карамазовская отцовская сила в нём словно проредилась, в неё вмешалось много романтизма. Он быстро ходит, почти бежит по сцене, рисунок его роли светлый, пастельный, его страсти – страсти юноши, в них нет ничего особого, и сила низости карамазовской его словно минует, несмотря на плохие, лицемерные поступки. Но в этих поступках в трактовке Козлова нет осознанного зла, есть страсть и желание добиться своего. При этом каждый день желание меняется.
Женские образы запоминаются. Все они построены на какой-то одной черте, эта черта доведена до большой плотности, и роль вся выстраивается вокруг неё. Так, Катерина Ивановна (Софья Карабулина) – подчёркнуто истерична, никакой особой добродетельности и харизматичной строгости самопожертвования в ней Козлов не видит, Грушенька (Мария Строгович) – шикарна, открыта и честна, её суть – честность, хоть её лицемерный мир и считает тварью (черта важная для России, для понимания России Достоевского, где образ всегда утрирован, но утрирован в самой сути и от этого беспроигрышен во влиянии на умы), Лиз (Мария Мясникова) – капризна по-женски, с уходом в сексуальность этого каприза, и это действует на Алёшу, меняет его, а Хохлакова (Ольга Афанасьева) – предельно гротескна, попросту идиотка, сцена, когда она отправляет Дмитрия на золотые прииски, уморительна.
Остальные персонажи также индивидуальны во вселенной Достоевского. Яркие, рельефные. Спектакль держится на больших психологических сценах, где принципы психологического театра доведены до полного накала, когда ничего не нужно, кроме речи актёров, их игры. На этом фоне массовая сцена в Мокром, с танцами, с разгулом, по контрасту смотрится очень хорошо, комментирует действие, подводит к смысловой кульминации всего спектакля, к монологу Алёши. У Козлова это монолог не юноши, а взрослого человека, который уже сделал главные выводы, которого жизнь заставила быстро их сделать. Спектакль Козлова о жизни, а не о теориях. Всем рекомендую его посмотреть. Здесь театр без примесей, театр, каким он должен быть по законам искусства, а не конъюнктуры.